Блоги |
Соломон Воложин // литературно-художественный журнал «Новая Литература», 10 мая 2020 года
Предварительное опровержение: заблаговременный отказ от ответственности; отречение; оговорка. Это чтобы прикрыть себе задницу. Компания «Вью Эскью» 
ru_bykov категорически заявляет, что данный фильм от начала до конца представляет собой комическую фантазию, и не должен приниматься всерьез. Считать сюжет провокационным — значит, упустить самую суть, вынести неправедное суждение, а ведь право судить принадлежит Богу и только Богу, о чем следует помнить кинокритикам. Шутка. Прежде чем наносить кому-либо увечье из-за этого кинопустячка, вспомните, даже у Всевышнего есть чувство юмора. Взять хотя бы утконосов. Спасибо, и приятного вам просмотра. Постскриптум. Мы искренне извиняемся перед всеми любителями утконосов. Коллектив «Вью Эскью» ru_bykov уважает благородных утконосов. Мы вовсе не хотели никого принизить. Еще раз спасибо, и приятного вам просмотра. © Kevin Smith, DOGMA, 1999
«Если уж говорить о Дмитрии Львовиче Быкове» ©
рубрика «Художественный смысл»
Кривда Шаламова, или Есть левые и левые, а ещё «новые левые»
«Вот, собственно, и всё, что я хотел сказать о Дмитрии Львовиче» ©
ru_bykov категорически заявляет, что данный фильм от начала до конца представляет собой комическую фантазию, и не должен приниматься всерьез. Считать сюжет провокационным — значит, упустить самую суть, вынести неправедное суждение, а ведь право судить принадлежит Богу и только Богу, о чем следует помнить кинокритикам. Шутка. Прежде чем наносить кому-либо увечье из-за этого кинопустячка, вспомните, даже у Всевышнего есть чувство юмора. Взять хотя бы утконосов. Спасибо, и приятного вам просмотра. Постскриптум. Мы искренне извиняемся перед всеми любителями утконосов. Коллектив ru_bykov уважает благородных утконосов. Мы вовсе не хотели никого принизить. Еще раз спасибо, и приятного вам просмотра. © Kevin Smith, DOGMA, 1999«Если уж говорить о Дмитрии Львовиче Быкове» ©
рубрика «Художественный смысл»Кривда Шаламова, или Есть левые и левые, а ещё «новые левые»
Чем хорош для меня Дмитрий Быков? — Тем, что возбуждает энергию неприятия своих высказываний. Каюсь, априорную. Я так много раз его опровергал, что есть соблазн начинать писать, злясь ещё до того, как вошёл в курс дела. Энергия нужна для затравки. Я ж себя знаю: я упорствовать не стану, если окажется, что он в чём-то прав. Мой-то бог — истина. А Быкова — так я думаю — целесообразность. С другой стороны, он, помимо своего нечутья к ЧЕМУ-ТО, словами невыразимому (за что я его и критикую), колоссально эрудирован (в отличие от меня). И я могу просто пользоваться им, как стартом, когда мне нечем заняться и скучно.
В этот раз он меня запустил ответом на вопрос: «Каким правилам подчиняется человек, выломившийся из системы социальных отношений?»
«…мне трудно найти художника, который выломился бы из общества и соответствовал своим критериям… Шаламов соответствовал своим критериям, жил и умер в соответствии с ними. Одну слабину допустил — отрёкся от «Колымских рассказов»…».
Пожалуйста. А я не знал, что он отрёкся.
То не важно, что на самом деле, как оказалось, он не отрёкся (тут Быков опустился до простого вранья):
«Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» [антисоветских эмигрантских изданий в 1972 году] и их хозяевам не удастся!».
Почему я думаю, что Быков соврал?
Смысл процитированных слов Шаламова в том, что его «Колымские рассказы» являются публицистикой, а не художественным произведением.
Чтоб меня понимали, я вынужден описать, что для меня есть художественность. Это наличие следов подсознательного идеала автора, которые воспринимаются подсознаниями восприемников и чаще всего до их сознания тот идеал не доходит. За тонкость переживания, замеченную авторитетами, слава автора авторитетами же оказывается увековеченной. (Например, имя Гомера знают миллионы людей через 3 тысячи лет, ни слова из самого Гомера не прочитав ни на каком языке.) А публицистическая острота быстро проходит. «Колымские рассказы», написанные во время хрущёвской оттепели (в 1954–1962 годах) в надежде вылечить больной тоталитаризмом социализм…
Тут необходимо ещё одно отвлечение.
Настоящим социализмом левые шестидесятники (Высоцкий, например) считали (более или менее осознанно) общественный строй, в котором ежедневно доля самоуправления увеличивается за счёт государства, вплоть до полного уничтожения государственного управления и прихода к федерации федераций (по Прудону), что и означит приход к коммунизму. Плавно. И от чего отказаться пришлось — невольно и почти сразу — с началом гражданской войны в 1918 году.
Чтоб в 50-60-х резко поддержать мелькнувший шанс на принципиальный отказ от тоталитаризма, стоило этот тоталитаризм публицистически резко мордовать. Что Шаламов и сделал.
Так подумал было я, и ошибся, и решил ошибку свою не скрывать.
Ибо хрущёвская оттепель провалилась не только новым волюнтаризмом, самого Хрущёва, но и новой уступкой мещанам, то есть капитализму (лозунгом «Догоним и перегоним США по производству мяса и молока на душу населения!»), — уступкой, продолженной Брежневым. Из-за одного этого Шаламов, этот непобедимый троцкист, восхищавшийся Че Геварой, пошёл в 1972-м на абы какое отрицание своей общности с правыми диссидентами, тоже врагами тоталитаризма, но прокапиталистическими (опять более или менее осознанно).
Вот о чём гласит неопубликованный текст его (которого эрудированный Быков не знать не может, но молчит):
«Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому.
Я отлично знаю, что мне за любую мою «деятельность», в кавычках или без кавычек, ничего не будет в смысле санкций. Тут сто причин. Первое, что я больной человек. Второе, что государство с уважением и пониманием относится к положению человека, много лет сидевшего в тюрьме, делает скидки. Третье, репутация моя тоже хорошо известна. За двадцать лет я не подписал, не написал ни одного заявления в адрес государства, связываться со мной, да ещё в мои 65 лет — не стоит. Четвёртое, и самое главное, для государства я представляю собой настолько ничтожную величину, что отвлекаться на мои проблемы государство не будет. И совершенно разумно делает, ибо со своими проблемами я справлюсь сам.
Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству», беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее. Если бы речь шла о газете «Таймс», я бы нашёл особый язык, а для «Посева» не существует другого языка, как брань. Письмо моё так и написано, и другого «Посев» не заслуживает. Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе «Необращённый», написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, это заставило меня дать другое толкование этим проблемам» (Там же).
Судя по таким словам, Шаламов и в «Необращённом» так же не художествен, как и в «Колымских рассказах».
Вот и прочтём рассказ.
Так и есть. Ничего недопонятного, странного, невыразимого словами. — Рассказ времени ещё хрущёвского.
Шаламов вообще не из гибких, судя по обращению к «Необращённому» и в 1972-м.
По нему от «я»-повествователя ждали обращения в религию. А он — ни за что. Не обращается. И безрелигиозное сверхбудущее, вообще-то, похоже на религию. Но всё-таки оно безрелигиозное. Прогнуться, как Окуджава, оно не даёт.
Отсюда так и сохранившаяся в 1972 году левизна автора письма, выступившего против неразрешённой им публикации «Колымских рассказов» на Западе.
С левизной не согласились тогдашние антисоветчики. А теперь — Быков.
Такое соображение объясняет мне, почему я не смог читать долго «Колымские рассказы». Из-за их подобия документам. Получается какая-то стёртость грани между вымыслом и жизнью. Испытание условностью (искусством), испытание воздействием непосредственным и непринуждённым (по Натеву) становится почти самой жизнью, воздействием непосредственным и принуждающим (по Натеву же). — Это слишком страшно. А сделано — просто: «Шаламов придерживается истины, считая искажения и перегибы, неправильную расстановку акцентов непозволительными в данной ситуации».
Я взял и стал их перечитывать.
«На представку» (1956). Кажется, мне когда-то этого (второго) рассказа хватило, чтоб от дальнейшего чтения отказаться.
С первых строк я вспомнил, чем там кончилось, и подумал: а какого чёрта было неблатным соваться в помещение к блатным?
«…у коногонов [аристократов блатного мира] было всего безопасней, и каждую ночь там собирались блатные для своих карточных поединков».
Не похоже ль это на «неправильную расстановку акцентов»? Оказалось, не похоже. Случайно «я»-повествователь и Гаркунов оказались там, проявили слабость. С ними там расплатились едой за ночную работу, и там было теплей. Вот и всё. Хватило. С «я» нечего было снять, а на Гаркунове был шерстяной свитер. Всё. Не отдал — убит.
Передо мной соблазн.
Что если Шаламов не знал о предсказании Троцкого о возможности мещанского перерождения партийной верхушки и соответствующей опасности реставрации капитализма.
Тогда, мол, его рассказ «На представку» может оказаться произведением реалиста, чующего раньше других, что в стране грядёт капитализм (всё — для наживы), и образом его является первенство блатных в ГУЛАГе. Как капитализм вернётся? Первичным, т. е. бандитским. Как Германн у Пушкина в «Пиковой даме» вестник капитализма. И не потому ли, мол, у Шаламова такая первая фраза:
«Играли в карты у коногона Наумова»?
У Пушкина: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».
Однако надо себя осадить: такая ненависть, как у Шаламова, не может быть у реалиста. — Такая ненависть скорее под стать публицисту.
А это значит, что Шаламов выдаёт не художественную правду, а кривду.
Проверка отсутствия подсознательного идеала (т. е. художественности) простая. Сравним, когда Троцкий предсказал такое:
«Бюрократия не господствующий класс. Но дальнейшее развитие бюрократического режима может привести к возникновению нового господствующего класса: не органическим путём перерождения, а через контрреволюцию. Именно потому мы и называем сталинский аппарат центристским, что он выполняет двойственную роль: сегодня, когда уже нет и ещё нет марксистского руководства, он защищает своими методами пролетарскую диктатуру; но методы эти таковы, что облегчают завтрашнюю победу врага. Кто не понял этой двойственной роли сталинизма в СССР, тот не понял ничего»?
Опубликовано в «Бюллетене оппозиции» 1 октября 1932 г.
«19 февраля 1929 года Шаламов был арестован во время облавы в подпольной типографии… За участие в подпольной троцкистской группе и антисоветскую агитацию был приговорён к трём годам исправительно-трудовых лагерей» («Википедия»).
Освобождён в 1931-м и восстановлен в правах, вернулся в Москву. Следующий арест был только в 1937-м. Мог Шаламов прочесть соответствующий «Бюллетень оппозиции»?
«…отдельные экземпляры доходили через советских дипломатов, работников посольств и торговых представительств, моряков… Однако к концу 1932 г. все связи с советскими сторонниками были потеряны».
Проверка не удалась.
Но и одной ненависти хватает, чтоб отказать «Колымским рассказам» в художественности.
И наоборот, левые шестидесятники, имевшие подсознательным идеалом описанный выше настоящий социализм, сплошь все творили художественные произведения. Один Высоцкий чего стоит.
Есть левые (мирные) и левые (силовые), и те и другие за коммунизм в итоге, а есть «новые левые», за усовершенствование капитализма в капиталистических странах и за возвращение к нему — в социалистических, так называемых, в числе этих «новых левых» и советские коммунисты, ведшие — по Троцкому, — ведшие (осознанно или нет) и приведшие страну к реставрации капитализма.
Относясь к мирным левым, я думаю, что остро чувствую (возможно, самообманываясь) художественность своих и нехудожественность чужих.
В этой связи мне вспоминается одно стиховедческое наблюдение Шаламова:
«Для русского стихосложения важны только согласные буквы, их сочетания и группировки, так называемые "фонетические классы"».
Вспоминается это в связи с подозрением (см. тут) из-за того, как Катаев поймал Казина не только на рифмоплётстве, но и на пользовании этими вот фонетическим классами, повторениями согласных. Оказывается, есть люди, не художники, способные не только говорить в рифму и с ритмом, но и с повторами согласных. Это, конечно, способность, выделяющая их из всех остальных, не умеющих сочинять стихи. Но какая-то… с фальшивым потенциалом.
Окончательно повторы согласных мне стали подозрительны после чтения «Эмбриологии поэзии» Вейдле, главы о звукосмысле…
«Не то что, чем больше звуковых сближений и соответствий, тем лучше. «Из русских ласков» покоробило слух Пушкина. «Роняет бор багряный свой убор» (вместо «роняет лес») было бы скверно, не по смыслу только (боры не багрянеют), но и по звуку. «Трепещет и звучит» душа не для того, чтобы погромче протрещать в стихе, а чтобы воплощение трепету найти в созвучном этому неслышному звучанью слове».
Для Вейдле как бы не существует согласных — всё о гласных он говорит… Радость жизни в гласных так и кричит вне зависимости даже и от негативной темы. А о согласных — молчаливое «фэ». — Вон: протрещать…
Грех, конечно, даже подумать о фальши в связи с Шаламовым. Но он вполне мог не осознавать того, что он — не художник.
Аввакум в Пустозерске
Не в брёвнах, а в рёбрах
Церковь моя.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.
21 согласная звонкая и 9 глухих.
Ведь суть не в обрядах,
Не в этом — вражда.
Для Божьего взгляда
Обряд — ерунда.
30 согласных звонких и 4 глухих.
Аввакум — герой во имя идеи. Как Троцкий. Как Шаламов. — На века греметь славе о них… Протрещать… Публицистика.
И т.д.
Ни йоты недопонятности…
28 апреля 2020 г.
В этот раз он меня запустил ответом на вопрос: «Каким правилам подчиняется человек, выломившийся из системы социальных отношений?»
«…мне трудно найти художника, который выломился бы из общества и соответствовал своим критериям… Шаламов соответствовал своим критериям, жил и умер в соответствии с ними. Одну слабину допустил — отрёкся от «Колымских рассказов»…».
Пожалуйста. А я не знал, что он отрёкся.
То не важно, что на самом деле, как оказалось, он не отрёкся (тут Быков опустился до простого вранья):
«Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» [антисоветских эмигрантских изданий в 1972 году] и их хозяевам не удастся!».
Почему я думаю, что Быков соврал?
Смысл процитированных слов Шаламова в том, что его «Колымские рассказы» являются публицистикой, а не художественным произведением.
Чтоб меня понимали, я вынужден описать, что для меня есть художественность. Это наличие следов подсознательного идеала автора, которые воспринимаются подсознаниями восприемников и чаще всего до их сознания тот идеал не доходит. За тонкость переживания, замеченную авторитетами, слава автора авторитетами же оказывается увековеченной. (Например, имя Гомера знают миллионы людей через 3 тысячи лет, ни слова из самого Гомера не прочитав ни на каком языке.) А публицистическая острота быстро проходит. «Колымские рассказы», написанные во время хрущёвской оттепели (в 1954–1962 годах) в надежде вылечить больной тоталитаризмом социализм…
Тут необходимо ещё одно отвлечение.
Настоящим социализмом левые шестидесятники (Высоцкий, например) считали (более или менее осознанно) общественный строй, в котором ежедневно доля самоуправления увеличивается за счёт государства, вплоть до полного уничтожения государственного управления и прихода к федерации федераций (по Прудону), что и означит приход к коммунизму. Плавно. И от чего отказаться пришлось — невольно и почти сразу — с началом гражданской войны в 1918 году.
Чтоб в 50-60-х резко поддержать мелькнувший шанс на принципиальный отказ от тоталитаризма, стоило этот тоталитаризм публицистически резко мордовать. Что Шаламов и сделал.
Так подумал было я, и ошибся, и решил ошибку свою не скрывать.
Ибо хрущёвская оттепель провалилась не только новым волюнтаризмом, самого Хрущёва, но и новой уступкой мещанам, то есть капитализму (лозунгом «Догоним и перегоним США по производству мяса и молока на душу населения!»), — уступкой, продолженной Брежневым. Из-за одного этого Шаламов, этот непобедимый троцкист, восхищавшийся Че Геварой, пошёл в 1972-м на абы какое отрицание своей общности с правыми диссидентами, тоже врагами тоталитаризма, но прокапиталистическими (опять более или менее осознанно).
Вот о чём гласит неопубликованный текст его (которого эрудированный Быков не знать не может, но молчит):
«Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому.
Я отлично знаю, что мне за любую мою «деятельность», в кавычках или без кавычек, ничего не будет в смысле санкций. Тут сто причин. Первое, что я больной человек. Второе, что государство с уважением и пониманием относится к положению человека, много лет сидевшего в тюрьме, делает скидки. Третье, репутация моя тоже хорошо известна. За двадцать лет я не подписал, не написал ни одного заявления в адрес государства, связываться со мной, да ещё в мои 65 лет — не стоит. Четвёртое, и самое главное, для государства я представляю собой настолько ничтожную величину, что отвлекаться на мои проблемы государство не будет. И совершенно разумно делает, ибо со своими проблемами я справлюсь сам.
Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству», беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее. Если бы речь шла о газете «Таймс», я бы нашёл особый язык, а для «Посева» не существует другого языка, как брань. Письмо моё так и написано, и другого «Посев» не заслуживает. Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе «Необращённый», написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, это заставило меня дать другое толкование этим проблемам» (Там же).
Судя по таким словам, Шаламов и в «Необращённом» так же не художествен, как и в «Колымских рассказах».
Вот и прочтём рассказ.
Так и есть. Ничего недопонятного, странного, невыразимого словами. — Рассказ времени ещё хрущёвского.
Шаламов вообще не из гибких, судя по обращению к «Необращённому» и в 1972-м.
По нему от «я»-повествователя ждали обращения в религию. А он — ни за что. Не обращается. И безрелигиозное сверхбудущее, вообще-то, похоже на религию. Но всё-таки оно безрелигиозное. Прогнуться, как Окуджава, оно не даёт.
Отсюда так и сохранившаяся в 1972 году левизна автора письма, выступившего против неразрешённой им публикации «Колымских рассказов» на Западе.
С левизной не согласились тогдашние антисоветчики. А теперь — Быков.
Такое соображение объясняет мне, почему я не смог читать долго «Колымские рассказы». Из-за их подобия документам. Получается какая-то стёртость грани между вымыслом и жизнью. Испытание условностью (искусством), испытание воздействием непосредственным и непринуждённым (по Натеву) становится почти самой жизнью, воздействием непосредственным и принуждающим (по Натеву же). — Это слишком страшно. А сделано — просто: «Шаламов придерживается истины, считая искажения и перегибы, неправильную расстановку акцентов непозволительными в данной ситуации».
Я взял и стал их перечитывать.
«На представку» (1956). Кажется, мне когда-то этого (второго) рассказа хватило, чтоб от дальнейшего чтения отказаться.
С первых строк я вспомнил, чем там кончилось, и подумал: а какого чёрта было неблатным соваться в помещение к блатным?
«…у коногонов [аристократов блатного мира] было всего безопасней, и каждую ночь там собирались блатные для своих карточных поединков».
Не похоже ль это на «неправильную расстановку акцентов»? Оказалось, не похоже. Случайно «я»-повествователь и Гаркунов оказались там, проявили слабость. С ними там расплатились едой за ночную работу, и там было теплей. Вот и всё. Хватило. С «я» нечего было снять, а на Гаркунове был шерстяной свитер. Всё. Не отдал — убит.
Передо мной соблазн.
Что если Шаламов не знал о предсказании Троцкого о возможности мещанского перерождения партийной верхушки и соответствующей опасности реставрации капитализма.
Тогда, мол, его рассказ «На представку» может оказаться произведением реалиста, чующего раньше других, что в стране грядёт капитализм (всё — для наживы), и образом его является первенство блатных в ГУЛАГе. Как капитализм вернётся? Первичным, т. е. бандитским. Как Германн у Пушкина в «Пиковой даме» вестник капитализма. И не потому ли, мол, у Шаламова такая первая фраза:
«Играли в карты у коногона Наумова»?
У Пушкина: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».
Однако надо себя осадить: такая ненависть, как у Шаламова, не может быть у реалиста. — Такая ненависть скорее под стать публицисту.
А это значит, что Шаламов выдаёт не художественную правду, а кривду.
Проверка отсутствия подсознательного идеала (т. е. художественности) простая. Сравним, когда Троцкий предсказал такое:
«Бюрократия не господствующий класс. Но дальнейшее развитие бюрократического режима может привести к возникновению нового господствующего класса: не органическим путём перерождения, а через контрреволюцию. Именно потому мы и называем сталинский аппарат центристским, что он выполняет двойственную роль: сегодня, когда уже нет и ещё нет марксистского руководства, он защищает своими методами пролетарскую диктатуру; но методы эти таковы, что облегчают завтрашнюю победу врага. Кто не понял этой двойственной роли сталинизма в СССР, тот не понял ничего»?
Опубликовано в «Бюллетене оппозиции» 1 октября 1932 г.
«19 февраля 1929 года Шаламов был арестован во время облавы в подпольной типографии… За участие в подпольной троцкистской группе и антисоветскую агитацию был приговорён к трём годам исправительно-трудовых лагерей» («Википедия»).
Освобождён в 1931-м и восстановлен в правах, вернулся в Москву. Следующий арест был только в 1937-м. Мог Шаламов прочесть соответствующий «Бюллетень оппозиции»?
«…отдельные экземпляры доходили через советских дипломатов, работников посольств и торговых представительств, моряков… Однако к концу 1932 г. все связи с советскими сторонниками были потеряны».
Проверка не удалась.
Но и одной ненависти хватает, чтоб отказать «Колымским рассказам» в художественности.
И наоборот, левые шестидесятники, имевшие подсознательным идеалом описанный выше настоящий социализм, сплошь все творили художественные произведения. Один Высоцкий чего стоит.
Есть левые (мирные) и левые (силовые), и те и другие за коммунизм в итоге, а есть «новые левые», за усовершенствование капитализма в капиталистических странах и за возвращение к нему — в социалистических, так называемых, в числе этих «новых левых» и советские коммунисты, ведшие — по Троцкому, — ведшие (осознанно или нет) и приведшие страну к реставрации капитализма.
Относясь к мирным левым, я думаю, что остро чувствую (возможно, самообманываясь) художественность своих и нехудожественность чужих.
В этой связи мне вспоминается одно стиховедческое наблюдение Шаламова:
«Для русского стихосложения важны только согласные буквы, их сочетания и группировки, так называемые "фонетические классы"».
Вспоминается это в связи с подозрением (см. тут) из-за того, как Катаев поймал Казина не только на рифмоплётстве, но и на пользовании этими вот фонетическим классами, повторениями согласных. Оказывается, есть люди, не художники, способные не только говорить в рифму и с ритмом, но и с повторами согласных. Это, конечно, способность, выделяющая их из всех остальных, не умеющих сочинять стихи. Но какая-то… с фальшивым потенциалом.
Окончательно повторы согласных мне стали подозрительны после чтения «Эмбриологии поэзии» Вейдле, главы о звукосмысле…
«Не то что, чем больше звуковых сближений и соответствий, тем лучше. «Из русских ласков» покоробило слух Пушкина. «Роняет бор багряный свой убор» (вместо «роняет лес») было бы скверно, не по смыслу только (боры не багрянеют), но и по звуку. «Трепещет и звучит» душа не для того, чтобы погромче протрещать в стихе, а чтобы воплощение трепету найти в созвучном этому неслышному звучанью слове».
Для Вейдле как бы не существует согласных — всё о гласных он говорит… Радость жизни в гласных так и кричит вне зависимости даже и от негативной темы. А о согласных — молчаливое «фэ». — Вон: протрещать…
Грех, конечно, даже подумать о фальши в связи с Шаламовым. Но он вполне мог не осознавать того, что он — не художник.
Аввакум в Пустозерске
Не в брёвнах, а в рёбрах
Церковь моя.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.
21 согласная звонкая и 9 глухих.
Ведь суть не в обрядах,
Не в этом — вражда.
Для Божьего взгляда
Обряд — ерунда.
30 согласных звонких и 4 глухих.
Аввакум — герой во имя идеи. Как Троцкий. Как Шаламов. — На века греметь славе о них… Протрещать… Публицистика.
И т.д.
Ни йоты недопонятности…
28 апреля 2020 г.
«Вот, собственно, и всё, что я хотел сказать о Дмитрии Львовиче» ©