Код Пахмутовой

3 ноября 2013 г. Воскресенье.

Сообщение из СМИ: бизнесмен из Израиля просит у Пахмутовой и Добронравова согласия использовать в мобильнике мелодию их знаменитой «Надежды». Факт не единичный. Знающая все статистика вдруг обнаружила, что 10 (а то и больше) процентов владельцев мобильных телефонов до сих пор выбирают для своих «позывных» песни Пахмутовой. А ведь, казалось бы, они — бренд другой, уже ушедшей в историю эпохи! Если слегка перефразировать поэта: горы оседают — песни остаются?

Откуда у неё, отмеченной всеми возможными знаками государственного и общественного признания и в минувшем Союзе, и в сменившей его РФ — от народной артистки СССР и Почетного гражданина города-героя Волгограда до Международной премии Андрея Первозванного «За Веру и Верность» и звания «Живая легенда», от Звезды Героя Соцтруда до ордена «За заслуги перед Отечеством», ну и, естественно, как водится в таких случаях, «владелицы» персональной малой планеты № 1990, где-то между Марсом и Юпитером, — откуда у неё еще и это, высшее признание: непреходящая вот уже десятилетие за десятилетием популярность ее музыки?

В разгадке, в расшифровке своеобразного Кода Александры Пахмутовой мало чем помогут все наши, повенчанные с рекламной суетностью и конъюнктурой «бренды» и «хиты». Ибо никакие они на самом деле не хиты и не бренды, ее старые и новые песни о главном. Они настоящие. И чтобы попытаться разгадать их Код, придется переключиться с часто нынче повторяемого пушкинского: «…но можно рукопись продать» на предшествующую строку: «Не продается вдохновенье».

Девочка и Сталинград

В это воскресенье она участвовала в олимпиаде детской художественной самодеятельности. Исполняла свой вальс (говорят, первую мелодию она сочинила еще трехлетней девочкой). А потом вышел на сцену человек и сказал, что началась война. Это случилось в Сталинграде, 22 июня 1941 года.

Песни Пахмутовой о Великой войне (и среди них — сталинградские «Горячий снег», «А где-то под Бекетовкой», «На Мамаевом кургане тишина») по праву входят в тот золотой фонд, где «Священная война» и «Землянка», «Соловьи» и «Враги сожгли родную хату…», «Песня десятого десантного» и «Мы это дело сразу увидали, как роты две поднялись из земли…», «На братских могилах не ставят крестов…» и «Черные бушлаты»…

Но есть у нее одна песня, которая и в этом ряду, и — вне ряда. «Последние». На слова Владимира Кострова. О её поколении. От имени поколения:

Мы последние этого века,
Мы великой надеждой больны.
Мы — подснежники, мы из-под снега,
Сумасшедшего снега войны.

Так обнимемся — путь наш не долог —
На виду у судьбы и страны.
Мы — подснежники, мы из-под ёлок,
Мы — последняя нежность войны.

Одно за другим уходят поколения, с которыми уходит и живая память о Великой Отечественной. Последняя генерация, что еще может быть ее носителем, — дети войны.

Дальше — история. Кино- и фотокадры, аудиозаписи, страницы документов и воспоминаний. Смогут ли они разбудить, оживить в тех, кто будет после нас, чувства и мысли поколений, которые до последнего дыхания помнили ту войну? Будут ли этим новым, завтрашним россиянам так же святы ее жертвы, ее смысл, ее Победа? Ведь у них будут уже другие, свои войны, своя память и свои песни о них. Вопрос тревожный и даже трагический, если вспомнить, что не где-нибудь, а в России иные юные манкурты уже матереют в предубеждении, будто 74 года назад доблестные американские генералы разгромили коалицию Гитлера и Сталина.

Вот об этой тревоге — песня «Последние».

Я знаю множество потрясающих детских свидетельств о Второй мировой. Но два самых пронзительных из них лично для меня — воспоминания драматурга Александра Гельмана о детстве в аду фашистского гетто и книга Людмилы Овчинниковой «Улица среди окопов». Девочкой она всю Сталинградскую битву прожила у подножия Мамаева кургана, в землянке на ничейной полосе, простреливаемой и с немецкой, и с нашей стороны. И видела все самое страшное своими глазами. Видела такое, что по всем законам всех цивилизаций не полагается видеть ребёнку, от чего его пытались уберечь во все века. Видела, например, как Мамаев курган, склоны которого до войны по весне были алыми от тюльпанов, становился чёрными. Черная окраска медленно ползла вверх, пока наконец не достигла вершины кургана. Это морская пехота шла на лобовой штурм, и курган обретал цвет бушлатов погибших моряков.

Теперь к этим воспоминаниям в моем сознании прибавлено свидетельство еще одной девочки из Сталинграда. Свидетельство песней.

Аля Пахмутова своими глазами не видела разгар этого самого великого и самого страшного сражения XX века, хотя и ей довелось тогда увидеть многое. Встретив войну в Сталинграде, она покинула город в августе 42-го, вернулась в него весной 43-го и уже той же осенью уехала в столицу — учиться в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории. Но такова судьба (или крест?) истинного таланта: провидеть боль и правду современного ему бытия. Пахмутова — вся оттуда, из военного детства.

Симфониетта

В Центральной музыкальной школе со своими одноклассниками она в четыре руки играла все симфонии Бетховена. В чем, конечно, не было утилитарной необходимости. Учились они в одном здании с Большим залом Московской консерватории, где всегда могли прослушать эти симфонии в исполнении лучших  оркестров. Но — так их учителя, и прежде всего директор школы, а потом и учитель Пахмутовой в консерватории Виссарион Яковлевич Шебалин, вводили их в тот «цех», где они постигали и недосягаемость небожителей, и ответственность за то, что занимаются с ними одним делом.

В детстве, посмотрев киноленту «Сто мужчин и одна девушка», Аля Пахмутова, по ее признанию, была так потрясена оркестром под управлением Леопольда Стоковского, что у нее даже поднялась температура.

Пройдут годы, и Стоковский, отечески положив ей руку на плечо, назовет ее симфониеттой, маленькой симфонией. Это было рукоположение в великую музыку. Может быть, он и не знал ее песен. Но он слышал написанную ею, тогда еще молодым композитором, симфоническую музыку.

На исполнительское созвездие Пахмутовой грех жаловаться. В нем и Анна Герман, и Юрий Гуляев, и Людмила Гурченко, и Людмила Зыкина, и Иосиф Кобзон, и Майя Кристалинская, и Сергей Лемешев, и Лев Лещенко, и Муслим Магомаев, и Эдуард Хиль, и только что загорающиеся звездочки из прекрасных детских хоров. Но с ней любили и любят работать и самые известные мастера классического музыкального цеха (впрочем, среди перечисленных певцов есть люди и из этого цеха).

Ее концерты, сюиты, балет «Озаренность», поставленный Большим театром в его звездные времена, известны в народе меньше, чем ее песни. Но среди знатоков они ценятся высоко. Великий Евгений Светланов предложил ей дирижировать исполнением ее симфонических произведений. Михаил Плетнев взял для  Российского национального симфонического оркестра композицию из ее песен и… превратил ее в цикл законченных симфониетт. Что блестяще удалось. Ибо запрограммированный в ней природой и раскрытый учителями истинный, первородный дар высокого симфонизма и мелодизма протуберанцами выплескивается и в ее песнях.

Точнее, песни — родники, пробивающиеся на поверхность из артезианских подземных горизонтов великой отечественной и общечеловеческой культуры. Не самый ли это важный знак в Коде Пахмутовой?..

Она считает, что в мире современной эстрады нас в скором будущем ждёт прорыв, что «должен появиться талантище», который проложит для неё новые пути. Но если даже согласиться с этим прогнозом, довольно смелым и спорным на фоне нынешних звёздных «фабрик» и «кухонь», революция в современной эстрадной песне может произойти лишь при условии, что ее творцы и вожди сумеют черпать силы и вдохновение из тех же глубинных горизонтов, из которых их черпает сама Пахмутова.

Клятва на Ангаре

Есть такой исторический снимок, где положив руку на руку, поэты Н. Добронравов и  С. Гребенников, певцы И. Кобзон и В. Кохно, композитор А.Пахмутова и главный диспетчер строительства Усть-Илимской ГЭС Ф.Юсфин дают клятву на верность Сибири. Дело было в 1963 году на Усть-Илиме, у створа будущей плотины.

Сколько событий произошло с той давней клятвы! Сколько клятвоотступничества случилось в стране и в мире. И даже оправдание тому придумано: изменяется мир, и мы должны изменяться.

Между тем во всех наших неизбежных переменах и коловратностях должны же быть некие инвариантные константы, иначе все пойдет прахом. Помнится, когда родился знаменитый катаевский журнал с эмблемой Стасиса Красаускаса, Этель Лилиан Войнич написала на его страницах созвучно названию: «Не изменяйте  идеалам своей юности!».

Но константой могут быть и самые простые вещи: верность любимому человеку, верность друзьям. Пахмутова и Добронравов уже много лет вместе. И значит с семейной жизнью у них все в порядке, раз они до сих пор дарят нам вместе прекрасные песни. Дай бог им здоровья! А остальное, что от Бога и от людей: талант и наша любовь — это всё при них.

И с идеалами юности у Пахмутовой и Добронравова все в порядке. И с друзьями. Как дружили с подводниками и космонавтами, с семьей Юрия Гагарина, с полководцами и солдатами, с вожатыми «Орленка» и спортсменами, с геологами и гидростроителями, так и дружат. Их спросили: почему они сегодня написали песню к открытию Бурейской ГЭС? Из коммерческих соображений? Ответ: коммерция не при чем, просто — эту ГЭС начинали возводить наши друзья.

Сама Александра Николаевна в одном из интервью сказала об этом предельно четко: «В коммунистической идеологии одни кидались за идеи в огонь, мужественно переносили пытки, бесплатно отстраивали страну, другие прятались за их спинами и возводили себе чужими руками роскошные дачи. Как раз те люди, которые относились к коммунистической идеологии крайне цинично, и тащили меня в партию. Я отлично понимала, что, получив от меня заявление, эти псевдокоммунисты сядут в черную «Волгу» и уедут в свои загородные хоромы, а я с этого момента буду обязана на них работать, утопать в новых проблемах. Я бы ничего не написала, вступив в партию, поскольку примитивные серые бюрократы затюкали бы меня насмерть своими поручениями.

Да, мы писали песни о комсомольцах. Но нашими героями были те святые люди, многие из которых сегодня вынуждены собирать бутылки и рыться в помойках. Обидно, например, что о Зое Космодемьянской теперь иначе как о психопатке не говорят».

Перед первыми лицами государства никогда не заискивала. Это генсеки, а потом президенты искали дружбы с ней.

История часто меняет смысл устоявшихся словосочетаний, но не в силах изменить первоначальные слова старых песен, отчего неуютно бывает порой вождям: то «самураев» приходится в «Трех танкистах» топорно менять на «вражью стаю». То из «Марша артиллеристов» изымать имя вчерашнего «вождя и учителя».

Какие ассоциации могут нынче вызвать слова «Беловежская пуща», кроме как с «тайной вечерей» на троих, санкционировавшей смерть Союза? А выходит на сцену известный белорусский ансамбль и поет одноименную песню Пахмутовой. И никто об этой, отнюдь не святой троице и не вспомнит. Совсем другое настроение рождается. Ностальгия? Может быть. Но и надежда.

Когда мы,  не зная броду, рванулась в «общество равных возможностей» и, как грибы после дождя, стали расти из ничего миллионные состояния единиц и обнищание миллионов; когда недоросли нуворишей отправились доучиваться за океан и на британские острова, а их жены — рожать в первоклассные клиники Европы, Пахмутова создает песню «Остаюсь с обманутым народом». Так что не только о сибирских девчатах, танцующих на палубе идущего по Ангаре парохода «Фридрих Энгельс», и о ласковом олимпийском Мише ее песни.

Говорят: было время песен Пахмутовой, потом пришло время Галича. Потом Гребенщикова. Или Шнурова…

Стоп. Пахмутова и Галич — они ведь из одного времени. И Окуджава, и Визбор, и Высоцкий, и Городницкий — из него же. Такие разные, часто полярно противоположно направленные, их песни выражают одно, трагически контрастное и на своих солнечных вершинах, и в «темных пропастях земли» время. Давно ждет востребования его интегральное осмысление. А мы все мечемся со своими индивидуальными, корпорационными, партийными фонариками, вырывая из темноты их узкими лучами сначала одни духовные и художественные ценности, потом, со сменой исторических обстоятельств и декораций, другие, противоположные.

Но ведь при неизбежном будущем расширении светового круга в нем, совсем не подпевая друг другу, скорее даже споря друг с другом, окажутся и Пахмутова, и Окуджава, и Галич, и Высоцкий. И каждому из них, и всем им вместе обеспечится впереди — по праву таланта, глубины, культуры — куда более долгое время в искусстве, чем хитовым однодневкам типа «А я прикольная» или «Я больше не хочу влюбляться, я больше не могу ломаться». Именно потому, что общая, независимо от наших сегодняшних политических страстей, картина времени сложится в конце концов из очень разных по цвету мазков и смальтовых кубиков мозаик на века.

И это, может быть, третий ключ к Коду Пахмутовой. Или к Коду Высоцкого, Коду Окуджавы…

Но вернемся к той давней клятве на Ангаре. Через много лет предложивший ее Фред Юсфин все еще оставался при давнем своем мнении:

Максималистки, как всегда у того, «братского» поколения, сказано? Ведь нам сейчас трезво, с документами в руках, разъясняют, что Братская ГЭС — это не только песни Пахмутовой, Гребенникова и Добронравова в исполнении Кобзона. Не только поэма Евтушенко. Не только комсомольский энтузиазм. Но и, как об этом сообщалось в своё время в анонсе к фильму из цикла «Советская империя», энергообъект, предназначавшийся «для совершенно секретного производства плутония». И приказ о строительстве этого объекта «до сих пор засекречен». И к тому же «Валентин Распутин был первым, кто поднял тревогу о гибели русских деревень в своем «Прощании с Матёрой», а ведь счет затопленным деревням и лесам идет до сих пор».

Все так. Более того, вполне возможно, когда-нибудь человечество научится концентрировать мощь Братской, Красноярской, Усть-Илимской ГЭС в миниатюрных генераторах или обуздает, наконец, управляемый термояд. И отпадет необходимость в гигантских плотинах. Они станут тогда историческими достопримечательностями, чем-то вроде египетских пирамид. Если только потомки не демонтируют их, чтобы освободить естественное течение Енисея и Ангары.

Но никакая правда истории, никакой научно-технический прогресс уже не в силах перечеркнуть ни «Прощания с Братском», ни «Письма на Усть-Илим», ни «ЛЭП—500». Ибо в музыке Пахмутовой закодирована такая густо сконцентрированная жизненная энергия, без которой не смогут быть осуществлены никакие наши национальные идеи и проекты. Ни Братская ГЭС. Ни полет на Марс. Ни — что куда труднее — возрождение России. Обесточим эту духовную энергию (чем мы не без успеха занимаемся последние 20 лет) — окончательно останемся на нуле. Полном. Круглом. Мы этого хотим?

8 ноября 2019 г. Пятница.

Личное. Накануне завтрашнего, юбилейного дня рождения Александры Пахмутовой, вспоминаю одну давнюю встречу с её песней.  В бытность мою в «Комсомолке», возвращался я однажды из командировки, с острова Врангеля, пройдя «на собачках»  тундру Академии, несколько ночей проведя с местными охотниками и оленеводами в палатке среди торосов и застругов Ледовитого океана, испытав морозы, превращавшие хлеб и масло в камни — их приходилось разрубать топором, в редких просветах между пургами досыта насладившись фантастическими — нигде таких больше нет! — симфониями и симфониеттами полярных сияний.

В том марш-броске на собачьих упряжках через весь остров произошёл со мною курьёзный случай. У чукчей есть поверье: человек, умирая, уходит к «верхним людям». Ещё в Анадыре мне рассказали и более суровую легенду. Если человек выпадает из нарт, за ним якобы не принято возвращаться: значит его позвали к себе «верхние люди». Так вот я как раз и вылетел из нарт на одном из крутых островных ухабов. Лежу в снегу, кошу глаза на соседние веточки полярного мха на выветренных в снегу земляных пролысинах и с тоской повожаю взглядом быстро удаляющуюся упряжку. Она была последней — за ней уже никого не было.

Эта история кончилась блатополучно.Оказалось, везший меня Вася Рультыргин поначалу просто не заметил моего отсутствия. А когда оглянулся, тут же повернул назад — уже чуть ли не от самого горизонта, оставив меня потом в долгом раздумье над дилеммой: то ли легенда оказалась злой шуткой моих анадырских друзей (ещё по студенческой целине), то ли комсомолец Вася просто не веровал в «верхних людей».

А потом в тесной халупе при местном аэродроме несколько суток вместе с завывавшей за окнами пургой мы ждали борта на материк. В Анадыре, Иультине, заливе Креста материк — это большая Россия. А на острове Врангеля — в прямом смысле — соседний, через пролив Лонга, мыс Шмидта.

Читали по кругу книгу Олега Куваева «Зажги огни в океане». Под опустошаемые поллитровки с такими же зелеными этикетками, как у «Московской», только с  надписью «Питьевой спирт» (хотя и считалось, что здесь, на острове, сухой закон), с чифиром «для прицепу», бывалые люди травили байки.

Пурга не прекращалась. Ждать можно было еще и неделю, месяц, полгода. Но в наш разноцветный человеческий конгломерат затесался какой-то государственно важный товарищ, которого предписывалось незамедлительно доставить на материк. И за ним прислали военный борт.

Когда самолет поднялся, дни  нашего общего ожидания, нетерпения выдохнулись вдруг в песню. Компания в брюхо транспортного самолета набилась пестрая. И юнцы нового комсомольского замеса, и молотые-перемолотые жизнью вчерашние зеки. Пели все. На едином дыхании. Что пели? «Главное, ребята, сердцем не стареть».

Не могу сказать, что это моя любимая песня у Пахмутовой. Мне, положим, ближе «Команда молодости нашей» в исполнении Людмилы Гурченко — о спорте, однако и, как всегда у них с Добронравовым, больше, чем о спорте. О жизни, более длительной, чем одна песня, одна команда, одна жизнь. Но как мы тогда пели, запомнилось навсегда.

В моей дневниковой тогдашней записи, хотя сама песня и не упоминалась, остался ее след:

На острове, где по полгода
Царит разлучница-пурга,
Стоит нелетная погода.
И «верхним людям», как богам,

Доверив запредельно души,
Шаманы, штурманы, врачи
Спирт питьевой безбожно глушат
В святой рождественской ночи.

Но как они рванутся к Богу,
Когда отпустит повода
Стихия и отдаст дорогу
Им Вифлеемская звезда,

Что здесь Полярною зовется,
Как содрогнется самолет,
По начертаньям звездных лоций
В заштатный уходя полет!

К Богу-то, к небу мы тогда рванулись с песней Пахмутовой! Все было правдой, кроме, разве что отпустившей повода стихии — военные летчики подняли самолет сквозь неутихающую пургу, и никакой Полярной звезды за нею, конечно, не было видно.