Блоги |
Список Богемика
Недавно в ЖЖ был организован флеш-моб со странным названием «Пять главных книг». Некоторые его участники автоматически исправили эту удивительную формулировку и написали о пяти книгах, оказавших на них наибольшее влияние. Списки книг в попавшихся мне на глаза постах были вполне предсказуемы: в дамских журналах пробладают неизвестные мне романы, подписанные красиво звучащими английскими и итальянскими женскими фамилиями, в советофильских журналах — космическая фантастика и т.д. Характерно, что во флеш-мобе не принял участия ни один человек из моей френд-ленты. Это неудивительно — ЖЖ-исты со стажем помнят десятки флеш-мобов о книгах. Однако я поймал себя на мысли, что не участвовал ещё ни в одном флеш-мобе, и что мой список может кому-нибудь показаться небезынтересным. Что такое "главные книги" — я не знаю, но вот пять книг, которые, как мне кажется, повлияли на меня сильнее, чем все остальные (в порядке прочтения):
1. Николай Кун, «Легенды и мифы Древней Греции». В детстве я читал практически любые книги на исторические темы, до которых мог добраться, от «Айвенго» Вальтера Скотта до «Князя Серебряного» А.К. Толстого. Но особенно меня манила античность — «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, «Спартак» Джованьоли, «Мессенская война» Воронковой, «Таис Афинская» Ефремова и т.д. и т.п., вплоть до учебника Тахо-Годи «Античная литература» и монографии Кошеленко «Греческий полис на эллинистическом Востоке» (подозреваю, что я был единственным ребёнком на свете, пытавшимся читать эту книгу). Уже тогда у меня начало складываться мнение, что античность — это непревзойдённый идеал, и что её история интереснее и важнее всей остальной истории человечества, вместе взятой. Исключительную роль в формировании этого представления сыграла написанная в 1914 году книга Николая Альбертовича Куна «Легенды и мифы Древней Греции» (изначально она называлась «Что рассказывали древние греки и римляне о своих богах и героях»). Античная мифология выделялась изысканностью и стройностью на фоне всех мифологических систем, о которых я что-либо слышал. Конечно, изложение Куна было адаптировано «для учениц и учеников старших классов средних учебных заведений», ибо неотцензурированная версия греческих мифов даже сейчас была бы способна повергнуть многих читателей в шок, но и в такой версии меня впечатлил античный реализм. Например, в описании подвигов великих героев:
«Видели все герои, что погибнет тот, кто первым ступит на троянский берег. Долго колебались греки. Среди них был и герой Протесилай, он жаждал подвигов и готов был первым соскочить на берег и начать бой с троянцами. Не решался же он потому, что знал предсказание: погибнуть должен тот из греков, кто первый коснется ногой троянской земли. Знал это предсказание и Одиссей. И вот, чтобы увлечь за собой героев, но самому не погибнуть, Одиссей бросил на берег свой щит и ловко прыгнул на него с корабля. Протесилай видел, что Одиссей соскочил на берег, но он не видел, что соскочил Одиссей не на троянскую землю, а на свой щит. Протесилай решил, что один из греков уже коснулся первым троянской земли. Жажда подвигов овладела Протесилаем. Все забыл он: забыл он о родине, забыл и о прекрасной жене своей, юной Лаодамии. Соскочил с корабля на берег Протесилай и с обнаженным мечом бросился на врагов. Потряс своим тяжелым копьем великий Гектор и насмерть поразил он юного Протесилая.»
2. Александр Пушкин, «Евгений Онегин». Я много раз говорил, что мне сказочно повезло с родителями. Помимо прочих достоинств, они обладали пониманием пагубности школьного преподавания изящной словесности. И им удалось найти лекарство от аллергии на русскую классику, которую многие из нас приобретали под влиянием псевдолитературоведческого бреда о «лишних людях» и о «лучах света в тёмном царстве». Pодители давали мне прочесть произведения из школьной программы на год раньше, чем мы проходили их в классе, чтобы я смог составить собственное мнение и о сюжете, и о героях, и об авторе, а заодно приобрести иммунитет к тому, что мне наговорят о прочитанном через год. Благодаря этому я до сих обожаю и «Капитанскую дочку», и «Героя нашего времени», а Белинского всегда считал и считаю дураком и подлецом. Но «Евгений Онегин» буквально перевернул мои предстaвления о литературе. В этой книге не происходило практически ничего. Во всяком случае ничего, что могло бы заинтересовать подростка (за исключением разве одной-единственной дуэли). И я не мог от неё оторваться. Я понял, во-первых, что русский язык действительно гениален и позволяет творить на бумаге любые чудеса, а во-вторых, что форма произведения важнее его содержания (ранее я придерживался противоположного мнения). Потому что только великий язык и совершенная литературная форма позволяют сделать захватывающим, например, такое описание:
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ,
Зевая, слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюды по чинам.
3. Шарль де Монтескьё, «О духе законов». Это была любимая книга моего отца. Разумеется, я оценил её не сразу. К счастью, в одном сборнике с «Духом законов» были «Размышления о причинах величия и падения римлян», представлявшие собой более-менее самодостаточный курс римской истории, и пройти мимо такой жемчужины я не мог. От «Римлян» я естественным образом перешёл к «Законам», и это в значительной мере сделало меня тем человеком, которым я стал. Например, чтение барона Монтескьё априори исключило для меня сколько-нибудь серьёзное отношение к Марксу, марксизму и марксистам. В ту пору я ещё не осознавал, сколь много значит для современного общества созданная Монтескьё теория разделения властей, не знал, что трудом «О духе законов» вдохновлялись великие государи-реформаторы эпохи просвещённого абсолютизма и отцы-основатели Соединённых Штатов, не понимал, что барона можно считать одним из основоположников либеральной идеологии и теории представительcкой демократии. Я лишь наслаждался богатством приводимой Монтескьё фактологии и глубиной его мысли. Однако идиотизм господствовавшего в СССР учения на фоне здравомыслия «Духа законов» выглядел просто фееричнo. Ну и конечно же, чтение барона стало для меня шагом на пути к монархизму:
«Поучительное зрелище представили нам в прошлом столетии бессильные попытки англичан водворить у себя демократию. Так как лица, принимавшие здесь участие в делах правления, далеко не отличались добродетелью, а честолюбие их разжигалось успехами лица, отличавшегося наибольшим дерзновением, и так как стремления одной партии могли быть обузданы только стремлениями другой, то правительства постоянно менялись и народ, всюду искавший демократию, к удивлению своему, не находил ее нигде. Наконец, после многих движений, толчков и потрясений пришлось остановиться на том самом образе правления, который до этого был отвергнут.»
4. Курт Воннегут, «С днём рождения, Ванда Джун!». У меня были совершенно нормальные детство, юность и молодость. В соответсвующем возрасте я любил сначала «Винни-Пуха» и «Волшебника Изумрудного города», потом Дюма и Жюля Верна, потом Ремарка и Хемингуэя. Последнего я прочёл целиком, вплоть до «Островов в океане». Возможно, именно поэтому я вижу то, чего обычно не видят постановщики малоизвестной пьесы «С днём рождения, Ванда Джун!» — что один из её героев представляет собой пародию на Великого Хэма (этому был посвящён пост Воннегут против Хемингуэя.) Но, конечно, я полюбил «Ванду Джун» не из-за насмешек над бородатым мачо в грубом свитре. Я прочитал эту вещь, когда мне было шестнадцать... хотя прочитал - слабое слово. Я выучил её наизусть. Восхитительный сюжет (возвращение к осаждаемой женихами Пенелопе её мужа, исчезнувшего восемь лет назад в болотистой сельве Амазонки в компании пилота, некогда сбросившего бомбу на Нагасаки), искромётные и почти немыслимые на советской сцене диалоги, призрак нацистского преступника, рассказывающий, что Гитлер и Иуда Искариот пребывают на небесах вместе с Иисусом, носящим куртку с надписью «Атлетический клуб Понтия Пилата» — эмоции, которые всё это вызывало в 1984 году, сейчас уже невозможно передать. Но главное — стиль. Сознательно я заимствовал из «Ванды Джун» всего два или три выражения (ну хорошо, пять или шесть), однако подсознательно я воспроизвожу ритм этой вещи едва ли не в каждом своём тексте. А знаете, что самое смешное? Чем старше я становлюсь, тем больше мне импонирует воннегутовская концепция загробной жизни:
«Меня зовут Ванда Джун. Здравствуйте. Сегодня у меня был бы день рождения, но его не успели справить: меня грузовик с мороженым сбил! И я умерла. Зато теперь я на небе! Потому родители и не забрали торт из кондитерской. А я вовсе и не обижаюсь на того шофера, хоть он и пьяный меня переехал. Это не больно. Словно комарик укусил. А здесь я такая счастливая! Тут так весело! Даже хорошо, что шофер напился. Если бы он не напился, я еще долго-долго не попала бы на небеса. Пришлось бы ходить в школу, а потом поступать в колледж учиться на маникюршу. А еще надо было бы выходить замуж, заводить детей и все такое. А теперь можно играть и играть — сколько влезет! Захочешь леденца на палочке, красненького, — его тут же и дадут! У нас наверху тут все счастливые: и зверушки, и солдаты убитые, и те, кого на электрический стул посадили, и все-все. Кто бы из-за чего ни попал сюда — все только рады и довольны. И никто не обижается. Все слишком заняты, потому что мы все время играем — кидаем кольца. Так что, если вам хочется убить кого-нибудь, — даже не раздумывайте! Прямо сразу и убивайте! Кого бы ни прикончили — он только расцелует вас за это!»
5. Николо Макиавелли, «Государь». Не помню точно, сколько мне было, когда я впервые прочёл «Государя», вероятно, двадцать с небольшим. Думaю, это последняя книга, оказавшая на меня сколь-нибудь заметное влияние. Планка интеллектуальной честности наставлена в «Государе» так высоко, что дух захватывает. Поднять её ещё выше так и не удалось никому с 1513 года. После Макиавелли меня уже никто не мог ни удивить, ни впечатлить по-настоящему. «Государь» практически целиком состоит из афористичной констатации фактов, которые обычно упорно отрицаются — «поистине страсть к завоеваниям — дело естественное и обычное», «люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества», «pасточая чужое, ты прибавляешь себе славы, тогда как расточая своё — ты только себе вредишь», «в мире нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нем не остается места, когда за большинством стоит государство». Мне кажется, отношение к Макиавелли — один из самых надёжных критериев классификации собеседников. Недавно один юзер заявил мне, что Фридрих Великий опроверг Макиавелли. Я сразу понял, что продолжение общения с этим несчастным было бы непростительной тратой времени, и подумал, что нужно в очередной раз перечитать «Государя»:
«Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной -- в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности.»
Пока я писал этот пост, фоном звучала лекция профессора Татьяны Владимировны Черниговской, из которой ухо автоматичеcки выхватило фразу: «В нашей цивилизации нет ничего важнее книг». Вероятно, это так. Я буду признателен всем, кто в ответ назовёт книги, оказавшие на них наибольшее влияние. Или свои главные (если, конечно, кто-то понимает, что это значит) книги. Или просто самые любимые. Кстати, списки любимых, главных и повлиявших на читателя книг могут и не совпадать.
В Чехии не существует отдельного протокола на случай смерти божественной личности, поэтому Карела Готта будут хоронить как обычного президента — объявив день национального траура, приспустив знамёна на флагштоках и т.д. Однако организаторам президентских похорон ещё никогда не приходилось перекрывать движение, чтобы на улицaх могла выстроиться пятикилометровая очередь из трёхсот тысяч скорбящих, желающих проститься с усопшим.
1. Николай Кун, «Легенды и мифы Древней Греции». В детстве я читал практически любые книги на исторические темы, до которых мог добраться, от «Айвенго» Вальтера Скотта до «Князя Серебряного» А.К. Толстого. Но особенно меня манила античность — «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, «Спартак» Джованьоли, «Мессенская война» Воронковой, «Таис Афинская» Ефремова и т.д. и т.п., вплоть до учебника Тахо-Годи «Античная литература» и монографии Кошеленко «Греческий полис на эллинистическом Востоке» (подозреваю, что я был единственным ребёнком на свете, пытавшимся читать эту книгу). Уже тогда у меня начало складываться мнение, что античность — это непревзойдённый идеал, и что её история интереснее и важнее всей остальной истории человечества, вместе взятой. Исключительную роль в формировании этого представления сыграла написанная в 1914 году книга Николая Альбертовича Куна «Легенды и мифы Древней Греции» (изначально она называлась «Что рассказывали древние греки и римляне о своих богах и героях»). Античная мифология выделялась изысканностью и стройностью на фоне всех мифологических систем, о которых я что-либо слышал. Конечно, изложение Куна было адаптировано «для учениц и учеников старших классов средних учебных заведений», ибо неотцензурированная версия греческих мифов даже сейчас была бы способна повергнуть многих читателей в шок, но и в такой версии меня впечатлил античный реализм. Например, в описании подвигов великих героев:
«Видели все герои, что погибнет тот, кто первым ступит на троянский берег. Долго колебались греки. Среди них был и герой Протесилай, он жаждал подвигов и готов был первым соскочить на берег и начать бой с троянцами. Не решался же он потому, что знал предсказание: погибнуть должен тот из греков, кто первый коснется ногой троянской земли. Знал это предсказание и Одиссей. И вот, чтобы увлечь за собой героев, но самому не погибнуть, Одиссей бросил на берег свой щит и ловко прыгнул на него с корабля. Протесилай видел, что Одиссей соскочил на берег, но он не видел, что соскочил Одиссей не на троянскую землю, а на свой щит. Протесилай решил, что один из греков уже коснулся первым троянской земли. Жажда подвигов овладела Протесилаем. Все забыл он: забыл он о родине, забыл и о прекрасной жене своей, юной Лаодамии. Соскочил с корабля на берег Протесилай и с обнаженным мечом бросился на врагов. Потряс своим тяжелым копьем великий Гектор и насмерть поразил он юного Протесилая.»
2. Александр Пушкин, «Евгений Онегин». Я много раз говорил, что мне сказочно повезло с родителями. Помимо прочих достоинств, они обладали пониманием пагубности школьного преподавания изящной словесности. И им удалось найти лекарство от аллергии на русскую классику, которую многие из нас приобретали под влиянием псевдолитературоведческого бреда о «лишних людях» и о «лучах света в тёмном царстве». Pодители давали мне прочесть произведения из школьной программы на год раньше, чем мы проходили их в классе, чтобы я смог составить собственное мнение и о сюжете, и о героях, и об авторе, а заодно приобрести иммунитет к тому, что мне наговорят о прочитанном через год. Благодаря этому я до сих обожаю и «Капитанскую дочку», и «Героя нашего времени», а Белинского всегда считал и считаю дураком и подлецом. Но «Евгений Онегин» буквально перевернул мои предстaвления о литературе. В этой книге не происходило практически ничего. Во всяком случае ничего, что могло бы заинтересовать подростка (за исключением разве одной-единственной дуэли). И я не мог от неё оторваться. Я понял, во-первых, что русский язык действительно гениален и позволяет творить на бумаге любые чудеса, а во-вторых, что форма произведения важнее его содержания (ранее я придерживался противоположного мнения). Потому что только великий язык и совершенная литературная форма позволяют сделать захватывающим, например, такое описание:
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ,
Зевая, слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюды по чинам.
3. Шарль де Монтескьё, «О духе законов». Это была любимая книга моего отца. Разумеется, я оценил её не сразу. К счастью, в одном сборнике с «Духом законов» были «Размышления о причинах величия и падения римлян», представлявшие собой более-менее самодостаточный курс римской истории, и пройти мимо такой жемчужины я не мог. От «Римлян» я естественным образом перешёл к «Законам», и это в значительной мере сделало меня тем человеком, которым я стал. Например, чтение барона Монтескьё априори исключило для меня сколько-нибудь серьёзное отношение к Марксу, марксизму и марксистам. В ту пору я ещё не осознавал, сколь много значит для современного общества созданная Монтескьё теория разделения властей, не знал, что трудом «О духе законов» вдохновлялись великие государи-реформаторы эпохи просвещённого абсолютизма и отцы-основатели Соединённых Штатов, не понимал, что барона можно считать одним из основоположников либеральной идеологии и теории представительcкой демократии. Я лишь наслаждался богатством приводимой Монтескьё фактологии и глубиной его мысли. Однако идиотизм господствовавшего в СССР учения на фоне здравомыслия «Духа законов» выглядел просто фееричнo. Ну и конечно же, чтение барона стало для меня шагом на пути к монархизму:
«Поучительное зрелище представили нам в прошлом столетии бессильные попытки англичан водворить у себя демократию. Так как лица, принимавшие здесь участие в делах правления, далеко не отличались добродетелью, а честолюбие их разжигалось успехами лица, отличавшегося наибольшим дерзновением, и так как стремления одной партии могли быть обузданы только стремлениями другой, то правительства постоянно менялись и народ, всюду искавший демократию, к удивлению своему, не находил ее нигде. Наконец, после многих движений, толчков и потрясений пришлось остановиться на том самом образе правления, который до этого был отвергнут.»
4. Курт Воннегут, «С днём рождения, Ванда Джун!». У меня были совершенно нормальные детство, юность и молодость. В соответсвующем возрасте я любил сначала «Винни-Пуха» и «Волшебника Изумрудного города», потом Дюма и Жюля Верна, потом Ремарка и Хемингуэя. Последнего я прочёл целиком, вплоть до «Островов в океане». Возможно, именно поэтому я вижу то, чего обычно не видят постановщики малоизвестной пьесы «С днём рождения, Ванда Джун!» — что один из её героев представляет собой пародию на Великого Хэма (этому был посвящён пост Воннегут против Хемингуэя.) Но, конечно, я полюбил «Ванду Джун» не из-за насмешек над бородатым мачо в грубом свитре. Я прочитал эту вещь, когда мне было шестнадцать... хотя прочитал - слабое слово. Я выучил её наизусть. Восхитительный сюжет (возвращение к осаждаемой женихами Пенелопе её мужа, исчезнувшего восемь лет назад в болотистой сельве Амазонки в компании пилота, некогда сбросившего бомбу на Нагасаки), искромётные и почти немыслимые на советской сцене диалоги, призрак нацистского преступника, рассказывающий, что Гитлер и Иуда Искариот пребывают на небесах вместе с Иисусом, носящим куртку с надписью «Атлетический клуб Понтия Пилата» — эмоции, которые всё это вызывало в 1984 году, сейчас уже невозможно передать. Но главное — стиль. Сознательно я заимствовал из «Ванды Джун» всего два или три выражения (ну хорошо, пять или шесть), однако подсознательно я воспроизвожу ритм этой вещи едва ли не в каждом своём тексте. А знаете, что самое смешное? Чем старше я становлюсь, тем больше мне импонирует воннегутовская концепция загробной жизни:
«Меня зовут Ванда Джун. Здравствуйте. Сегодня у меня был бы день рождения, но его не успели справить: меня грузовик с мороженым сбил! И я умерла. Зато теперь я на небе! Потому родители и не забрали торт из кондитерской. А я вовсе и не обижаюсь на того шофера, хоть он и пьяный меня переехал. Это не больно. Словно комарик укусил. А здесь я такая счастливая! Тут так весело! Даже хорошо, что шофер напился. Если бы он не напился, я еще долго-долго не попала бы на небеса. Пришлось бы ходить в школу, а потом поступать в колледж учиться на маникюршу. А еще надо было бы выходить замуж, заводить детей и все такое. А теперь можно играть и играть — сколько влезет! Захочешь леденца на палочке, красненького, — его тут же и дадут! У нас наверху тут все счастливые: и зверушки, и солдаты убитые, и те, кого на электрический стул посадили, и все-все. Кто бы из-за чего ни попал сюда — все только рады и довольны. И никто не обижается. Все слишком заняты, потому что мы все время играем — кидаем кольца. Так что, если вам хочется убить кого-нибудь, — даже не раздумывайте! Прямо сразу и убивайте! Кого бы ни прикончили — он только расцелует вас за это!»
5. Николо Макиавелли, «Государь». Не помню точно, сколько мне было, когда я впервые прочёл «Государя», вероятно, двадцать с небольшим. Думaю, это последняя книга, оказавшая на меня сколь-нибудь заметное влияние. Планка интеллектуальной честности наставлена в «Государе» так высоко, что дух захватывает. Поднять её ещё выше так и не удалось никому с 1513 года. После Макиавелли меня уже никто не мог ни удивить, ни впечатлить по-настоящему. «Государь» практически целиком состоит из афористичной констатации фактов, которые обычно упорно отрицаются — «поистине страсть к завоеваниям — дело естественное и обычное», «люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества», «pасточая чужое, ты прибавляешь себе славы, тогда как расточая своё — ты только себе вредишь», «в мире нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нем не остается места, когда за большинством стоит государство». Мне кажется, отношение к Макиавелли — один из самых надёжных критериев классификации собеседников. Недавно один юзер заявил мне, что Фридрих Великий опроверг Макиавелли. Я сразу понял, что продолжение общения с этим несчастным было бы непростительной тратой времени, и подумал, что нужно в очередной раз перечитать «Государя»:
«Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной -- в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности.»
Пока я писал этот пост, фоном звучала лекция профессора Татьяны Владимировны Черниговской, из которой ухо автоматичеcки выхватило фразу: «В нашей цивилизации нет ничего важнее книг». Вероятно, это так. Я буду признателен всем, кто в ответ назовёт книги, оказавшие на них наибольшее влияние. Или свои главные (если, конечно, кто-то понимает, что это значит) книги. Или просто самые любимые. Кстати, списки любимых, главных и повлиявших на читателя книг могут и не совпадать.
В Чехии не существует отдельного протокола на случай смерти божественной личности, поэтому Карела Готта будут хоронить как обычного президента — объявив день национального траура, приспустив знамёна на флагштоках и т.д. Однако организаторам президентских похорон ещё никогда не приходилось перекрывать движение, чтобы на улицaх могла выстроиться пятикилометровая очередь из трёхсот тысяч скорбящих, желающих проститься с усопшим.