В.Т.Кудрявцев. А.В. Брушлинский: критика «знакоцентризма» и ее контекст

Сегодня исполнилось бы 92 года психологу Андрею Владимировичу Брушлинскому. Для цитаты: Кудрявцев В. Т. (2013). А. В. Брушлинский: критика «знакоцентризма» и ее контекст // Человек, субъект, личность в современной психологии. Т. 1 / отв. ред. А. Л. Журавлев, Е. А. Сергиенко. М.: Институт психологии РАН. С. 32–35. «Душа и посредник» - сквозная тема психологии XX столетия. Конечно, можно и нужно проводить различие между деперсонифицированным опосредствованием (на уровне вещи, образа, знака) и живым, персонифицированным посредничеством, как это делает, развивая идеи школы Л.С. Выготского, Б.Д. Эльконин. Но что меняет этот - в известных пределах эвристичный - шаг, по большому, «гамбургскому» счету? Ведь уже в самой идее опосредствования-посредничества, идее медиации (этот термин предпочтительнее, поскольку охватывает как «деперсонифицированное», так и «персонифицированное»), заложено некое отрицание «подлинности» («оригинальности»), «первичности», «уникальности». В ней исподволь звучит отказ от безраздельной ответственности за собственное «самобытие», когда, по выражению О. Мандельштама (кстати, в адрес эстетики символизма), «все кивают друг на друга». Отрицание и отказ от всего того, за что так радел и ратовал А.В. Брушлинский. И тут уже не столь важно - используем ли мы «медиатор» или обращаемся к «медиуму». А в психологии всегда первозданна не только мысль или возвышенная страсть, но и рисунок простейших рабочих движений, которые образуют сложнейшее «моторное поле» (Н.А. Бернштейн) без повторяющихся траекторий. В процессе становления психической реальности (онтогенез, функциогенез) «опосредствованное» и «непосредственное» вступают в динамичные отношения, иногда превращаясь друг в друга (мне, как детскому психологу, приходилось наблюдать это в ярких, почти гротескных формах не один раз), но лишь в качестве специфических реализаций свободной активности субъекта. Именно в этом контексте следует рассматривать критику «знаконцентризма» Выготского, которую А.В. Брушлинский последовательно, с присущей ему основательностью и документальностью (месяцами просиживал в «Ленинке»), развернул уже в первой своей монографии «Культурно-историческая теория мышления» (1968). Правда, позднее данная критика, на мой взгляд, не совсем справедливо, хотя и не безосновательно, была перенесена на М.М. Бахтина. Но, например, бахтинская «философия поступка» - это философия высокой «космопланетарной» ответственности, которую не принято делить, философия «моего не алиби в бытии», по словам самого ее автора. И тут Бахтин ближе к Рубинштейну, нежели к Выготскому. Когда же наука начинает переносить ответственность за судьбу своего самобытного, феноменального предмета на некие знаково-символические конструкты, тотемы коллективного разума - пусть и «освященные» в инстанциях «общественноисторического опыта»,- это не просто редукционизм в рамках научного знания. Тогда наука превращается в мифологию - в самом точном, культурологическом, смысле этого слова (Кудрявцев, 1996,1999). И в качестве таковой становится непроницаемой для всякой проблематизации, тем более для содержательной, конструктивной критики. Так и должно быть: миф - вне обсуждения, вне анализа. Остается изучать его как историко-культурный явление, чем и занимаются специалисты соответствующего профиля. А Андрей Владимирович с научных позиций пытался критически анализировать именно содержание мифа. И потому не получал отклика оппонентов, к коим неоднократно взывал - почти до «крика души» - в своих устных и печатных выступлениях. Или же получал его от тех, кто к мифотворчеству отношения не имел, но, как и он, мужественно брал на себя ту самую безраздельную ответственность за судьбы науки в целом. Я имею в виду в первую очередь В.В. Давыдова, с которым у А.В. Брушлинского общего было намного больше, чем может показаться на первый взгляд (Кудрявцев, 2008). Оба они знали, «по ком звонит колокол», и не терзались сомнениями относительно того, «что ему Гекуба, что он Гекубе?». Оба они были Личностями, которые консолидировали нашу психологическую мысль, поддерживали единство, точнее - единомножие (П.А. Флоренский) российской психологии в ее лучших проявлениях и традициях. Без Личностей это невозможно. Сейчас коллеги «разошлись» по своим «ассоциациям» и даже редко посещают семинары друг друга, тогда как на семинары к А.В. Брушлинскому и В.В. Давыдову приходили очень многие, очень разные специалисты. Тема личностной и профессиональномировоззренческой общности этих замечательных людей еще будет затронута ниже. Психология трансформируется в мифологию потому, что мифологично сознание современного человека, мифологично устройство его бытия. Так и в зоне ближайшего развития ребенка взрослый «приоритетен» прежде всего не как живая человеческая личность, а как транслятор безличного общественного знака. Зачастую -знака без значения, имеющего глубинную культурно-историческую опору и базовый жизненный смысл (ср. ситуацию в области образования). Зона ближайшего развития: ребенок и взрослый - росток и священная корова в поле знаковых кристаллизаций общечеловеческого опыта. Психология сплошного наместничества. Против нее и выступал А.В. Брушлинский. Против того, что знак или речь, понятая как система знаков, становится демиургом сознания. Тогда и человеческое «Я» в пределе может оказаться «всего лишь знаком» в своем отличии от «вы», «мы» и «они» (поструктуралистистская концепция «децентрированного субъекта»). Но таковы были веяния гуманитарного знания XX века. Скажем, А.Ф. Лосев шел еще дальше, усматривая в символе «порождающий принцип действительности», что, в свою очередь, явно перекликалось с положениями Э. Кассирера. Проводя тезис об опосредствовании сознания речевыми знаками, Выготский был отнюдь не оригинален. Хотя именно с этим связывают его научный вклад и в России, и за рубежом. Достаточно открыть хороший, высокопрофессиональный британский «Большой толковый социологический словарь», составленный Дэвидом и Джулией Джери (1999). В нем есть и статья «Выготский Лев Семенович», где суть позиции ученого излагается следующим образом: «Явление частной речи, в которой дети используют речь для регулирования своего поведения, происходит от интериоризации опосредованных речью обменов с другими индивидуумами. В свою очередь, частная речь становится интериоризируемой и формирует внутреннюю речь в том виде, в каком устная мысль сохраняет социальный характер обменов, от которых и произошла» (там же, т. I, с. 103). Все так. Но только, практически не правя текст, статью можно было озаглавить: «Жане Пьер», а незначительно изменив терминологию - «Мид Джордж Герберт». Да что там XX век! Своего рода набросок идеи знаковой детерминации сознания и его развития я в бытность аспирантом отыскал в первом крупном сочинении французского мыслителя-просветителя Э. Кондильяка «Опыт о происхождении человеческих знаний» (1746 г.), и о своем открытии незамедлительно сообщил Андрею Владимировичу. Автор, еще молодой аббат, рассуждал примерно так (цитирую почти дословно): поскольку создание знака возможно лишь в общении людей, то и механизм первоначального развития их ума следует искать здесь же. И далее подчеркивал: я говорю о первоначальном развитии ума (философ специально выделяет это место), ибо когда он достигает определенной зрелости, то научается умению самостоятельно создавать себе знаки, а потому может приобретать идеи без всякой посторонней помощи. Историки науки говорят о косвенном влиянии французского сенсуализма (который известен не только признанием примата чувств над разумом) - через неокантианство - на психологию первой трети прошлого столетия. Но налицо и более впечатляющие совпадения: только без использования терминов «инте-риоризация» и «зона ближайшего развития». Не знаю, в чем тут дело: то ли в гениальной проницательности Кондильяка, то ли в нашем стремлении открывать методологические Америки или изобретать теоретические велосипеды. Словом, «постмодерн». Подлинное величие Л.С. Выготского в другом - в попытке трактовать знак как инструмент расширения сознания в культурно-историческую перспективу, который не навязывается индивиду социумом, а с той или иной степенью самостоятельности выбирается из «культуры», осваивается, перестраивается, иногда заново создается им. Ведь этот инструмент двунаправлен - обращенный к социокультурной действительности, он одновременно является интимно-психологическим ключом к тайнам и проблемам субъективного мира человека, средством его преображения изнутри, которое всегда проживается и переживается глубоко личностно. Сюжеты «внутренней свободы», «произвольности», «спонтанности» в работах Выготского - не «боковые», а смыслообразующие. К сожалению, эти сюжеты он не успел развить в своих конкретных исследованиях, а его прямые последователи, за исключением А.В. Запорожца, Д.Б. Эльконина, частично А.Р. Лурии, элиминировали их. Однако эти сюжеты успешно возрождают представители последующих поколений «выготчан»: В.П. Зинченко, М. Коул, Ю. Энгештрем, А.Г. Асмолов, Б.Д. Эльконин, Г.А. Цукерман, Г.Г. Кравцов, Е.Е. Кравцова и др. Думается, что здесь выход на потенциальный «мейнстрим» психологии нового столетия. Речь идет о психологии субъекта, которая уже начала складываться усилиями А.В. Брушлинского и его соратников, подошедших к этой возможной «точке роста» с иной стороны. Но здесь же - и возможная «точка консолидации» разных психологических школ и направлений, которые определяют свой предмет в категориях человеческой свободы. А свобода, как писал в своих записных книжках Л.С. Выготский,- «главная проблема психологии» (2007). Думается, в этом пункте А.В. Брушлинский не стал бы спорить с ним. Читайте также на сайте: Владимир Кудрявцев. Мышление бессмертно. С ним возобновляется жизнь