Дмитрий Быков (интервью) // «Вечерняя Москва», 3 августа 2020 года

— Жив ли еще «толстовский», учительский сюжет в нашей словесности? После ухода Бориса Натановича Стругацкого, который действительно воспитывал себе учеников, больше некому? Или опыт, описанный в «Бессильных мира сего» Борис а Стругацкого, многих научил не дерзать учительствовать?

— Огромное количество людей работает в писательских школах. Существует и вполне себе работает Литературный институт. Проблема лишь в том, что писатель не может научить писать. Он может научить двум вещам — во-первых, жить с литературным талантом, то есть как-то справляться с теми профессиональными проблемами, которые порождает литературное дело. А во-вторых — как-то зарабатывать этим талантом. То есть переводить, писать в газету, преподавать в школе. То есть заниматься теми профессиями, которые меньше всего отвлекают от писательского труда и больше всего помогают. Таким, знаете ли, побочным профессиям. Как бывают минералы, которые извлекают вместе с золотом, так бывают профессии, которые хорошо совмещаются с литературным трудом. Я знаю две такие профессии — это журналистика и педагогика.

— Современные молодые авторы любят описывать собственный опыт — прямо по заветам: «Пиши то, о чем знаешь». И получается в основном не очень. Почему? Мало опыта? Опыт не тот? У Пушкина на «Онегина» опыта вполне хватило, хотя он не много пожил на свете.

— «Евгений Онегин» — далеко не первое произведение Пушкина. До него были и «Руслан и Людмила», и романтические поэмы, и гораздо более автобиографичные, и поэтому говорить, что это произведение дебютанта, никак невозможно. Уже «Кавказский пленник», ходивший в списках, сделал Пушкина известнейшим поэтом России.

Что касается разговоров о молодых, которые начинают с описания своей жизни, то далеко не все молодые с этого начинают. Нина Екимова начала с описания 50-летнего немецкого профессора, Стругацкие начали с инопланетной фантастики. С фантастики начинали очень многие. Алексей Толстой начал с описания быта поволжских помещиков, к которым он совершенно не принадлежал, а был в ту пору петербургским студентом. А детский свой опыт он описал уже, когда ему было тридцать пять лет. То есть человек, который начинает с описания своего опыта, просто расписывается в отсутствии у него богатого воображения. Это неплохая школа — описывать себя, но, к сожалению, современный человек к двадцати пяти годам еще не успевает ничего прожить.

Как говорил Честертон, чем выше уровень особи, тем дольше длится период ее детства. Сегодня люди достаточно высокоразвиты, поэтому двадцать пять лет — возраст абсолютно младенческий. Еще опыта нет, ничего не прочувствовано, не пережито и так далее. Я бы советовал начинать все-таки с выдумки, с фантазии. Как, собственно, и поступает большинство известных мне талантливых молодых писателей.

— Современные дети — они вообще кто? У них эмоциональный интеллект бревна из-за виртуального общения? Или, напротив, они тоньше чувствуют, чем наше поколение «старых заматерелых носорогов»? Куда вообще двигается и развивается эмоциональная сфера? В эмпатию? В ложное принятие, лишь бы отвязались?

— Эмпатия, безусловно, есть. Но в принципе я у них это замечаю, современные дети менее склонны испытывать предписанные эмоции. То есть они испытывают трепет не тогда, когда им это предписывает пропаганда или учитель, а тогда, когда они этого хотят. Они довольно эмпатичны, они сопереживают, их трогают судьбы и ровесников, и собак, и больных людей. Современные дети готовы помогать всем и вся. А вот испытывать то, что положено — скажем, уважение к учителю априорное или такое же безусловное уважение к власти, — не могут. Как всякие модернисты, предпочитают чувствовать то, что им хочется, а не то, что «надо». Отсюда у них возникают нелюбовь к ритуалам, к любой формальности и симпатия к неформальному общению.