Изба-читальня. Ясновидящий

Сегодня в рубрике "Изба-читальня" рассказ Всеволода Глуховцева "Ясновидящий".

ЯСНОВИДЯЩИЙ

Край лета, он почти как край Земли. Берег и небо, больше ничего. И там, наверно, тоже клены и рябины, там, на том краю… Наверно, отчего бы нет. И всегда сентябрь. На краю Земли всегда светло, всегда сентябрь. Клены. Шелест листьев.
Вздорные мысли — и текли они в унылой голове. Голова называлась Димой. Ему сорок лет. Он одинок. Сейчас он сидел на балконе и смотрел во двор, где прожил все эти сорок лет. Было начало сентября, и очень тихо. Воскресенье. Близился полдень.
Дома этого квартала были старше Димы. За годы они осунулись, кое-где отвалилась лепнина, потускнели окна. А деревья поднялись, теперь их огромные кроны шумят высоко над крышами… Те, кто когда-то въезжал сюда радостными новоселами, давно растворились в переменах жизни. Ушли и Димины родители — он был у них поздним ребенком, не очень-то желанным; не то чтобы они не любили его, нет, конечно, но они жили слишком уж вдвоем. Им повезло, должно быть: они нашли друг друга так, как бывает раз на миллион. У них даже и близких знакомых не было, хотя они были хорошие, приветливые люди. Просто мир стал им не нужен. Зачем, когда есть двое, и можно замкнуться, закрыть дверь, и вот свой остров покоя посреди беспокойного городского мира, и вопросов никаких. Живут люди, живут как все, среди многих других, живут — и ничего.
У них случился сын. Ну ладно, что ж. А мог бы не случиться… Тоже ладно. Их мирок не встряхнуло, в нем только добавилась одна деталь. И не был вовсе Дима бедным-несчастным, он научился жить столь же тепло и уютно, он продолжал так жить и тогда, когда вырос, окончил институт, пошел работать… А потом вдруг умер отец.
Это произошло совсем внезапно и так ударило мать, что ее словно оглушило. Она растерянно смотрела и как бы не вполне понимала, что это с ней, кто вокруг… А через три месяца умерла и она.
Для Димы мало что изменилось. Мирок, родителями созданный, прочною кибиткою катил дальше. Дима жил в нем, ничего не желая более. Годы шли — и слава Богу. Но все же слава оказалась не вечной.
Дима не заметил, когда и как кибитка дала трещину. Спохватился тогда, когда та треснула, в пробоину тревожно дунуло. А случилось в июне, так: Дима брел с работы, по дороге зашел в гастроном, купил какую-то копеечную снедь; привычно не глядя по сторонам, доплелся до подъезда… Почти. Оставалось еще шагов десять. Дима вскинул голову, так же привычно глянул на свои окна — вон они, два на третьем этаже.
И тут что-то нелепое мигнуло в голове. Невесть с чего почудилось, что он смотрит в чужие окна, вовсе не свои, другие, за которыми живут совсем другие люди. Такое дежа вю наоборот: знакомое вдруг стало незнакомым. Дима разинул рот. Что за черт?! Неужто не в свой двор зашел… Но тут опять мигнуло — и вернулось.
Дима обмер вторично. Вдруг сорвался с места, взлетел на третий этаж, трясущейся рукой выдернул из кармана ключи… После этого долго ходил из комнаты в комнату, на кухню, по коридору, точно не веря, что он дома, хотя чего тут не верить. Вышел на балкон и стоял, тупо смотрел. В долгом июньском дне неуловимо ощущался вечер. Дима смотрел. Клены! Только сейчас Дима заметил, как выросли клены рядом с его домом. Он удивился. Он этого и не видел, хотя каждый день ходил мимо.
— Надо же… — пробормотал он и вернулся в комнату.
Пустячный случай, но ведь с Димой до сих пор вообще ничего не случалось. «Что такое?..» — начинал было он думать и так ни разу не додумал до конца. Он лишь затосковал и не мог понять отчего, тем более что никаких причуд с ним больше не было. Было точно то же, что всегда, — а на душе тоска.
Теперь он подолгу вечерами стоял на балконе. Проходило лето. Вечера менялись. Дима смотрел во двор, видел, как носятся, галдят ребята, как сидят на лавочках старушки… Но дольше всего он почему-то смотрел на клены. Менялись и они. Свежая листва стала тусклой, усталой. Потом и в вечерах, и в кленах вкрадчиво протянулась осень. И вот — шестое сентября. Край лета. Край Земли…
Дима встал, подтянул штаны: вечно они у него спадали. Он постоял, сутулясь. Пойти пройтись, что ль?.. Может, встречу кого…
Он горько усмехнулся. Кого ему встречать!.. Но все же решил пройтись.
Идя вниз по лестничным маршам, он вроде не думал ни о чем, даже по сторонам не смотрел, смотрел под ноги, на стертые бетонные ступени. Лишь на втором этаже вскинул взор, равнодушно глянул на высокие двустворчатые двери, пыльные, спутанные старой паутиной провода под потолком… взглянул — и сразу же забыл о них. Мысль навестила его перед самым выходом: налево? направо?.. — о том, куда повернуть, выйдя из подъезда.
Но дальше думать не пришлось: толкнув дверь, он едва не сшиб ею двух мужчин, стоявших перед козырьком парадного.
От неожиданности Дима вздрогнул. Ему почему-то даже в голову не пришло, что там кто-то может быть. Эти двое — кто они такие?!
— О! — сиплый возглас. — Димон, здорово!
Дима растерянно моргнул — и узнал обоих.
— Ну? — захохотал первый. — Встал! Хрен проглотил?
Это были соседи по двору. Первый — Альберт, Димин знакомец с самых сопливых лет; как в школе прозвали его Мольбертом, так и прилипла кличка на всю жизнь. Второй, пожилой, бывший спортсмен, был Владимир Михалыч, для собутыльников — Пихалыч.
Значит, Мольберт и Пихалыч. Пьянь местная, конечно.
— Да нет, — сказал Дима на «хрен проглотил». — Просто так неожиданно…
— Ну, неожиданно! А что у нас в жизни ожиданно? Пенсия только! Так, Пихалыч?
Тот усмехнулся.
— Не только, — секунду помедлив, ответил он.
Но Мольберт не слушал. Он был взбудоражен, глаза вращались, как у голодного пирата. Ну да он всегда был такой — холерик. Диме, впрочем, обрадовался искренне, ибо только что решалась головоломка: что взять — бутылку водки или два баллона пива… С явлением же Димы задача обретала новый формат.
А тот и сам вдруг ощутил — отчего нет? День такой хороший! В старом их квартале сплошь уютные тихие закоулки, где можно целый день сидеть, негромко разговаривать — и никакой черт тебя не отыщет. Солнышко сквозь листву, небо где-то там, голоса из открытых окон…
— Согласен, — кивнул Дима. — Вхожу в концессию.
— Тогда вперед! — Мольберт с шиком прищелкнул пальцами.
Пошли. Мольберт шагал первым, бойко загребая ногами в стоптанных кроссовках, — встрепанный, небритый, неумытый, на ходу громко харкал, плевал наземь. А Пихалыч — подтянутый, опрятный, со спины прямо молодец, хотя и ростом невысок… Правда, все это пока не повернулся.
Тернист был путь жизни спортсмена, и более всего тернии прошлись по лицу, промяли грубыми морщинами, отняли почти все зубы. Итого — нижняя губа подъехала к носу и теперь сама собою старчески пошевеливалась, без желания владельца. Зато он был всегда отлично выбрит, а густые светло-каштановые волосы, учесанные на пробор, не тронули ни лысина, ни седина, — вон у Мольберта в темных вихрах заметно зияла плешь, а Пихалычевой шевелюре хоть бы хны… Но и Мольберт не унывал: бездельник-оптимист, он всегда пребывал в превосходнейшем настроении. Денег нет? А наплевать! Жена ушла? И хрен с ней! Живем!..
В магазине оба пьяницы вдруг сделались серьезны, как профессора химии.
— Ну, — отрывисто велел Мольберт, — давай?
— Дают в бардаке, — ответствовал на это Пихалыч. — Мы — берем…
И взяли: пол-литра белой, полтора — крепкого пива; кильку в томате, колбасы, хлеба. И три стаканчика пластмассовых, не пожалели трех рублей.
— Культурно, — Пихалыч с одобрением двинул губой.
Вышли на крыльцо уже не спеша, надежно ощущая свою принадлежность к данной широте и долготе бытия. Дима посмотрел в небо.
Эх, небо сентября! Какая светлая, какая далекая синева!..
— Куда идем? — спросил Пихалыч.
— Айда туда, — Мольберт махнул рукою влево. — К гаражам. Вон там, где бузина.
— Пошли, — Пихалыч кивнул.
— Нет-нет, — сказал вдруг Дима.
Те удивились.
— Чего такое? — выкатил глаза Мольберт. — Ты чо, Димон?
— Да нет, — Дима смутился. — Я просто… Вон там, за спортплощадкой хорошо. И народу всегда мало… Может, туда?
Слово «спортплощадка» вызвало у Пихалыча позитивные ассоциации.
— А, точно, хорошо там, — губа сделала сложное движение. — Оазис! И скамейка есть, простое дело.
А Мольберту было все равно:
— Ну, пошли.
Пошли. Путь был как раз обратный, мимо Диминого парадного. Проходя, он украдкой глянул в свои окна: все на месте. Солнце в теплом зените — свет остановился в кленах, тени сверху вниз. На миг Диме почудилась ерунда: что он не отбрасывает тени. Он удивился, обернулся — нет, тень есть, только короткая, как гном.
Мольберт заметил это:
— Чо крутишься?
— Да так… — Дима замялся: говорить — не говорить… решил, что ни к чему. — Показалось.
— Ну! Кажется — креститься надо.
— Надо, — согласился Дима.
Спортплощадку когда-то возвели на искусственном пригорке: его склоны, сглаженные временем, заметны и сегодня. На дальнем из них кто-то догадался посадить ряд березок — они выросли и будто отогнали лишний шум, и тише стало здесь. И светло — тоже от берез. Светло, и тихо, и как-то задумчиво, особенно под сентябрем, вот как сейчас… Наверно, лучше не бывает на Земле.
Скамеек оказалось даже две. Одна деревянная, вкопанная в грунт, другую, железную, кто-то не поленился припереть. И конечно, кругом плевки, окурки, битое стекло.
— Ишь ты, — сказал, увидя такое, Дима. — Обитаемый остров…
— Ситэ, — изрек Пихалыч.
— Чего?.. — не понял Мольберт.
Пихалыч, стараясь не шепелявить, разъяснил, что остров Ситэ — это самый центр Парижа, с него все и началось. Маленький поселок появился, стал расти, переполз на оба берега Сены, южный левый и правый северный, стал расползаться дальше, захватывая окрестные леса и поля… И вот, собственно, результат — Париж.
Мольберт уставился с подозрением:
— А ты чо, был там, что ли?
— Был, — сказал Пихалыч.
— Ну это ты врешь, — сказал Мольберт.
Искоса глянув на Пихалыча, Дима поддернул штаны. Он ведь не Мольберт, который в школе толком не учился, все собак по улицам гонял. Он сопоставил то, что видел, что урывками слыхал от ветерана… А кто его знает, может, правда, был?
Мольберт куда-то исчез и тут же возник со здоровенной фанерой.
— Во! — похвалился он. — Видали? Стол!
Фанера легла на скамейки косо, но тут уж как есть. Основательный Пихалыч достал из-за пазухи газету, развернул на столе.
— Цивилизация, — пояснил он и из другого кармана вынул складной нож. Щелкнуло лезвие.
Диме прямо невесть как пригорело расспросить про Париж. Он крепко потер бровь… Черт, как-то неловко. А чего неловкого? Спросил, да и все… Нет, неловко все-таки.
Пока Дима так соображал, Мольберт схватил нож, мигом покромсал хлеб, колбасу, вспорол консерву. Лезвие бегло вытер о газету, затем с интересом повертел им. Сталь всплескивала на свету острыми бликами.
— А важный у тебя ножик, Пихалыч!
— В Египте купил, — сказал тот. — В Александрии.
— Да ладно! В Египте… Чо, и там был, что ли?
— Был.
— Га-а!.. Слышь, Димон, в Египте он был! С крокодилами, что ли, мяч гонял?
— Дурак ты.
— Ну, зато ты умный!..
Дима протянул руку, взял нож. Клинок-то как клинок, как все клинки. А вот рукоять!.. Да, это да. Светлого дерева, широкая, выпуклая, она так и легла сама в ладонь, тепло, с тихой дружбой. Дима сжал кисть — теплая твердь легко заполнила все выемки и впадины ладони. Дима сжал крепче, разжал. Да… Больше слов не нашлось.
— А что это за дерево?
— Не знаю, — Пихалыч забрал у Димы нож, полюбовался им. — То есть, не помню. Но красота, да?
— Да, — сказал Дима.
Цвет дерева был чудный, никогда Дима такого не видел: розовато-дымчатый, такой заоблачный рассвет где-нибудь на исходе лета, после никем не замеченного краткого ночного дождя. Все это Дима ощутил, прожил сердцем, оно тихонько стукнуло, но выразить не смог. Он только кашлянул, моргнул. И промолвил в треть голоса:
— Да… красиво…
— Да, — Пихалыч кивнул. — Какое-то дерево редкое, ценное. Он говорил, тот продавец-то, да я забыл… И сталь, говорит, дамасская; это самая лучшая, значит. Ну, это врал — там уж народец весь такой собачий, за копейку мать родную продадут, простое дело. И лавчонки-то у всех дрянные, грязные… Но насчет ручки — нет, это не соврал. Ценная порода какая-то… Но не помню, нет.
Не закрывая глаз, Дима попробовал представить Египет, и вышло у него: крик, толпище восточного базара, беспощадно синее небо, пыль… Все это жарко прошлось меж берез, как немое объемное кино, Дима вживую ощутил горячее дыхание немыслимо чужой жизни.
«Ишь ты, — удивился он. — Воображение-то у меня!..»
— Держи!
«Да… — мысль катилась дальше без руля, — это что, значит, я могу так?..»
— Димон! Оглох, что ли?!
Дима очнулся.
Мольберт совал ему стакан:
— Чего шары вылупил? Слона увидел?
— Да нет… — замедленно промолвил Дима. Взор еще цеплялся за египетский призрак. — Так… ничего.
— Ну, так, не так — один пятак! Держи, говорю, я что тебе, подъемный кран?.. Пихалыч, греби свое, пока дают.
Пихалыч что-то недовольно пробурлил глубиной горла. Однако не сказал ничего, обнял стакан твердыми широкими пальцами с грубо-выпуклыми ногтями.
Мольберт свой вскинул по-гусарски лихо — тень водки всплеснулась, мелко задрожала за полупрозрачной стенкой.
— Ну, даванем, мужики!.. Чтобы все, всегда, везде, во всем! — и заржал, очень довольный своим остроумием.
— И со всеми, — не преминул добавить Пихалыч, выводя вперед губу, готовясь принять ей злую жидкость. Он попытался принять нарочито равнодушный вид, но глаза сверкнули застарелым вожделением, губа выдалась дальше, жаднее, ободок стакана плотно прилег на нее.
Дима поднял непрочную посудинку, поводил ею вокруг носа — и лучше б этого не делал, потому что сивушный запах тут же залепил ноздри. Диму передернуло, слюна брызнула из-под языка, он поспешно опрокинул всю водку в горло.
Дрянь так ударила по небу, носоглотке, что он чуть не задохнулся. Взгляд утонул в слезах, какое-то время Дима смотрел в сожмуренные глаза как в окуляры глубоководного скафандра, усиленно дыша, принудительной вентиляцией легких изгоняя из себя ужасный дух… Потом он вдруг спохватился, что выглядит смешно, перестал дышать, быстро смахнул слезы с глаз. Противный вкус сильно подпер снизу в гортань, Дима стал осторожной струей выдувать его меж губ.
Зря пугался: те оба тоже полностью отдались каждый своим ощущениям. Мольберт в предвкушении благодатной волны хватал без разбору хлеб, колбасу, прямо пальцами лез в банку с килькой, совал все в рот, быстро и дико жуя, бессмысленно выкатив круглые темные глаза… А Пихалыч, заглотив колбасный ломтик, так принялся давить его деснами, что в движение пришла не только вся лицевая часть, но даже прическа — при таком упражнении он, конечно, вообще ничего не мог разглядеть.
Дима приободрился. Да и водка заработала: соотношение «мир — Дима» стало мягко меняться, и это было хорошо… Однако он еще опасался радоваться. Он вслушался в себя: что там? Там как бы и ничего такого, только стало как-то так… Как? Ну, как-то… Просторно! Да. Вот оно, слово, точно. Алкоголь разомкнул створки, Дима увидал мир лицом к лицу. Эх!..
Мир в лице Мольберта отхаркнулся, плюнул, вытер жирные пальцы о газету и взялся за баллон с пивом, стал скручивать крышку. Дима не замечал, что улыбается этим простым действиям, потом заметил, но улыбаться не перестал, теперь ему вообще захотелось улыбаться всем: Мольберту, Пихалычу, березам, окнам ближних домов… и захотелось добавить, самое чуть-чуть.
Не успел он так подумать, как Пихалыч перебил:
— Куда ты с пивом? Погоди. Давай по второй, для разгона. По пять капель, лечебная доза.
— Га-а!.. А ты чо, больной, что ли?! — взоржал Мольберт, но баллон оставил, взял бутылку.
А Дима неожиданно сообразил, что выпитое можно закусить, и лучше всего пряным, острым. Он поискал глазами, убедился, что единственное пряное здесь — кильки, а единственный столовый прибор — египетский нож, уверенно взял его, нагрузил ломоть хлеба неопрятными рыбными кучками вместе с томатной жижей.
— Давай! — громко объявил он.
— Дадено! — огрызнулся Мольберт. — Слепой, что ль? Вон твое, лупи… да стой, куда?! А тост?
Он был из тех алкашей, что считают: раз они пьют в компании, со всякими застольными обрядами, то они вроде и не алкаши.
— Мне тост говорить?
— А то! Пусть скажет, да?
Пихалыч кивнул губой.
Дима растерялся. Он в жизни никаких тостов не говорил. Впрочем, подумал, — не такая уж премудрость… Он поднял стакан.
— Вы знаете, — сказал он, — я всегда думал, что мне в жизни повезло. Ведь не в том дело, чтобы быть богатым-знаменитым, а в спокойствии, в гармонии души…
Да полно! Есть ли там она, гармония, в душе? Он вспомнил — нет, не вспомнил, пронеслось само — взгляд из своих окон, клены в небе, скрытную странность бытия… Рука опустилась. Дима умолк.
Собутыльники воззрились с любопытством — начало их заинтересовало. А продолжения-то не было: Дима молчал и смотрел меж берез.
— Ну? — не выдержал Мольберт. — Чего дальше-то? За что пьем?
— За гармонию души, тебе ж сказали, — решил Пихалыч. — Давайте! Хороший тост.
— Да, — Дима очнулся. — Давайте.
Эта стопка прошла куда легче, Дима сразу же заел ее бутербродом, испачкал губы жирным соусом, облизал, обтер их. Смутное мгновенье упорхнуло, он повеселел.
Пихалыч, также ублажив себя килькой, крякнул, сделал значительное лицо и молвил:
— А точно ты сказал, Димитрий, что слава, богатство — все это х…ня, кишка прямая. Да. Вот я — был знаменитым, да и денег не считал. И что? Пыль, пепел… Так посмотришь назад: годы! то ли были, то ли не были… Но я не жалею, нет.
— Это где это ты знаменитым был? — ехидно сощурился Мольберт. — Во сне?
— Дурак ты, — без обиды повторил Пихалыч. — Откуда тебе знать! Ты ж дальше магазина не ходишь, читаешь одни этикетки… Я пять сезонов в высшей лиге оттащил, в основе. В сборную просматривался… Это сейчас наш клуб в унитазе, а мы тогда!.. Мы и в Кубок УЕФА выходили, пятое место в чемпионате взяли. Правда, вылетели в первом круге, на ПСЖ попали.
— Куда… попали?!
— ПСЖ, тундра. Пари Сен-Жермен, Франция. Команда такая. В Париже проиграли, а здесь вничью сгоняли. Правда, не очень-то они и жилы рвали, так, откатали что им надо, простое дело… А что тут творилось! Весь город на стадион ломился.
— Чо-то я не помню!..
— Ну а чего ты помнишь-то…
— Я помню, — сказал Дима.
Это правда. От слов Пихалыча память вдруг вернула дальний угол, куда он ни разу за тридцать лет не заглянул. Ему отродясь был неинтересен футбол, спорт вообще; родителям его — тем более. Но он, мальчик, конечно, видел, слышал, как весь город ходуном ходил, только вокруг и слышно было: стадион! билеты!.. французы… французы… Гаити.
— Помню, — твердо сказал Дима. — У них там один негр был. С Гаити.
— Точно! — обрадовался Пихалыч. — Ну, точно!.. Правый край, резкий такой, шустрый… Видал? Вот, человек все помнит! Не то что ты, Таймыр!
Мольберт насупился. Дима рассеянно улыбнулся. Пихалыч еще заговорил о чем-то. Дима вспомнил забытое и с удивлением нашел, что почти не помнит остального: что было дома, о чем говорили мать с отцом, что их радовало, тревожило… то есть, помнить-то помнит, но все это слилось в ровную, без вспышек, без пятен пелену, где все размыто: вот какой-то разговор, свет солнца, ветреные улицы, полные сирени… но что за день, в каком году — нет, ничего не вспомнить.
От этого Дима почему-то вновь загрустил. Справа бубнил Пихалыч. О чем он там?.. Дима стал слушать. Оказалось, о сборной.
— …Ну, просматривался, может, громко сказано… — Пихалыч вздохнул. — Все через это дело, что уж там, — он ткнул себя пальцем в горло. — В марте приходит телеграмма: командировать на сборы двух человек, меня и Витьку Климова, хавбека. Покойник уже, царство небесное… В Гагры. Билеты, командировочные — все по полному разряду. Прилетаем в Гагры, там встретили, в гостиницу; море — вот оно, в двух шагах… А там весна! Все цветет, пахнет, на улицах вино в разлив… Пошли гулять по набережной — как не соблазниться… Тут стакан, там стакан, потом компания какая-то, грузины ли, абхазы, пес их знает. Мы им сдуру: футболисты, мол, на сборы прибыли. Они: «О-о!..» Мы, говорят, вас так просто не отпустим. Ну, и не отпустили, простое дело. Правда, сами же до номера донесли, на кровати положили… А утром тренировка. Нас нет. Где, что?.. Администратор прибегает — ну а мы как два нуля. Он к главному: так, мол, и так. А у того разговор простой: два билета за их счет — и чтоб духу не было. Своих, мол, м…ков хватает.
Мольберт раззявил рот:
— Га-а!.. И это чо, вся твоя сборная?
— Вся.
— Га-а-а!..
— Расскажите про Париж, Владимир Михалыч, — тихо попросил Дима.
— Ну, что там Париж-то, — заскромничал Пихалыч, но видно было, что ему приятно.
— Да ты его, Димон, слушай больше! Он тебе таких лаптей навешает!..
— Сам ты лапоть, — Пихалыч отвернулся от Мольберта, словно того и нет вовсе, взглянул Диме в глаза:
— Я там и был-то двое суток. Утром прилетели, сразу в гостиницу: где-то близ Сент-Лазара, в переулках, дешевенький такой отельчик. Но культурно, чистенько… Поели, отдохнули. Ближе к вечеру на тренировку, с полем познакомиться. А стадион, Парк де Пренс, это в Булонском лесу, считай, через полгорода ехать. И тут какой-то из посольства, вроде гида. Все показывает, рассказывает… До Триумфальной арки, оттуда по авеню Гюго, потом по окружной… Приехали. Ну, поляна — класс, у нас тогда таких и близко не было… Размялись, постучали, порядок. А назад решили по набережной, на башню посмотреть.
— Эйфелеву?
— Ну да. Она на левом берегу, а мы по правому, по авеню Версаль. Доехали до Трокадеро, вышли, пялимся. А она!.. Ты знаешь, ни одна картинка, ни в каком кино не передать. Я гляжу — мать честная! Вот будто одним взмахом, на одном дыхании!.. Кто-то из наших: полезем, мол? Ну, начальство на дыбы: куда?! Поглазели, и хватит. Все, в отель, пожрать да спать. Ну вот…
Дима понял, конечно, что набор парижских реалий предназначен для Мольбертова скепсиса. Он решил подыграть, кивнул, произнес со значением:
— Да…
Мольберт ожесточенно почесал за ухом, поворочал глазами. Что тут скажешь? Крыть нечем. Он сдвинул стаканы, открутил крышку баллона, забулькал пивом. На лице выразилась работа мысли.
— Ну, это… — проговорил он, но на том мысль и остановилась. — Тащите!
И Дима с Пихалычем дружно взяли свое законное.
Крепкое пиво оказалось страшной гадостью. Дима запоздало осознал это, выдув больше, чем полстакана. Он прекратил пить, перевел дух, его скорчило: ну, муть!.. Он поскорей поставил стакан на фанеру.
— А я в армии снайпером был, — ни с того ни с сего брякнул Мольберт. Дима сделал очень вежливый вид. Мольберт воинственно надыбился:
— Че, Димон? Думаешь, вру, что ли?
— Да нет, что ты! — поспешил Дима, хотя по правде надо было сказать: «Врешь, конечно».
Мольберт схватил баллон, стал лить себе второй стакан.
— В учебке под Москвой! — сердито крикнул он. — Школа снайперов! Винтовка Драгунова, СВД. Со ста метров в пятак! — он показал пальцами окружность. — Дыханье задержать, спуск плавно, плавно… — сделал указательный палец крючком, задвигал им. — В засаду тоже посадят — и сиди не шелохнись. А ротный смотрит. Заметит хоть малость — еще будешь сидеть. А лето, жара! Комары! А ты сиди, ни звука, ни пука!.. — и залпом хватил весь стакан.
Дима знал, что Мольберт служил в пожарной команде какой-то тыловой части, где сроду пожаров не было; все два года он беспощадно дрых да ставил брагу в корпусе огнетушителя. Но рассказ о школе снайперов сплелся лихо, одним взмахом — как ажурный взлет мысли Эйфеля. Стало как-то обидно. Ну кто они такие?! Да никто. А как могут! Один про Париж — и это правда, другой — байки, но как ловко, черт!.. А я? Что я могу?!
Мысль эта оцепила Диму. Он ссутулился, застыл. Пихалыч с Мольбертом загомонили, обсуждая что-то, руками взмахивали — спорили, что ли? Дима слышал, но не слушал — так, краем… Пихалыч неизвестно с какого рожна повел речь о ДОСААФ, куда попал по окончании игровой карьеры и откуда быстро загремел по пьяному делу.
Край Земли. Стало быть, начало Неба?.. Может быть. А может, нет. Этот мир кончится, а новый не начнется. Что тогда?.. Тьфу ты! Бред. Дима встряхнулся. Так. Что сказать? Какие у меня таланты? Да никаких… Нет, так не пойдет. Если и нет, то надо придумать. Дима стал придумывать.
Музыка? Ну, уж чего нет, того нет. Математика? Да, вроде бы неплохо было и в школе, и в институте, но таких неплохих пять штук на десяток… М-да. Стихи? Чушь. Нет, тут надо что-то необычное! Типа секретный агент… ну, это тоже чушь, но сам ход сюжета… Теплее! Особое задание? Какое?.. Долго, черт! Инопланетяне, Атлантида… нет, это что-то совсем не туда. Думай, Димон, думай!
Мысль Димы, обычно клейкая, тягучая, зашевелилась — про нее можно даже сказать, что побежала, а сам он заерзал на скамейке.
Какие таинственные силы вторгались в мою жизнь? Документы загадочных исследований, лабораторные журналы?.. Не поймут, да и где те журналы… Дома под половицей спрятаны? Вздор. А что исследовали-то? При…
Мысль ярко лопнула. Дима широко раскрыл глаза.
Ясновидение. Вот оно! Предвидеть будущее. Да вот же оно самое, самое то!.. Уж тут-то мели Емеля…
Дима воспрянул, и тут его накрыло второй вспышкой.
Да это ж есть!
Есть во мне. Ну конечно! Вот же оно: вышел, только подумал, встречу кого-то — и встретил. Только подумал: надо б по второй — и тут же по второй. Представил Египет — и вот он, Египет Ну!..
Земля качнулась. Угол встречи неба с горизонтом стал другим. Дима задохнулся, взгляду сразу не хватило места. Он вскочил.
Мужики так и поперхнулись, изумленно глядя снизу вверх.
— Ты чо, Димон?!
— Да нет, — Дима счастливо повел взором. Стало просторнее. Он улыбнулся:
— Я что-то… Отлить бы! Что-то так вдруг…
— А, — сказал Пихалыч. — Это с поддачи так режет, простое дело. Иди вон в джунгли, — он показал на заросли сирени и кленового подлеска у торца Диминого дома. Дима глянул туда, кивнул.
— Я быстро… — пообещал он и не очень верным шагом двинул к зарослям.
Ликующий сумбур переполнял его. «Я!..» Он вскинул голову, увидал светлые облака над крышами дальних домов, чуть огорчился — облака в ясном небе всегда отчего-то задевают легкой грустью… Он приостановился.
Ему ведь, правду сказать, не хотелось по нужде. Надо было разобраться с самим собой.
Что обещает этот обретенный дар?.. Да есть ли он вообще? Дима немного отошел от той вспышки и взглянул в себя критичнее. Ну, что это была за угадайка!..
Он пошел дальше, вспоминая, размышляя. Подумал: встречу – и встретил, подумал: по второй – и по второй… Ну, что там. Это с каждым бывает, да по три раза в день. Вон и Мольберт, поди, предвидит, только по дурости даже не подозревает… М-да.
Нет, тут надо что-то покрепче. Дима вновь остановился.
Он был уже на углу своего дома. Посмотрел влево, вверх, на клены. Надо сосредоточиться, решил он. И увидим! Или не увидим. А ну-ка…
И увидел.
Время мигнуло. Сорок лет. Нет! Сорок два.
Дима шагнул вперед. Потом назад.
— Господи, — сказал он.
Край лета, край Земли, край жизни. Это так просто!
Он — ясновидящий. Он увидел, что проживет в своем доме, в своей квартире ровно сорок два года, день в день. И умрет стариком, в таком же светлом сентябре, таким же одиноким, как сейчас. И в тот последний день, когда уже не будет сил встать, чувствуя, как идет к нему последний миг, он будет видеть в окне бесконечно ясное небо и все те же клены – они будут еще выше, их кроны будут мести собой небо – но все так же будет слышно, как листья слегка шумят на солнечном ветру.
Дима развернулся, замороженным ходом пошел обратно. Вернулся, сел рядом с Мольбертом.
Тот невнимательно спросил:
— Ну? Слил?
— Да… — замороженным голосом ответил Дима.
— Ну, допивай, да по последней влупим, — Мольберт щелчком сбил с бутылки крышку. – Все, по домам пора.
Дима взял стакан, механически поднес к губам. Услышал свое дыхание, как оно кругло отражается от стенок. И поставил стакан на место.
— Чего ты?! — обомлел Мольберт.
Дима хотел сказать, что больше пить не будет, но не смог. Губы его задрожали, и задрожали пальцы, он глупо подумал, что в таких пальцах все расплещется… и слезы полились по щекам.
Он видел, что губа Пихалыча от удивления отвисла, бутылка застыла в руке Мольберта, но ничего с собой сделать не мог, слезы лились и лились, а рыдания глухо вырвались из горла.
— Это… чего это?! — наконец совладал с губой Пихалыч.
Зато Мольберт все понял влет.
— А! — вскричал он. — Ну че, он же не пьет совсем!.. У меня-то, когда лишку дернешь, не знаешь, то ли в рыло кому дать, то ли удавиться… Ну, Димон! Что за контузия? Плюнь, все там будем! — он поставил бутылку, обхватил Диму за плечи, дружески встряхнул. — Ну! Жизнь прекрасна! Глянь! — он взмахнул рукой.
— А-а… — дошло до Пихалыча. — Экзистенция!
И он важно поджал губу.
Дима кивнул, всхлипнул. Ему ничуть не было стыдно за себя, но и объясняться не хотелось. Не потому, что не поймут, нет, как раз теперь-то они бы его поняли, он это ощутил. Но ощутил и то, что говорить о том не надо. Не надо, и все тут.
Но если б можно, если б только можно было так!.. — попасть меж временем и вечностью, где свет, живые тени кленов, их негромкий шум, — да и застрять там навсегда. Пусть там не будет никого, даже следов ничьих. И счастья не надо, и любви никакой – пусть это тем, кто заслужил. Пусть все им, полной мерой. А мне одиночество. И тишину. Вечность и навсегда – это же разные вещи. Не надо вечности – только бы знать, что мое время будет течь и течь, и никогда не помутнеет надо мною небо, и листья пусть всегда шумят над моей головой.
И он утерся ладонью и стал другим.
— Все нормально, — сказал он. — Ничего! Все нормально, мужики.

(с) Всеволод Глуховцев