Блоги |
Андрей Рудалёв // «Свободная пресса», 24 июля 2020 года
«Если уж говорить о Дмитрии Львовиче Быкове» ©
«Вот, собственно, и всё, что я хотел сказать о Дмитрии Львовиче» ©
Метод Колобродова
Андрей Рудалёв о новой книге публициста Алексея Колобродова «Об Солженицына».
Теперь уже все звезды сошлись, все карты разложены, ряд глубоких статей и боевых колонок собран в яркий сборник, что можно с полным основанием говорить о методе Колобродова.
Он будто берет лопату, окапывает ей с трех сторон нужный кусок дерна, приподнимает… Вот какие-то жучки-червячки копошатся, вот переплетения различных кореньев как местного пошиба, так и уходящих вглубь и вдаль…
Рассмотрит все, разложит по полочкам и обратно на место пристроит. Вновь травка зеленеет, солнышко блестит. И если не брать лопату, то, как будто ничего и не было. Но с лопатой интереснее и богаче, появляются смыслы, а не только эмоции. Она тоже инструментарий филолога со своей позицией, мыслителя.
Колобродов весом, но не угрюм. Тяжеловес, глубок, но не тяжеловесен, а легок и игрив. Будто приплясывает Мухаммедом Али: кружит бабочкой и точечно жалит пчелой. Этот его «танец» впечатляет и завораживает, создает самостоятельный и оригинальный сюжет.
Алексей Колобродов уже стал самодостаточной институцией в нашей современной литературе. Определенной мерой: об Колобродова. Можно жестко удариться, но есть шанс и необычайный энергетический импульс получить: этакий ускорительный пендаль.
В этом своем танце он перевоплощается в литературного шамана, который бьет в бубен и вводит в транс видения сокрытого и не очевидного. Что пионер из заставки советского киножурнала ударами молотка раскалывающий орех, из которого выходят здравые смыслы.
Со всеми своими героями он разговаривает без ложного самоуничижения, с позиции на одной ноге, но уважительной. В этом нет никакой хлестаковшины «ну что, брат Пушкин?», а чувство веса и весомости, когда позиция исследователя не снизу вверх, не сверху в низ, а глаза в глаза. И ведь не отвернешься, не соврешь, мути не наведешь, потому как выведет на чистую воду, как не крутись.
Важно, что критик не выпендривается, но и не прячется за текстами, за своими персонажами, не отходит в сторону, не стесняется своего слова и голоса. Постоянно звучит его равноправное «я», как будто говорящее, что автор здесь свой, местный. А, с другой стороны, нет нарочитого выпячивания себя, постулирования своего опыта в качестве аксиоматического. Происходит аргументированная беседа. Мы наблюдает пример не пресыщенности литературой, а очарованности ею.
С Колобродовым не страшно в литературных чащах. Не съедят и не заблудишься. Проведет неожиданно, не самым прямым путем, но в этом продвижении и сам станешь несколько иными, ту же весомость подхватишь и основательность.
Он сопрягает разные судьбы. Это позволяет видеть отражения и рифмы — те самые корневые переплетения жизни и смыслов под верхним слоем условного дерна.
К примеру, такие разные и непохожие одногодки Астафьев и Окуджава, будто зеркало друг друга. Алексей Колобродов выявляет их сближения, которые выстраиваются в цепь судьбы, в итоге которой «оба писателя не только пополняют ряды его (Советского Союза, — А.Р.) разрушителей, но еще и рвутся оттоптаться на почившей державе максимально эффектно». Такова «ретроспектива на двоих», которая и привела разных людей поставить свои подписи под известным письмом «Раздавите гадину!» Кстати, перестроечное и начало постперестроечного времени — тоже важное мерило, через которое расходятся и соединяются разные судьбы.
Об перестройку — своеобразное тестирование, отсюда и многие вопросы, в том числе, например, «как бы Высоцкий воспринял распад Союза?» Это не праздная и не бездельная штуковина, а принципиальная, о многом говорящая.
Колобродов сочными, смелыми и неожиданными мазками пишет историю современной отечественной литературы и шире нашего сегодня, вписанного в широкий культурно-исторический контекст. Причем, делает это не отстраненно, не принижая себя, но претендуя на статус ее демиурга. Кто знает, может со временем так и будут воспринимать нашу современность по-колобродовски, ведь этому подходу свойственная предельно четкая, здравая и не кликушеская диагностировка.
Вот, к примеру, его диагноз феномена Эдуарда Лимонова. По мнению Колобродова, он «перепрограммировал русскую литературу, задал ей свежую матрицу», «не создавал образов революционеров, он сам им стал». От этой вводной все становится понятным и предельно очевидным, будто прожектором осветили, а дальше можно смело раскручивать клубки смыслов, вокруг этой основы. Критик потянул за корешок, и все понятно стало.
Отличная находка автора (таковых россыпей в книге много) состоит в том, что в романе Захара Прилепина «Обитель» в образе Филиппка увидел Александра Солженицына.
Иногда, чтобы адекватно оценить, необходимо такое снижение образа, сбавить пафос, отринуть актерство и рисовку. Раскручивать линию похожести исследователь начинает с того, что Филиппок попал на Соловки за убийство матери, «Солженицын, как многие аргументировано полагают—стал едва ли не главным убийцей советской власти, шире — СССР и‑Революции». Через эту характеризующую деталь ведь также можно рассматривать труды и дни Александра Исаевича, и что после этого от него останется?..
И опять же, так или иначе, разговор касается масштаба Солженицына — «подлинного, а не искусственно раздутого». К этому возвращению или принуждению к подлинности Колобродов подводит постепенно, а, вовсе не набрасываясь на гранитное основание воздвигнутого памятника. Это не лобовое столкновение, а пища для размышлений, приводящих к правильному масштабированию: могучая тень титана, воздвигшего себе памятник и, будто позирующего для этого памятника, а за ним тень все того же Филиппка…
Колобродов проводит параллель с давней традицией навязывания «советским школьникам невыносимо выхолощенных для учебников литературы русских классиков». Таким ментором был и Александр Исаевич, который всем и навязал свой портрет рукотворный.
Колобродовский антипод — Дмитрий Быков, он тоже пишет свою историю литературы. Критик постоянно спорит с ним, заочно дискутирует. Быков, в первую очередь, антипод в силу своей идеологической односторонности и предзаданности, в которую сам себя загнал. Надо сказать, что Алексей Колобородов обходится со своим альтер-эго предельно деликатно и даже несколько снисходительно, отнюдь не бьет по нему из всех своих орудий, а ведь вполне мог бы провести несколько жалящих в своем танце и сделать «об Быкова», но опять же, может быть не тот масштаб.
Если есть метод, то должен быть и термин, а он на поверхности: колобродить — пританцовавыть вокруг текста, тех или иных персоналий или явлений, которые от этого начинают играть совершенно новыми красками и становятся узнаваемо неузнаваемыми, то есть опять удивляют. Так он разрывает привычную карту будняя, что посреди леса набивших оскомину истин и сюжетов, вновь начинает играть и будоражить воображение интрига.
Андрей Рудалёв о новой книге публициста Алексея Колобродова «Об Солженицына».
Теперь уже все звезды сошлись, все карты разложены, ряд глубоких статей и боевых колонок собран в яркий сборник, что можно с полным основанием говорить о методе Колобродова.
Он будто берет лопату, окапывает ей с трех сторон нужный кусок дерна, приподнимает… Вот какие-то жучки-червячки копошатся, вот переплетения различных кореньев как местного пошиба, так и уходящих вглубь и вдаль…
Рассмотрит все, разложит по полочкам и обратно на место пристроит. Вновь травка зеленеет, солнышко блестит. И если не брать лопату, то, как будто ничего и не было. Но с лопатой интереснее и богаче, появляются смыслы, а не только эмоции. Она тоже инструментарий филолога со своей позицией, мыслителя.
Колобродов весом, но не угрюм. Тяжеловес, глубок, но не тяжеловесен, а легок и игрив. Будто приплясывает Мухаммедом Али: кружит бабочкой и точечно жалит пчелой. Этот его «танец» впечатляет и завораживает, создает самостоятельный и оригинальный сюжет.
Алексей Колобродов уже стал самодостаточной институцией в нашей современной литературе. Определенной мерой: об Колобродова. Можно жестко удариться, но есть шанс и необычайный энергетический импульс получить: этакий ускорительный пендаль.
В этом своем танце он перевоплощается в литературного шамана, который бьет в бубен и вводит в транс видения сокрытого и не очевидного. Что пионер из заставки советского киножурнала ударами молотка раскалывающий орех, из которого выходят здравые смыслы.
Со всеми своими героями он разговаривает без ложного самоуничижения, с позиции на одной ноге, но уважительной. В этом нет никакой хлестаковшины «ну что, брат Пушкин?», а чувство веса и весомости, когда позиция исследователя не снизу вверх, не сверху в низ, а глаза в глаза. И ведь не отвернешься, не соврешь, мути не наведешь, потому как выведет на чистую воду, как не крутись.
Важно, что критик не выпендривается, но и не прячется за текстами, за своими персонажами, не отходит в сторону, не стесняется своего слова и голоса. Постоянно звучит его равноправное «я», как будто говорящее, что автор здесь свой, местный. А, с другой стороны, нет нарочитого выпячивания себя, постулирования своего опыта в качестве аксиоматического. Происходит аргументированная беседа. Мы наблюдает пример не пресыщенности литературой, а очарованности ею.
С Колобродовым не страшно в литературных чащах. Не съедят и не заблудишься. Проведет неожиданно, не самым прямым путем, но в этом продвижении и сам станешь несколько иными, ту же весомость подхватишь и основательность.
Он сопрягает разные судьбы. Это позволяет видеть отражения и рифмы — те самые корневые переплетения жизни и смыслов под верхним слоем условного дерна.
К примеру, такие разные и непохожие одногодки Астафьев и Окуджава, будто зеркало друг друга. Алексей Колобродов выявляет их сближения, которые выстраиваются в цепь судьбы, в итоге которой «оба писателя не только пополняют ряды его (Советского Союза, — А.Р.) разрушителей, но еще и рвутся оттоптаться на почившей державе максимально эффектно». Такова «ретроспектива на двоих», которая и привела разных людей поставить свои подписи под известным письмом «Раздавите гадину!» Кстати, перестроечное и начало постперестроечного времени — тоже важное мерило, через которое расходятся и соединяются разные судьбы.
Об перестройку — своеобразное тестирование, отсюда и многие вопросы, в том числе, например, «как бы Высоцкий воспринял распад Союза?» Это не праздная и не бездельная штуковина, а принципиальная, о многом говорящая.
Колобродов сочными, смелыми и неожиданными мазками пишет историю современной отечественной литературы и шире нашего сегодня, вписанного в широкий культурно-исторический контекст. Причем, делает это не отстраненно, не принижая себя, но претендуя на статус ее демиурга. Кто знает, может со временем так и будут воспринимать нашу современность по-колобродовски, ведь этому подходу свойственная предельно четкая, здравая и не кликушеская диагностировка.
Вот, к примеру, его диагноз феномена Эдуарда Лимонова. По мнению Колобродова, он «перепрограммировал русскую литературу, задал ей свежую матрицу», «не создавал образов революционеров, он сам им стал». От этой вводной все становится понятным и предельно очевидным, будто прожектором осветили, а дальше можно смело раскручивать клубки смыслов, вокруг этой основы. Критик потянул за корешок, и все понятно стало.
Отличная находка автора (таковых россыпей в книге много) состоит в том, что в романе Захара Прилепина «Обитель» в образе Филиппка увидел Александра Солженицына.
Иногда, чтобы адекватно оценить, необходимо такое снижение образа, сбавить пафос, отринуть актерство и рисовку. Раскручивать линию похожести исследователь начинает с того, что Филиппок попал на Соловки за убийство матери, «Солженицын, как многие аргументировано полагают—стал едва ли не главным убийцей советской власти, шире — СССР и‑Революции». Через эту характеризующую деталь ведь также можно рассматривать труды и дни Александра Исаевича, и что после этого от него останется?..
И опять же, так или иначе, разговор касается масштаба Солженицына — «подлинного, а не искусственно раздутого». К этому возвращению или принуждению к подлинности Колобродов подводит постепенно, а, вовсе не набрасываясь на гранитное основание воздвигнутого памятника. Это не лобовое столкновение, а пища для размышлений, приводящих к правильному масштабированию: могучая тень титана, воздвигшего себе памятник и, будто позирующего для этого памятника, а за ним тень все того же Филиппка…
Колобродов проводит параллель с давней традицией навязывания «советским школьникам невыносимо выхолощенных для учебников литературы русских классиков». Таким ментором был и Александр Исаевич, который всем и навязал свой портрет рукотворный.
Колобродовский антипод — Дмитрий Быков, он тоже пишет свою историю литературы. Критик постоянно спорит с ним, заочно дискутирует. Быков, в первую очередь, антипод в силу своей идеологической односторонности и предзаданности, в которую сам себя загнал. Надо сказать, что Алексей Колобородов обходится со своим альтер-эго предельно деликатно и даже несколько снисходительно, отнюдь не бьет по нему из всех своих орудий, а ведь вполне мог бы провести несколько жалящих в своем танце и сделать «об Быкова», но опять же, может быть не тот масштаб.
Если есть метод, то должен быть и термин, а он на поверхности: колобродить — пританцовавыть вокруг текста, тех или иных персоналий или явлений, которые от этого начинают играть совершенно новыми красками и становятся узнаваемо неузнаваемыми, то есть опять удивляют. Так он разрывает привычную карту будняя, что посреди леса набивших оскомину истин и сюжетов, вновь начинает играть и будоражить воображение интрига.
«Вот, собственно, и всё, что я хотел сказать о Дмитрии Львовиче» ©