История о первой любви — роман Тиа Уильямс «Семь дней в июне»

2004

— Милая, ты встала?

Луизианский говор Лизетт был одновременно текучим и легким, как шепот. Ни у одной мамы не было такого голоса.

— Ты проснулась? Женевьева? Моя Еви Сладкая? Моя Ева Дива? Ты проснулась?

Женевьева, она же Ева Дива, проснулась. Одеяло было натянуто до бровей, и она лежала в позе эмбриона на старом, узком пружинистом матрасе. Ровно четыре дня назад, когда Женевьева Мерсье приехала с мамой из Цинциннати в Вашингтон, они затащили матрас на пятый этаж и бросили его на грязный ковер на полу спальни. Там он и остался. Женевьева и Лизетт были одинаково бедны и не могли позволить себе грузчиков, и потому после того, как они с трудом пронесли матрас Женевьевы и матрас ее мамы, а также маленький кухонный стол и два складных стула по бесчисленным лестницам в палящую июньскую жару, кочующий дуэт матери и дочери решил, что другая обстановка им не нужна.

Женевьева приоткрыла один глаз и осмотрела маленькое пространство. Ей было семнадцать, и это была новая спальня, но комната могла быть любой из тех, в которых девушка просыпалась в любом из городов, где жила в пятнадцать, двенадцать или одиннадцать лет. Комната была невзрачной, незапоминающейся, за исключением одной детали — чемодана, который точно принадлежал ей: клетчатый чемодан, набитый одеждой, баночками с таблетками и книгами. Она прищурилась на будильник из магазина «Все за доллар» на голом подоконнике. Было 6:05 утра. Как раз вовремя.

Лизетт всегда возвращалась домой, когда Женевьева просыпалась, чтобы собираться в школу. Ее мама жила исключительно по ночам. Можно подумать, их личности занимали слишком много места, чтобы существовать одновременно, поэтому мать взяла себе ночь, а дочь — день.

Дневное время было для ответственных людей, а Лизетт была хрупкой, рассеянной женщиной, слишком слабой, чтобы разобраться в деталях взрослой жизни. Например, готовить. Платить налоги. Убирать жилье. (Однажды Женевьева целый час наблюдала, как ее мама пылесосит, прежде чем поняла, что пылесос не включен в розетку.) Красота Лизетт помогала им держаться на плаву — тяжелая работа, это Женевьева знала и потому взяла на себя остальное. Она подделывала подписи Лизетт в банках. Следила за количеством ее таблеток валиума в упаковках. Поджаривала тосты для Лизетт. Укладывала волосы Лизетт валиком перед ее «денежными свиданиями». (Ты продаешься — так и скажи, черт возьми…) 

Они переезжали несколько раз с тех пор, как Женевьева себя помнила. Каждый раз разные мужчины манили их, обещая Лизетт ослепительную жизнь. Они всегда давали ей жилье, оплачивали расходы. И раньше это было приключением. В первом классе Женевьева жила в оригинальном коттедже в Лорел-Каньон, арендованном для них известным поп-продюсером, который купил ей попугая по имени Аланис. За год до того один нефтяной воротила поселил их в шале в Санкт-Морице, где повар научил ее просить «Бирхермюесли»* на безупречном швейцарском немецком. Но по мере того как Лизетт выходила из возраста «горячей юной штучки», ослепительность блекла. Постепенно, а затем и внезапно, города стали грязнее, квартиры — более обшарпанными, а мужчины — более грубыми.

Этот последний парень не платил за квартиру. Но он дал Лизетт работу хостес в своем коктейль-холле «Ловушка Фокс». И он платил ей двойную зарплату.

За что — Женевьева не хотела знать. Лизетт забралась под одеяло, все еще в платье, как в клипе Бейонсе, и прижалась к дочери. Она поцеловала Женевьеву в щеку густо накрашенными губами и сжала ее руку. С покорным вздохом Женевьева погрузилась в душистые мамины объятия. Лизетт всегда пользовалась духами «Белые бриллианты» от Элизабет Тейлор, и Женевьева считала этот аромат подавляюще гламурным, но в то же время успокаивающим.

Это была ее мама — в двух словах. Белые бриллианты. И черная драма.

— Оцени уровень боли, порождение моих чресл, — приказала Лизетт со своим возмутительным юго-западно-луизианским акцентом.

Женевьева подняла голову с подушки и слегка встряхнула ею. Она делала это каждое утро, чтобы понять, насколько все плохо, и определить, сколько обезболивающих ей нужно принять. К счастью, она не мучилась. Слышался просто медленный, равномерный стук в дверь. Она все еще могла дышать между ударами.

— Жить буду, — сообщила она. — Хорошо, тогда расскажи мне что-нибудь.

— Я сплю!

— Неправда. Ну же, ты знаешь, что я не могу заснуть без сказки.

— Разве мы не можем вернуться к тому времени, когда ты рассказывала сказки?

— Я бы с радостью, но ты отказалась от моих сказок пять лет назад, маленькая засранка, — ворковала она, и ее дыхание пахло бурбоном.

Много лет назад Лизетт приходила домой по утрам и рассказывала Женевьеве истории, прежде чем та вставала, чтобы идти в школу. Их любимые истории были связаны с давними скандалами в родном городе Лизетт в Луизиане, Белль Флер. И хотя Женевьева никогда там не бывала, она знала это место как свои пять пальцев.

Белль Флер — это крошечный байю, где жили представители всего восьми семей, раса — чернокожие, культура — креольская, и каждый мог проследить свою родословную до одной и той же пары XVIII века: французского владельца плантации и рабыни-африканки.

Со временем их потомки смешивались с повстанцами времен Гаитянской революции**, коренными народами и испанцами, в результате чего возникла богатая, замкнутая культура с ароматами острых специй, одновременно глубоко религиозная и глубоко суеверная. И в высшей степени красочная.

Самыми яркими представителями городка, однако, были мать и бабушка Лизетт. Их судьбы были столь же бурны и драматичны, как и имена — Клотильда и Дельфина. Их жизнь была отмечена убийствами, безумием и таинственной яростью. Поразительные тайны и полное отсутствие отцов. Казалось, что весь матриархальный род Женевьевы однажды появился из инопланетных капсул.

В детстве Женевьева полагала, что это небылицы, полуправда. Но рассказы ее бабушки и прабабушки ошеломляли. Лизетт не была сентиментальной. Для нее имело значение лишь настоящее. Однако она всюду возила с собой тонкий, потрепанный альбом, который

Женевьева обнаружила однажды при переезде в картонной коробке. На последней странице были две черно-белые фотографии размером четыре на шесть, под которыми ученическим почерком Лизетт было выведено: «Дельфина» и «Клотильда». Женевьева смотрела и смотрела на их лица, пока ее глаза не затуманились и фотографии не слились одна с другой. Время словно вздрогнуло. И она поняла, что истории Лизетт были правдивыми.

Дельфина и Клотильда выглядели затравленными, напряженными, сумасбродными. Они выглядели как женщины, которые родились с неправильным взглядом на мир в неправильное время. Они были похожи на маму. Они были похожи на нее.

И вдруг женщины на фотографиях перестали казаться сказочными. Они стали печальными, опасными и саморазрушительными. И это было слишком знакомо.

Порой Женевьева приходила в ужас от своих мыслей. Она была бесприютной и беспокойной, и всем ее существом управляла боль. В лучшие дни ей казалось, что она буквально цепляется за рассудок ногтями. Если ее прабабушка, бабушка и мама были сумасшедшими (о да, ее мама определенно была сумасшедшей), то она шла за ними по пятам.

Женевьева хотела быть обычной. Поэтому она решила рассказывать сказки. Поскольку придумать что-то оригинальное ранним утром бывало трудно, она просто вставляла Лизетт в сюжеты фильмов.

— Жила-была, — начала она, — милашка-неудачница по имени Лизетт. Она носила сапоги до бедер и платиновый парик и работала… на Голливудском бульваре. В отделе кадров. Однажды ночью она встретила лихого, богатого дельца. Ему было плевать, что она не умеет правильно есть омаров…

— Красотка, — вздохнула Лизетт. — Ричард Гир — чернокожий, я чувствую.

— Тебе кажется, что все чернокожие, пока не доказано обратное.

— Я не успокоюсь, пока не увижу его родословную.

Лизетт считала, что, поскольку в Белль Флер было много черных, которые выглядели белыми, цифры говорят о том, что многие белые могут быть черными. На Юге в этом смысле была очень тонкая грань, сказала бы она. Учитывая, что у этих грешных владельцев плантаций, насиловавших рабынь, рождались как белые, так и черные дети, каждый мог оказаться тем или другим. Именно это больше всего пугало белых южан.

*Домашние мюсли. Бирхермюесли — так называют их в Швейцарии.

**Единственное в истории успешное восстание рабов, произошедшее во французской колонии Сан-Доминго в 1791–1803 годах, в результате которого колония получила независимость.

Приобрести книгу можно по ссылке