Блоги |
Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 18 сентября 1999 года
Ночной дозорЗаписки жильца в особом режиме.
1
Ну и буду ходить по ночам. Ну и что такого. Александр Блок тоже в подъезде дежурил. Однажды к нему подошёл прохожий, вгляделся и уважительно произнёс: «И каждый вечер, в час назначенный… Иль это только снится мне?» Блок очень веселился. Колотушку возьми, говорит жена. Никого не напугаешь, но самому веселей.
Стихийная самоорганизация жильцов началась в нашем дружном доме ещё после первого взрыва. Среди населения преобладают относительно молодые семьи с небольшими ещё детьми. Степень перепуганности за детей достигла критической точки очень рано. Никто ещё не заговаривал про патрули, а большинству отцов уже не спалось. Около полуночи пошёл я курить, чтобы не так мандражировать, и застал у подъезда человек пять, с собаками. Там же спонтанно было принято решение разбиться на двойки и по два часа, до прихода дворничихи в восемь, проверять всех подозрительных.
После второго взрыва, когда паника охватила все три корпуса дома и участковый собрал нас на инструктаж, у нас уже эта техника была отлажена на ура.
2
А что? Я, во-первых, служил в армии и очень хорошо помню, как распределяется время дневального по роте. Два часа он стоит на тумбочке, два часа моет и скребёт сортир и сушилку. Ночью моет «взлётную полосу» — коридор промеж коек. Потом, сын всё равно не засыпает раньше двух. Ему только что исполнился год и месяц. Опять же старшая дочь редко укладывается вовремя. Засыпаю я часа в три, мне хватает.
С двенадцати до двух я с мужиком из второго подъезда прогуливаюсь внизу.
— И чего мы ходим? Мне отец говорил взрывают профессионалы. Если захотят взорвать, они всяко взорвут.
Он ворчит больше для виду. На самом деле ему очень нравится дежурить:
Всё-таки дело делаешь, ходишь… А так сидишь и дрожишь. Слушай, а вот если бы завтра Ельцин появился на экране и сказал: друзья, этой ночью по Чечне нанесён ядерный удар. Там ни хрена больше не осталось. Спите спокойно, жители Багдада. Ты бы как отнёсся?
Не знаю, честно. Слаб человек, слаб и труслив. Но хорохорится, что само по себе достойно уважения.
3
Больше всего, однако, меня порадовало отсутствие у соотечественников здорового, животного зверства. Кстати, интересно: товарищи по отечеству — соотечественники. Товарищи по племени — соплеменники. Товарищи по дому… Содомиты?
Так вот. Собрание с участковым (проходило оно на детской площадке, под дождём, в сумерках, среди грибков, лазилок и качелей абсурд, гротеск!). Один сосед не вынес:
— У нас на последнем этаже квартиру снимает чечен. Надо гнать, гнать его отсюда!
— Успокойся, он азербайджанец.
— Все они на одно лицо! У меня сыну три года! Я каждого, каждого буду…
Хор закричал:
— Так нельзя!
Причём, что ценно, преобладали в этом оре не сердобольные женские, а молодые мужские голоса. Всё-таки удивительный народ. Люблю его до беспамятства. Семьдесят лет его давили, ещё десять грабили, сейчас откровенно провоцируют на погромы, а люди всё ещё остаются подобиями Божьими. Никогда я не гордился, что я москвич. Но сейчас горжусь.
Вчера ехал мимо Киевского рынка. Человек десять омоновцев в масках буквально конвоируют куда-то толпу кавказцев, извлечённых из торговых рядов. То ли на проверку ведут, то ли изгоняют из бизнеса. Ведут, как пленных немцев.
— Эх вы… Они-то чем виноваты?— кричит старуха из тех, что всегда закупаются на Киевском. Там дешевле.
Нет, всё-таки Москва не потеряна.
4
Хождение ночью по периметру дома как будто лишено всякого смысла: отслеживаем все подъезжающие машины, спросили документы у несчастного паренька, провожавшего одну нашу легкомысленную девицу около половины первого ночи… Слава Богу, ощущения своей значимости нет. Есть, правда, некое подобие артельного духа, владевшего толпой в августе девяносто первого.
Вообще, скажу я вам, всегда правы скептики. Вот дежурили мы у Белого дома, а они говорили:
— Ну что там от вас толку? Всё это игры своих, между ними всё давно решено… Защитники хреновы, вас одним танком подавить можно…
И то верно. Нас и здесь можно раздавить без всякого танка, и толку от нас хрен. К тому же нет никакой гарантии, что террористов вообще найдут. Чего ж мы тут под дождём бродим? Никак не ради самоутверждения, это точно. Во-первых, дома действительно страшно. Во-вторых, есть иллюзия дела. В-третьих, общаемся.
Идёт подобие соцсоревнования: третий корпус выставил с каждого подъезда двоих. Да нешто ж мы хуже! Наш второй подъезд выставил троих. Три часа ночи, мать моя мамочка! Две пенсионерки и пенсионер, с собаками (два пуделя, одна болонка), грозно курсируют вдоль дома, имеющего в их присутствии особо беззащитный вид.
— Дима, я знаете о чём подумала?— обращается ко мне одна.— Ведь мы не заглядываем в мусоросборники!
Вот именно этого мне и не хватало. Хорошо, что у меня насморк. Иду и заглядываю в мусоросборник. Пенсионер подсвечивает фонариком.
Как будто всё чисто. Только страшное количество арбузных корок. Что вы хотите, сентябрь!
5
С утра четырнадцатого звонит писатель Веллер из Таллина. Лежит больной, с температурой.
— Если у вас там это не кончится, я встану на ноги и приеду.
— Бог даст, пока ты поправишься, все кончится.
Веллер кратко и внятно высказывает свои соображения о кавказской политике правительства. Интересуется:
— Дежурить ходишь?
— Ну.
Даёт столь же краткие и выразительные советы что есть и пить, чтобы не спать.
Вечером того же дня звонит петербургский писатель Мелихов, интересуясь, не нужно ли чего. Сын его, израильский психолог Петя, временно гостящий у отца, даёт советы по снятию стресса. Ночью звонят сибирские однокурсники жены (Новосибирский университет), утром следующего дня красноярские фантасты Успенский и Лазарчук, артековский компьютерный гений Давыдов, тамошний же педагог и режиссёр Вагнер. Все изъявляют готовность приехать и солидарно погибнуть, а если повезёт выжить и выпить.
С каким же ужасом, о Господи, думаю я о том, что всем им предстоит процедура усиленной регистрации! Мне столько звонят в эти дни, что, кажется, соберись сейчас все мои иногородние друзья, беспокоящиеся, изводящиеся, желающие помочь,— дом их не вместит! Неужели Москва отгородится от России стеной паспортных проверок и в любом приезжем будет видеть личного врага!
А как бы мы зажили, если бы они все приехали! Вот сейчас, пока я это пишу, позвонил приятель из Парижа. Плюну на всё и приеду. Собирается Россия помаленьку, собирается в прежнем составе…
6
Эти двое экипированы очень серьёзно. Два инженера среднего возраста, из тех, которым в жизни недодано романтики вот они и ищут её в байдарочных походах, охотах, болотах… Теперь дозором обходят владенья свои. Пёс при них такой, что собака Баскервилей отдыхает. Его и зовут Баскер видно, что люди читали Стругацких, как их генерации и положено.
С совершенно детской гордостью сообщают при встрече:
— А мы и чёрные ходы осмотрели. Пока всё чисто.
И бомжа поймали, продолжает другой. В помойке рылся. Мы подумали, подкладывает чего…
Собака с достоинством пускает слюну. На морде её написано доброжелательство.
— Угощайтесь.
У них с собой булки, термос с крепким кофе, сигареты. Поразительное дело на посту никто не пьёт. Даже я. Хотя жена и сунула мне для сугреву плоскую фляжку коньяка. Нельзя, я на посту, отступать некуда — позади Москва.
График дежурств меняется: из отпуска и с дачи подтянулись соседи, которые после второго взрыва немедленно ринулись в Москву. Это вместо того, чтобы пересиживать происходящее в безопасном далёке. Это не стадный инстинкт и даже не стайный, а какое-то неистребимо русское чувство уверенности в том, что экстремальные обстоятельства надо переносить дома и желательно вместе. Сосед с соседкой молодая пара гуляют теперь с трёх до пяти. Нам послабление.
7
— Слушайте, я, наверное, всё провалил. Идиот я. Звоните в милицию.
— Да что случилось-то?
— Слушайте! Ночью! Ко второму подъезду! Подкатывает машина!
— Ну?
— Двое. Один за рулём, блондин. Другой рядом, брюнет, с хвостом, но русский.
— Как с хвостом?
— Ну волосы длинные! Вышел. Пошёл в кусты. Пописал. Подозрительно?
— Да что ж тут подозрительного, я сам там писаю, чтобы поста не покидать!
Одно хорошо — дворовые активисты, вечно кляузничающие и шпионящие за всеми, сегодня тише воды, ниже травы. И потные, краснорожие гегемоны, которым до всего есть дело, тоже притихли. Дежурят пенсионеры и молодая техническая интеллигенция средний класс, поколение «П».
Горжусь.
8
Четыре часа утра. Я прохожу на лестницу через балкон. Город отсюда хорошо видно окраина, капустные поля, гаражи, стройки, маневрирующий паровозик с двумя снопами света впереди. Сырость, шуршащий воздух, мокрый асфальтовый блеск внизу, спичечные коробки машин, детская площадка, двое с собакой.
Как ни крути, а это мой город, любимый и ненавистный, десять раз поменявший лицо, пока я искал своё. Я всё меньше его люблю, он всё меньше похож на мой, но что поделаешь, он мой, и когда припрёт, это становится яснее ясного.
Сытый, не верящий слезам, ненавидящий и боящийся чужаков, лоснящийся, изуродованный архитектурными и скульптурными новшествами, тоталитарный, чиновничий, но он мой, и его тополя, липы, скверы ни в чём не виноваты.
9
Соседский ребёнок, утром собираясь в школу, поёт:
Тили-тили!
Трали-вали!
Эту ночь мы пережили,
Нас как будто не взорвали!
Парам-пам-пам!
Парам-пам-пам!
Неистребимо пластична детская психика.
Ну и буду ходить по ночам. Ну и что такого. Александр Блок тоже в подъезде дежурил. Однажды к нему подошёл прохожий, вгляделся и уважительно произнёс: «И каждый вечер, в час назначенный… Иль это только снится мне?» Блок очень веселился. Колотушку возьми, говорит жена. Никого не напугаешь, но самому веселей.
Стихийная самоорганизация жильцов началась в нашем дружном доме ещё после первого взрыва. Среди населения преобладают относительно молодые семьи с небольшими ещё детьми. Степень перепуганности за детей достигла критической точки очень рано. Никто ещё не заговаривал про патрули, а большинству отцов уже не спалось. Около полуночи пошёл я курить, чтобы не так мандражировать, и застал у подъезда человек пять, с собаками. Там же спонтанно было принято решение разбиться на двойки и по два часа, до прихода дворничихи в восемь, проверять всех подозрительных.
После второго взрыва, когда паника охватила все три корпуса дома и участковый собрал нас на инструктаж, у нас уже эта техника была отлажена на ура.
2
А что? Я, во-первых, служил в армии и очень хорошо помню, как распределяется время дневального по роте. Два часа он стоит на тумбочке, два часа моет и скребёт сортир и сушилку. Ночью моет «взлётную полосу» — коридор промеж коек. Потом, сын всё равно не засыпает раньше двух. Ему только что исполнился год и месяц. Опять же старшая дочь редко укладывается вовремя. Засыпаю я часа в три, мне хватает.
С двенадцати до двух я с мужиком из второго подъезда прогуливаюсь внизу.
— И чего мы ходим? Мне отец говорил взрывают профессионалы. Если захотят взорвать, они всяко взорвут.
Он ворчит больше для виду. На самом деле ему очень нравится дежурить:
Всё-таки дело делаешь, ходишь… А так сидишь и дрожишь. Слушай, а вот если бы завтра Ельцин появился на экране и сказал: друзья, этой ночью по Чечне нанесён ядерный удар. Там ни хрена больше не осталось. Спите спокойно, жители Багдада. Ты бы как отнёсся?
Не знаю, честно. Слаб человек, слаб и труслив. Но хорохорится, что само по себе достойно уважения.
3
Больше всего, однако, меня порадовало отсутствие у соотечественников здорового, животного зверства. Кстати, интересно: товарищи по отечеству — соотечественники. Товарищи по племени — соплеменники. Товарищи по дому… Содомиты?
Так вот. Собрание с участковым (проходило оно на детской площадке, под дождём, в сумерках, среди грибков, лазилок и качелей абсурд, гротеск!). Один сосед не вынес:
— У нас на последнем этаже квартиру снимает чечен. Надо гнать, гнать его отсюда!
— Успокойся, он азербайджанец.
— Все они на одно лицо! У меня сыну три года! Я каждого, каждого буду…
Хор закричал:
— Так нельзя!
Причём, что ценно, преобладали в этом оре не сердобольные женские, а молодые мужские голоса. Всё-таки удивительный народ. Люблю его до беспамятства. Семьдесят лет его давили, ещё десять грабили, сейчас откровенно провоцируют на погромы, а люди всё ещё остаются подобиями Божьими. Никогда я не гордился, что я москвич. Но сейчас горжусь.
Вчера ехал мимо Киевского рынка. Человек десять омоновцев в масках буквально конвоируют куда-то толпу кавказцев, извлечённых из торговых рядов. То ли на проверку ведут, то ли изгоняют из бизнеса. Ведут, как пленных немцев.
— Эх вы… Они-то чем виноваты?— кричит старуха из тех, что всегда закупаются на Киевском. Там дешевле.
Нет, всё-таки Москва не потеряна.
4
Хождение ночью по периметру дома как будто лишено всякого смысла: отслеживаем все подъезжающие машины, спросили документы у несчастного паренька, провожавшего одну нашу легкомысленную девицу около половины первого ночи… Слава Богу, ощущения своей значимости нет. Есть, правда, некое подобие артельного духа, владевшего толпой в августе девяносто первого.
Вообще, скажу я вам, всегда правы скептики. Вот дежурили мы у Белого дома, а они говорили:
— Ну что там от вас толку? Всё это игры своих, между ними всё давно решено… Защитники хреновы, вас одним танком подавить можно…
И то верно. Нас и здесь можно раздавить без всякого танка, и толку от нас хрен. К тому же нет никакой гарантии, что террористов вообще найдут. Чего ж мы тут под дождём бродим? Никак не ради самоутверждения, это точно. Во-первых, дома действительно страшно. Во-вторых, есть иллюзия дела. В-третьих, общаемся.
Идёт подобие соцсоревнования: третий корпус выставил с каждого подъезда двоих. Да нешто ж мы хуже! Наш второй подъезд выставил троих. Три часа ночи, мать моя мамочка! Две пенсионерки и пенсионер, с собаками (два пуделя, одна болонка), грозно курсируют вдоль дома, имеющего в их присутствии особо беззащитный вид.
— Дима, я знаете о чём подумала?— обращается ко мне одна.— Ведь мы не заглядываем в мусоросборники!
Вот именно этого мне и не хватало. Хорошо, что у меня насморк. Иду и заглядываю в мусоросборник. Пенсионер подсвечивает фонариком.
Как будто всё чисто. Только страшное количество арбузных корок. Что вы хотите, сентябрь!
5
С утра четырнадцатого звонит писатель Веллер из Таллина. Лежит больной, с температурой.
— Если у вас там это не кончится, я встану на ноги и приеду.
— Бог даст, пока ты поправишься, все кончится.
Веллер кратко и внятно высказывает свои соображения о кавказской политике правительства. Интересуется:
— Дежурить ходишь?
— Ну.
Даёт столь же краткие и выразительные советы что есть и пить, чтобы не спать.
Вечером того же дня звонит петербургский писатель Мелихов, интересуясь, не нужно ли чего. Сын его, израильский психолог Петя, временно гостящий у отца, даёт советы по снятию стресса. Ночью звонят сибирские однокурсники жены (Новосибирский университет), утром следующего дня красноярские фантасты Успенский и Лазарчук, артековский компьютерный гений Давыдов, тамошний же педагог и режиссёр Вагнер. Все изъявляют готовность приехать и солидарно погибнуть, а если повезёт выжить и выпить.
С каким же ужасом, о Господи, думаю я о том, что всем им предстоит процедура усиленной регистрации! Мне столько звонят в эти дни, что, кажется, соберись сейчас все мои иногородние друзья, беспокоящиеся, изводящиеся, желающие помочь,— дом их не вместит! Неужели Москва отгородится от России стеной паспортных проверок и в любом приезжем будет видеть личного врага!
А как бы мы зажили, если бы они все приехали! Вот сейчас, пока я это пишу, позвонил приятель из Парижа. Плюну на всё и приеду. Собирается Россия помаленьку, собирается в прежнем составе…
6
Эти двое экипированы очень серьёзно. Два инженера среднего возраста, из тех, которым в жизни недодано романтики вот они и ищут её в байдарочных походах, охотах, болотах… Теперь дозором обходят владенья свои. Пёс при них такой, что собака Баскервилей отдыхает. Его и зовут Баскер видно, что люди читали Стругацких, как их генерации и положено.
С совершенно детской гордостью сообщают при встрече:
— А мы и чёрные ходы осмотрели. Пока всё чисто.
И бомжа поймали, продолжает другой. В помойке рылся. Мы подумали, подкладывает чего…
Собака с достоинством пускает слюну. На морде её написано доброжелательство.
— Угощайтесь.
У них с собой булки, термос с крепким кофе, сигареты. Поразительное дело на посту никто не пьёт. Даже я. Хотя жена и сунула мне для сугреву плоскую фляжку коньяка. Нельзя, я на посту, отступать некуда — позади Москва.
График дежурств меняется: из отпуска и с дачи подтянулись соседи, которые после второго взрыва немедленно ринулись в Москву. Это вместо того, чтобы пересиживать происходящее в безопасном далёке. Это не стадный инстинкт и даже не стайный, а какое-то неистребимо русское чувство уверенности в том, что экстремальные обстоятельства надо переносить дома и желательно вместе. Сосед с соседкой молодая пара гуляют теперь с трёх до пяти. Нам послабление.
7
— Слушайте, я, наверное, всё провалил. Идиот я. Звоните в милицию.
— Да что случилось-то?
— Слушайте! Ночью! Ко второму подъезду! Подкатывает машина!
— Ну?
— Двое. Один за рулём, блондин. Другой рядом, брюнет, с хвостом, но русский.
— Как с хвостом?
— Ну волосы длинные! Вышел. Пошёл в кусты. Пописал. Подозрительно?
— Да что ж тут подозрительного, я сам там писаю, чтобы поста не покидать!
Одно хорошо — дворовые активисты, вечно кляузничающие и шпионящие за всеми, сегодня тише воды, ниже травы. И потные, краснорожие гегемоны, которым до всего есть дело, тоже притихли. Дежурят пенсионеры и молодая техническая интеллигенция средний класс, поколение «П».
Горжусь.
8
Четыре часа утра. Я прохожу на лестницу через балкон. Город отсюда хорошо видно окраина, капустные поля, гаражи, стройки, маневрирующий паровозик с двумя снопами света впереди. Сырость, шуршащий воздух, мокрый асфальтовый блеск внизу, спичечные коробки машин, детская площадка, двое с собакой.
Как ни крути, а это мой город, любимый и ненавистный, десять раз поменявший лицо, пока я искал своё. Я всё меньше его люблю, он всё меньше похож на мой, но что поделаешь, он мой, и когда припрёт, это становится яснее ясного.
Сытый, не верящий слезам, ненавидящий и боящийся чужаков, лоснящийся, изуродованный архитектурными и скульптурными новшествами, тоталитарный, чиновничий, но он мой, и его тополя, липы, скверы ни в чём не виноваты.
9
Соседский ребёнок, утром собираясь в школу, поёт:
Тили-тили!
Трали-вали!
Эту ночь мы пережили,
Нас как будто не взорвали!
Парам-пам-пам!
Парам-пам-пам!
Неистребимо пластична детская психика.