Нарцисс и вирус

Масштабы бедствия

Предрасположенность у всех разная. Китайцы не любят жить в эпоху перемен, но русским, похоже, интереснее посещать сей мир именно в его роковые минуты, и не в провинции у моря, а в горячих точках. Возможно, поэтому «русскому миру» так свойственно возноситься и периодически рушиться, переживая то глобальный триумф, то очередной апокалипсис местного значения — конец света в одной отдельно взятой стране. Отсюда наша оригинальная историософия с особым переживанием прерывности. «История русской культуры, — пишет о. Георгий Флоровский, — вся она в перебоях, в приступах, в отречениях или увлечениях, в разочарованиях, изменах, разрывах». Такое самоуничижение — оборотная сторона российского этнонарциссизма, невротического самолюбования собственной грандиозностью с манией вершить судьбы мира из родного пепелища.

В популярной аналитике здравого смысла все куда приземленнее; она привычно замыкается на сценариях политэкономии и социологии, на техниках контроля и коммуникации. Вымывание бизнесов, утрата сырьевых рынков, продление персоналистской власти обнулением свобод с политической самоизоляцией страны и граждан — все это объектный уровень. Для российской пародии на идеократию с целым букетом ментальных расстройств куда важнее, как вся эта история ударит по субъекту — по сознанию и психике. Это исторический шанс. Сейчас можно либо очнуться, либо окончательно зависнуть на искусственной вентиляции мозгов — с известным исходом для режима и нации.

Хуже всего, когда и в разгар беды люди продолжают злоупотреблять своей, мягко говоря, нескромностью. Палата интенсивной терапии рейтинга веселящими газами. Власть оформляет еще один эпизод в анналы славных побед. «Можем повторить!» по схеме «Мы за ценой не постоим!» в стерильном образе «спасения под началом».

Интересам высочайшего пиара подчинены информационная политика и перераспределение ресурсов. Новостные блоки все более походят на летопись личного участия и ручного управления всем подряд. Сплошной день спичрайтера, как «день жестянщика». Нашим вождям вообще свойственно куда-то исчезать в первые дни национальных бедствий, зато теперь «валдайскую паузу» с лихвой компенсируют хроническим присутствием в эфире. Сцены сплошного совещания руководства с самим собой настолько грубо постановочны, что невозможно реконструировать, на кого все это рассчитано?! Плюс незнание норм «экономии пафоса». Начальство не может, как Алексей Меринов в фейсбуке, через день обращаться к нации в формате «Братья и сестры!». Это девальвирует.

Подобная суета скрадывает историческую размерность события. Чума эпохи Юстиниана, «черная смерть» Средних веков, «в тени которой росла, а подчас лишь еле теплилась человеческая цивилизация» (Милан Даниэл (известный чешский ученый-зоолог. — Ред.)) — страшный мор гальванизировал варварство и архаику, но и подталкивал к выходу из Средневековья в цивилизацию Нового времени. Возможно, и сейчас все эти мучения готовят исход из страдающего постмодерна в уже назревшее «Сверхновое время». Это совсем другой масштаб — трансформации общекультурных моделей и целых цивилизационных проектов.

Чума на весь ваш дом

Нынешнюю пандемию не называют «чумой XXI века» разве что из суеверия. В этом плане чума и в самом деле стоит несколько особняком в ряду прочих так называемых трансмиссивных инфекций. Если от натуральной оспы, холеры, сыпного тифа и «испанки» погибало до трети заболевших, то чума косила территориями с гарантией смерти буквально в 3–4 дня, а потому наводила ужас сильнее всех войн. Сейчас такого нет. Зато есть иммунитет, привитый культурой алармизма от Римского клуба до Греты Тунберг. Нам трудно поверить, что в природе вообще может быть что-то такое сколь угодно ужасное, с чем рано или поздно не справились бы новейшие науки и технократии. Но уже есть подозрение, что COVID-19 не совсем обычный вирус, а нечто, способное непредсказуемо мутировать на культурных средах. В итоге человек и его наука могут столкнуться с небывалыми разрушениями в биологии вида и в самой биомедицине. Успокаивать себя тем, что это лишь гипотезы, — глупо. В логике бифуркаций и рисков с неприемлемым ущербом все куда проще: «А если все же да?» В разовый обвал сырьевого экспорта тоже никто не верил.

Приступы политического нарциссизма одновременно и производны от ресурсного богатства, но и ведут к разрушению своей же ресурсной базы. Здесь именно нарциссическая фиксация проводит границу между политической вменяемостью либо неадекватностью. Это первое, с чего приходится начинать. В противном случае вы всегда будете говорить в пустоту, не понимая, почему вас не слышат либо реагируют с обратным эффектом.

В наших условиях перенос на образы имперского величия — это еще и реальная скрепа, работающая на вытеснении и компенсации бытовых комплексов. Прежде чем пытаться что-то разумное внушить такому пациенту, надо хотя бы примерно понимать, насколько он не в себе и зачем этот эскейп ему так нужен. Уже более полутора десятка лет именно эпидемии нарциссизма называют в мире «чумой XXI века». Так что имя занято — и не только имя! Как говорил один профессор: «Что такое эта ваша пандемия? Старуха с клюкой? Ведьма, одинаково легко меняющая бордюры и Конституцию? Чума не в пробирках, а в головах».

Пикник на обочине

На этом фоне многое в Сети сейчас выглядит легкомысленным. Уже когда в мире сотнями гибли люди, все мы тут обменивались сообщениями о том, что это ненадолго, поскольку «сделано в Китае». Теперь у той же публики вызывает слезы ролик с проводами врачей в Ухане. Одна из моих сотрудниц три раза смотрела... и три раза плакала. Напоминает закрытие Олимпиады-1980, не хватает только «до новых встреч».

Но и поток шуток, острот, приколов и карикатур разного качества не думает сворачиваться. Есть находки («И проснулась нация / В самоизоляции»), хотя в целом это скорее слабая самодеятельность. Но в атмосферу гнева и ужаса парадоксальным образом все же встраивается дух праздника. В сетях будто продолжается массовый выход на шашлыки сразу после объявления первой нерабочей недели.

Нервное веселье часто вытесняет страх. Карнавализация смерти по традиции помогает справляться с инфернальным ужасом. Плюс бегство от избыточного контроля. «Карнавал — это вторая жизнь народа», «временный выход за пределы обычного строя жизни» (Михаил Бахтин). Поэтому и сейчас весь этот сарказм на грани скабрезности порожден цинизмом не публики, а официоза, другой реакции не заслуживающего. Народный абсурдизм бледнеет на фоне бреда официальных разъяснений, заявлений, инструкций и призывов. Теперь это тоже ритуал: в интернете люди красиво сжигают «макет» ненавистной политики, как когда-то сжигали чучело чумы, с той же суеверной надеждой и с тем же успехом.

Плюс антифундаментализм и ирония постмодерна, приучающая ко всему относиться с дистанцией, без фанатизма. В частности, сейчас на психику давит не просто статистика, но именно ее глобальная сборка. Если бы средневековый человек, как сейчас, каждый день получал сводную информацию о жертвах чумы во всем мире...

У нашего времени нет и былого привыкания к необязательным, неожиданным потерям, зато есть интуиция другой цены человеческой жизни. В Средние века страх смерти был онтологическим, теперь же он более личностный. «Смерть, насколько она «есть», по существу всегда моя» (Мартин Хайдеггер). Поэтому карнавал заканчивается, как только умирает кто-то из своих или близких — или просто знакомых виртуально, в одно-два касания. Тут же политическая комедия отделяется от человеческой трагедии, карикатурность власти — от адских реалий жизни и смерти. Присутствие вируса начинаешь воспринимать почти телесно, на кончиках пальцев... И тут же сам возвращаешься к душеспасительной иронии.

Уроки пустоты, или Начала политической эсхатологии

В эпоху «бумажной архитектуры» был международный конкурс на свободную тему: «Музей». Наши парни в МАРХИ спроектировали «никакую» деревянную конюшню, в денниках которой стояли лошади великих конных памятников... без всадников. Идея гуманная, но и сегодня в обычных видах из окна и кадрах будто вымерших великих городов Старого и Нового света должна быть своя скрытая символика. Все это зачем-то уже было в искусстве: утопия Гильберсеймера, архитектурные натюрморты де Кирико, «Земляничная поляна» Бергмана — вымершая улица, часы без стрелок и катафалк без возницы, с лязгом врезающийся в фонарный столб. Это не Хатынь, Герника или Дрезден, но, если угодно, образный эквивалент нейтронной бомбы.

Хотя это даже не чума (люди просто попрятались), видов такой всеобщей пустоты не припомнит и сама история.

Чтобы подозревать здесь какой-то экзистенциальный смысл, не нужно буквально верить в высшую силу и телеологию. Но зачем-то нам эти картины показали, уже угробив ради кадра более двух сотен тысяч статистов.

Наверное, все эти видения не для того, чтобы мы все свели к цифровому неототалитаризму и фискальному мародерству, государственному и «дочернему». Опустошения выглядят в целом одинаково, но важнее, как мы будем по-разному возвращаться. Что уйдет заодно с самоизоляцией и социальной дистанцией, а что сохранится в «ковчеге»?

Оказывается, фейсбук всегда и был формой сосуществования на дистанции в повседневной самоизоляции более или менее близких людей. Но перспектива отсутствия самой возможности развиртуализации заставляет иначе думать о формах и самом смысле прямого общения, будь то книги, преподаватели или собутыльники.

Испытание «всей этой тарантиной» — идеальный повод для переоценки собственной внушаемости и вменяемости, эгоизма и солидарности, ответственности и самодисциплины. Речь о готовности тихо ложиться под любой контроль либо, наоборот, проявлять нормальную, взрослую инициативу и сопротивляемость. Нас, конечно же, захотят оставить на этой дистанции друг от друга, лишающей людей улицы и физически не позволяющей что-либо коллективно демонстрировать. Отличный повод и вовсе сделать одиночный пикет единственной формой публичного протеста. Повышенная готовность — уже гарантия того, что народ вообще не сможет выйти на улицу. Но это палка о двух концах. Что вы будете делать с падежом в армейских, полицейских, гвардейских и т.п. казармах, в том числе элитных, вроде Кубинки? Власть догадывается, что она теперь может делать со своими оппонентами, но даже близко не подозревает, с какими новыми врагами и рисками она может столкнуться в ближайшем будущем.

И, наконец, что делать с производством, задолго до пандемии разрушенным сырьевым проклятьем, переросшим в проклятье институциональное? Как теперь быть «нефтедобывающей цивилизации», которая независимо от эпидемии сама обрушила цены на нефть сугубо нарциссическим конфликтом с ОПЕК+?

Остается вспомнить, что само понятие апокалипсиса двойственно. Для нас конец света — это конец всему. Но Средневековье молится на апокалипсис как на избавление и искупление с трансмутацией в лучший мир. В первый миллениум Европа покрывается «белым кружевом церквей». В России в назначенный год крестьяне не сеют хлеб, а попы не рассчитывают пасхалии (зато потом вынуждены их рассчитывать сразу на 1000 лет вперед).

Постмодерн тем более отмечает множественность апокалипсисов: у разных евангелистов, в истории (на Руси их было как минимум семь), в разных культурах и масштабах, включая самые настоящие личные апокалипсисы. Осталось понять смысл назначенного искупления.

Карл Шмитт создал «политическую теологию», утверждая, что термины современной политической теории есть не более чем сакрализованные теологические понятия. Сейчас этот взгляд естественно было бы развить в концепции «политической эсхатологии». Без понимания и переживания смыслообразов апокалипсиса невозможно удержать необходимую планку серьезности в отношении к происходящему. Обычного позитивизма здесь явно не хватает.

Принудительная психотерапия, или Нарцисс открывает глаза

Гордыня — первое деяние дьявола и «начало греха» (initium omnis peccati superbia). С точки зрения психоидеологии это и есть политический нарциссизм, иногда будто испытывающий терпение высших сил. Люди, считающие себя верующими, будто не читали историю падшего ангела и всех его самодовольных, возгордившихся последователей.

Но у нас с этим дополнительные проблемы. Нарцисс из античного мифа реально неотразим: за ним штабелями бегали и юные нимфы, и вполне половозрелые древнегреческие мужчины. У нас же это фактура сама по себе скорее отталкивающая, но переведенная в льстивое и безвкусное изображение, крайне дорогое и с отчетливым запахом нефти и газа. Поэтому обвал нарциссических конструкций вовсе не случайно попадает сейчас в резонанс со стремительным сжатием источников финансирования всего этого декора. Свойственное нарциссизму влечение к смерти — не фантазия философов, а вполне осязаемая реальность.

Кроме того, доходами от нефти питаются не только мифы грандиозности и всемогущественности, но и минимальные гарантии — «нулевой цикл» выживания. Когда же резервные фонды истощаются в закромах граждан, тут же выясняется, что наши люди за время освоения консьюмеризма незаметно утратили способность гордиться державой на пустой желудок.

Нарцисс и Эхо умерли от голода, хотя у них не было проблем с питанием. Наши герои, еще не оторвавшись от собственных неотразимых отражений, уже упираются в проблемы с кормушкой. В нашем случае нарциссическое расстройство в идеологии и «голландская болезнь» в экономике вовсе не случайно вписываются в один эпикриз: они работают в замкнутом контуре с положительной обратной связью. Разрушения ресурсного социума и сырьевой модели могут оказаться необратимыми, как если бы пандемия в полную силу сыграла роль неконтролируемой «голландской болезни» (сначала дешевле купить чужое, а потом нечего восстанавливать в своих производствах).

Все началось ранее, еще когда локус контроля начал меняться с внешнего на внутренний и собственная жизнь стала занимать людей более подвигов ВКС и дипломатов. Сейчас все это предельно обострилось пространственно и функционально. Из нарциссической повестки исчезли Сирия, Украина, даже Крым. Стихли сказания о том, как наша гиперзвуковая внешняя политика ставит Америку в неприличные позы на выбор. Картины побед над вирусом мало кого убеждают в цифрах и не поддаются визуализации. Эту пустоту заполняют полиэкранами, будто в иконостасе обрамляющими «первое лицо» клеймами второго уровня — ликами министров и губернаторов.

Личностный нарциссизм считается патологией почти неизлечимой. Как ни странно, коллективный политический нарциссизм в критических ситуациях может поддаваться даже самолечению неожиданно прозревающей массы. Насколько глубоко это затронет застарелый российский этнонарциссизм — вопрос времени и силы кризиса. Но уже ясно, что резонирующий кризис сырьевой модели может сработать как метод особого рода физиотерапии — лечения голоданием под холодным душем. В массе эти процессы уже идут, но для власти проблема в том, что эти нарциссы погибнут не от голода, а только если что-нибудь треснет. Поэтому пропаганда по инерции продолжает работать на образ идеального покровительства.

Кто-то из региональных выскочек решил выслужиться, назвав мародерством требования прямой поддержки населения. Главная пресс-служба могла бы разъясниться по «вертикали», что самая омерзительная форма мародерства — позировать на фоне человеческих трагедий.

Александр Рубцов
специально для «Новой»