Блоги |
Еще про пропущенные 15 лет
Последние годы этого 15-летнего периода мне отчаянно не везло. Было кровоизлияние в глаз, я об этом рассказывала, правый глаз совсем не видел, и вся медицина во главе с главным специалистом профессором Красновым сказала, что глаз потерян. Но я каким-то счастливым образом, уж не помню, как именно, в глазной больнице попала к Ларисе Ивановне Мутьге, ученице Краснова, и она, несмотря на роковой прогноз, не послушала своего учителя и стала меня лечить, лечила очень долго и вылечила, спасла глаз. Я и сейчас еще немного вижу этим глазом, а левым не вижу совсем.
А потом я сломала ногу. У себя дома, в своей прихожей, зацепилась за половик, упала и сломала плюсневые кости на правой ноге. Наложили гипс, сделали такой гипсовый сапожок, в гипсе на бюллетене я была несколько месяцев, но так как в нашей ЦНТБ по строительству и архитектуре со славяноязычными журналами никто кроме меня работать не мог, а материалы этих журналов нужно было своевременно включить в Реферативный журнал (РЖ), который мы издавали, то дома я работала. И заказчики переводов тоже нас торопили, так что и переводом мы тоже с Игорем занимались. Сломанная нога такой работе не помеха, плохо было то, что два раза в неделю работу нужно было отвозить далеко, на Дмитровское шоссе. Никто кроме меня не мог этого сделать, потому что работу нужно было не просто сдать, а еще многое объяснить, и я с гипсовой ногой ездила на работу. Но я хотела рассказать не об этом.
Собственно, все пропущенные 15 лет – это годы моей работы в ЦНТБ по строительству и архитектуре, и я благодарна судьбе за эту работу. До прихода в ЦНТБ по строительству и архитектуре я как-то ухитрялась архитектуры не видеть. Казалось бы, можно не видеть живопись, не слушать музыку, не читать стихи и вообще художественную литературу, но архитектуру не видеть нельзя, потому что она нас окружает. Наша окружающая среда – это тотальная архитектура. А я жила в этой среде как слепая. На работе мне открылся мир архитектуры, прекрасный мир, и моя жизнь стала много богаче. Этим я обязана архитектурным журналам на семи языках, которые я читала восемь часов в день, и моему сослуживцу и новому другу Лене Досковскому. Для него, архитектора по образованию, архитектура была главной целью, смыслом и содержанием жизни. То время, что он не читал архитектурные журналы, он ходил и ездил по улицам – и смотрел. А когда я стала работать в отделе, он и меня после работы водил и возил по городу – и показывал. Надо сказать, что я прозрела и стала все видеть и понимать довольно быстро, буквально через несколько месяцев после того, как я стала работать в ЦНТБ, мы с Леней обсуждали новые проекты и он с удивлением сказал: «Понимаешь в архитектуре!» Если бы не национальность, не пятый пункт, Леня, конечно, не сидел бы в библиотеке, но времена были такие, что на другую работу Леню не брали – на мое превеликое счастье!
Когда я пришла на работу в ЦНТБ, нашим отделом руководил старик Бенедикт Антонович Гайду, венгр, архитектор и коммунист, участник Венгерской революции 1918 года. После поражения этой революции он эмигрировал во Францию, где работал в известных архитектурных фирмах, а когда в Италии, Германии и Испании победил фашизм и в Европе стало неуютно, Бенедикт Антонович приехал в СССР, в страну победившего социализма, государство рабочих и крестьян. Здесь он стал работать у братьев Весниных, а в 1937 году был арестован и после допросов и пыток оказался в лагере, откуда вышел в 1956 году. Тогда после знаменитого доклада Хрущева на XX Съезде КПСС были выпущены из лагерей и тюрем и реабилитированы все жертвы незаконных сталинских репрессий, которым удалось выжить в лагерях. Я полюбила Бенедикта Антоновича с первого дня знакомства, ухаживала за ним, подавала ему чай, вытирала пыль с его стола и не боялась, что меня заподозрят в подхалимаже по отношению к начальству – никто и не заподозрил. У нас в отделе работал и еще один архитектор и бывший зек Николай Бурченков. Его репрессировали после войны в 1947 году. И замдиректора по науке нашей ЦНТБ Елена Ивановна тоже была бывшая заключенная. И в нашем отделе было еще три бывших зека, но они ушли на пенсию вскоре после моего прихода. Так что общество было избранное, я оказалась среди своих. Еще у нас работали две дамы из бывших, они до революции кончили какие-то привилегированные императорские гимназии. Естественно, они свободно говорили по-французски. Бенедикт Антонович, который жил и работал во Франции, тоже говорил по-французски. И Николай говорил по-французски. До войны он знал английский и немецкий, а французский он изучил в лагере. Так случилось, что в лагере он сидел с сыном русских белоэмигрантов, кажется, Мельников была его фамилия.
После войны Сталин пригласил всех белоэмигрантов и их потомков вернуться на Родину, они поверили, приняли приглашение, а прямо на границе их посадили в столыпинские вагоны и отвезли далеко на северо-восток, где они и прожили в лагерях до 1956 года. Правда, репрессировал Сталин не всех вернувшихся – Куприна и Шульгина не репрессировал, чтобы остальные продолжали верить и возвращались. У нас в отделе работала жертва этого обмана Трифон Николаевич, он уехал из России до Первой Мировой войны, уехал учиться в Германию. А когда началась Первая Мировая война, он из Германии, противника России, переехал во Францию к союзникам. Здесь его и застало приглашение Сталина, которое он с радостью принял. Когда его привезли в лагерь, то стали там допрашивать и, в частности, задали такой вопрос: «Вы много лет не были в России, как вы оцениваете перемены и достижения СССР?» Он сказал: «Я видел СССР только из окна столыпинского вагона, но то, что мне удалось увидеть, привело меня в восхищение». Трифону Николаевичу повезло: когда он оказался в лагере, там было много немецких военнопленных и он работал переводчиком, а не был шахтером «в беззвездных копях Колымы», как Николай. Николай и Трифон познакомились в лагере и, освободившись, оба поступили на работу в ЦНТБ по архитектуре и строительству. Наш директор Степан Илларионович в городе был известен тем, что брал на работу бывших зеков и евреев. Но я опять отвлеклась. Пишу как-то бессвязно, «какой-то сумбур вместо музыки» – так Жданов определил музыку Прокофьева. Я начала было писать про дружбу Николая в лагере с потомком белоэмигранта Мельниковым, благодаря которому Николай изучил французский. Мельников как-то ухитрился при аресте сохранить и взять с собой в лагерь толстый том истории Франции. Николай с помощью Мельникова прочел этот том от первой до последней страницы и, когда кончил, свободно владел французским. Он говорил по-французски так хорошо, что, когда начинал среди рабочего дня вдруг читать вслух стихи французских поэтов, все наши дамы говорили: «Тише, тише, давайте послушаем Николая! У него парижское произношение». Словом, все наши сотрудники знали французский – и не только его. И когда по праздникам или в чьей-нибудь день рождения оставались на часок после работы попраздновать, выпить и закусить, то все читали наизусть стихи зарубежных поэтов на языке оригинала.
Когда я работала во Всесоюзной книжной палате, то была самым интеллигентным человеком в отделе, а здесь я чувствовала себя простой русской бабой, которая только и может подавать на стол и убирать со стола. Впрочем, я проработала в ЦНТБ 16 лет, и за это время коллектив менялся. Бенедикт Антонович стал болеть, лежал в больнице, я его там навещала, и вскоре умер. Умер Николай – упал на улице и умер от инфаркта. Умерли дамы из бывших, появились новые сотрудники, совсем не похожие на ушедших. Отделом стала заведовать Юлия Петровна, которая прежде была заместителем Бенедикта Антоновича. Я говорила о ней, что она была человеком очень порядочным, но с очень тяжелым характером, от которого мы все натерпелись, но я прощала ей всё за ее отношение к делу.
Благодаря ее отношению к делу и благодаря уникальному составу сотрудников, наш отдел издавал Реферативный журнал по строительству и архитектуре, хотя в отрасли имелся ЦИНИС (Центральный институт научной информации в строительстве). Этот институт был удивительным учреждением, у меня было ощущение, что они не работают, а имитируют деятельность. Мне казалось, что имитировать даже сложнее, чем по-настоящему работать, но им больше нравилось имитировать. Они тоже расписывали иностранные журналы и материалы присылали нам для включения в РЖ. Я была редактором РЖ, и рефераты, присланные ЦИНИСом, сразу вызвали у меня сомнения. Я спустилась в хранилище, взяла журналы, сравнила статьи с рефератами и убедилась, что содержание рефератов не соответствует содержанию статей. Было очевидно, что авторы рефератов, они, кстати, были подписаны, статей не читали. Прочитают заглавие и первый абзац и считают, что для написания реферата этого достаточно. К тому же они и языки плохо знали – неправильно переводили названия статей. Они там в ЦИНИСе все были кандидатами наук, зарплаты получали вдвое больше наших, но на дело им было наплевать. Значительную часть рефератов они заказывали внештатникам, но сделанное внештатниками не проверяли и не редактировали. У нас тоже работали внештатники, причем мы им платили 35 коп. за реферат, так что они работали не за деньги, а для того, чтобы первыми получить в руки и прочесть свежий зарубежный журнал. Эти статьи нужны были для их работы – и они их читали очень внимательно.
Я оказалась в трудном положении. Я была редактором РЖ, моя фамилия стояла на обороте титульного листа, я отвечала за содержание журнала и не могла включить в него материалы, присланные ЦИНИСом. Славяноязычные журналы я поднимала из хранилища, заменяла рефераты ЦИНИСа своими, а их рефераты выбрасывала в корзину для бумаг. Но Леня и Николай не соглашались дублировать работу ЦИНИСа, у них была норма, они должны были написать 12 аннотаций в день, и на то, чтобы переделывать рефераты, полученные из ЦИНИСа, у них не было времени. Моя жизнь превратилась в сплошную борьбу с ЦИНИСом, и я собираюсь рассказать об этом, хотя вам, я думаю, это будет скучно и неинтересно.
Продолжение следует.