Блоги |
Воспоминания. Теплое лето 1992 года.
Этот пост был написан много лет назад по свежим впечатлениям и уже стоял в нашем ЖЖ, а сейчас я его ставлю второй раз специально для
ber_mudas.Уважаемый hranitel_drev, я, конечно, не приняла ваш вопрос о том, считаю ли я себя русской, как намёк на мою этническую принадлежность, ни на секунду в голову не пришло. Уж настолько-то я вас знаю, чтобы понять вопрос правильно. Я прошу у вас прощения за то, что вычитала в ваших комментариях ностальгию по СССР, которой, как вы утверждаете, там нет. А что же значат ваши слова о том, что что-то важное кончилось, и дело здесь не в политике? Я чувствую так же. Но разве это важное не связано с СССР? Жаль, что вы это важное не попытались сформулировать. Я сформулировала это для себя. Если бы вы сделали то же, то мы посмотрели бы, насколько совпадают наши формулировки. Чтобы доказать, что у вас нет ностальгии, вы рассказали о том, как вы живёте сейчас. Вы очень благополучны и внешне, и внутренне, и у вас даже появилась домашняя библиотека, который не было на прежнем месте жительства, я, кстати, не знаю почему. Я рада была это прочесть, и я с тревогой думаю о русских, которым пришлось уехать из союзных республик, где они, может быть, родились. Они думали, что живут в своей стране, а оказалось, что они не сыновья этой страны, а жильцы, причём, нежеланные, и лучше было бы им уехать. Не дай Бог пережить такое. Рада, что вы это пережили благополучно. Вы перечислили то, о чём сожалеете, и в этот список попало всё, что важно для человека. Можно не считать это ностальгией, а можно считать.
А теперь, когда, прочитав ваши комментарии, дорогие френды, я убедилась, что не встречу понимания и, тем более, сочувствия, я, всё-таки, представлю свои вспоминания.
Это было первое лето в другой стране.
Советского Союза уже не было. Обычно летом москвичи покидают город: уезжают в отпуск, переезжают семьями на дачи, город наполняется приезжими со всех концов страны, из всех республик Союза. Люди приезжают в Москву как гости и как хозяева в свою столицу. У них здесь много дел: посетить Мавзолей Ленина и Кремль, побывать в Третьяковской галерее, в Музее им. Пушкина и проч., походить в театры. Многие московские театры в это время уезжают на гастроли, но в Москве гастролируют театры из разных городов страны. Поездка в Москву для людей – праздник, и в городе все лето царит праздничное настроение. В мои студенческие годы студенты летом подрабатывали в Мосэкскурсбюро экскурсоводами и организаторами экскурсий. Это была приятная работа, хоть и нелёгкая. Экскурсанты — весёлая праздничная толпа, и было хорошо рассказывать им о Москве, которая и им, и нам самим была очень интересна. Самое трудное было не растерять экскурсантов, которые так и норовили заглянуть в какой-нибудь заинтересовавший их дворик или переулок или обойти какой-нибудь дом вокруг.
Я любила летнюю Москву, мы с мужем обычно уезжали в отпуск в конце апреля – начале мая и в октябре, так что все лето я была в городе.
Летом 1992 года все было как всегда, но настроение было другое. Праздника не было, было настроение прощания, расставания, состояние высокой трагедии. Этим был пропитан воздух. Мы смотрели друг на друга с особым чувством, мы все еще были вместе, но в последний раз, может быть, мы больше никогда друг друга не увидим. Вспоминались стихи Цветаевой из «Поэмы конца»:
- Завтра с западу встанет солнце!
- С Иеговой порвет Давид!
- Что мы делаем? - Расстаемся.
- Ничего мне не говорит
Сверхбессмысленнейшее слово…
А лето между тем было прекрасное. Такое в Москве редко выпадает. Было ясно и в то же время не слишком жарко – так бывает в Крыму в мае.
В это лето я вставала рано и с утра обходила в Москве пять точек: Мавзолей, музей Ленина, здание КГБ на Лубянской площади, здание ЦК на Старой площади и ГУМ. Благо я живу в трех минутах ходьбы от Красной площади и могу все это обойти пешком. Сначала я шла к Мавзолею, он ближе всего к моему дому. В ранние часы Мавзолей был еще закрыт, но поблизости от него собирались кучки народа, некоторые клали цветы к Мавзолею. Я тоже собиралась положить цветы и таким образом попрощаться со своим советским прошлым, но так и не собралась.
У музея Ленина три сотрудницы музея собирали подписи под требованием сохранить музей Ленина. Они держали древки, на которые были прибиты фанерки с текстом требования, и эти сотрудницы были такие старые, что непонятно было, то ли они держат древки, то ли древки поддерживают их. Подписи собирали, сидя на ящиках. Я садилась рядом с ними на свободный ящик и наблюдала за происходящим. Кроме меня наблюдал еще один молодой человек. Он так же, как я, приезжал каждое утро. Те, кто подписывался, вызывали у него презрение и отвращение, а старух, сотрудниц музея, он ненавидел, но больше всего он ненавидел меня. Почему-то именно меня он считал вдохновителем и организатором мероприятия. Про старух он говорил: «Присосались к кормушке и бояться, что кормушку отнимут». Я отвечала: «Какая кормушка? Вы знаете, сколько получают музейные работники? Любителей попользоваться кормушкой вы теперь ищите в ваших рядах, они уже давно к вам переметнулись, а какие у них аппетиты, это вы скоро поймете и поразитесь». Еще я ему говорила, что желаю, чтобы он сохранил свои идеалы до столь преклонных лет и так же бы их защищал, как эти женщины.
Желающих подписаться была большая очередь, в ней были люди из всех республик Союза. Было какое-то особое настроение торжественного прощания. Я видела, как плакала казашка – учительница из Семипалатинска, молодой человек из Баку тоже со слезами в голосе говорил, что Москва была и его столицей, он чувствовал себя здесь своим, его хорошо принимали, и что же теперь будет, неужели их запрут в границах маленького Азербайджана. Люди из Латвии (причем латыши) говорили о том, какой замечательный человек Рубикс, бывший первый секретарь ЦК республики, которого теперь преследуют, а литовцы говорили о том, какое ничтожество этот бездарный музыковед Ла́ндсбергис, ставший внезапно лидером страны. Люди открывали кошельки и предлагали деньги на музей Ленина, но старухи этих денег не брали. Я спросила, почему не берут, отвечали, что не знают, как оформить эти пожертвования. В какое-то утро организовали живое кольцо, взялись за руки и окружили кольцом здание музея. В живом кольце я не участвовала.
От музея Ленина я шла на Лубянскую площадь. Там собирались в основном москвичи, митинговали, произносились пламенные речи. Такая толпа снесла памятник Дзержинскому, но я при этом не присутствовала. Я приходила на площадь ранним утром, а это событие произошло во второй половине дня. У подъездов большого дома на Лубянке стояли сотрудники этого ведомства и смотрели на толпу и как бы говорили: «Резвитесь, резвитесь, мы немножко дадим вам порезвиться, а потом наведем порядок. Мы умеем это делать». С Лубянки я шла на Старую площадь. Там вокруг здания ЦК всегда стояла возбужденная толпа, и люди время от времени пытались прорваться в здание. Говорили, что в здании сейчас уничтожают или вывозят важные документы и этому нужно помешать. Прорваться в здание не удалось ни разу, оно по-прежнему хорошо охранялось.
К трем часам дня, перекусив по дороге, я по улице Разина (теперь она опять Варварка), возвращалась на Красную площадь и шла в ГУМ. Обычно летом гости столицы заполняли универмаг. Делать покупки в Москве – это был ритуал. В городах, откуда они приехали, продавалось то же самое, и москвичи во время отпуска делали покупки там, но всем приезжим хотелось непременно купить и привезти домой что-нибудь из Москвы.
Летом 1992 года народа в ГУМе было еще больше, чем обычно, буквально яблоку негде было упасть. Люди из республик старались истратить все имеющиеся у них советские деньги, не знали, как долго еще будут использоваться эти деньги у них в республиках. Россияне тоже хотели истратить все деньги, ждали, что деньги обесценятся, но, конечно, никто не предполагал того, что произошло в действительности, что вклады заморозят и практически изымут. Зарубежные экономисты писали, что это можно сравнить только с коллективизацией, но в коллективизацию было ограблено только крестьянство, а гайдаровские реформы ограбили все население страны.
Ко всем прилавкам стояли длинные очереди. В очередях образовывались группы по интересам и велись серьезные разговоры вовсе не о товарах, деньгах и покупках. Говорили о жизни и о себе. Такие разговоры возможны, только когда все рушится, почва колеблется под ногами и впереди неизвестность. Я занимала несколько очередей, переходила из очереди в очередь, слушала разговоры и участвовала в них. Денег у меня никогда не было, у меня даже не было счета в сберкассе, но мама завещала мне свой счет. Мама была персональным пенсионером союзного значения, получала пенсию 120 р. и, так как мы жили вместе одной семьей, она денег с книжки не брала. И я надеялась, что, когда я выйду на пенсию, то буду брать понемножку с маминого счета и добавлять к пенсии, и этого мне хватит на всю жизнь. Но сейчас я взяла деньги с маминого счета, потому что глупо стоять в очередях и ничего не покупать, к тому же я понимала, что деньги могут обесцениться.
Я не знала, что покупать. Переживания были похожи на переживания военного времени, а в войну я больше всего страдала от отсутствия мыла – мы его не видели 4 года – поэтому я покупала мыло, каждый день по несколько кусков. Так как я ходила в ГУМ ежедневно в течение трех месяцев, то мыла я запасла много. Мы до сих пор моемся мылом 1992 года. Его теперь уходит мало, его заменили гели, шампуни, пенки и прочее, так что я зря запасалась. И еще я покупала льняные ткани для постельного белья, полотенца, клеенку на стол. Все это я покупала не только для себя, но и для друзей, мои подруги еще не были пенсионерками и сами в очередях стоять не могли, так что все купленное я делила на всех. Моя университетская подруга Эмма спросила у меня: «Что, в ГУМе очень интересно?» Я удивилась: «Откуда ты знаешь, что там интересно?» Она сказала: «Ты сроду никогда не делала того, что тебе не интересно, и, если ты ходишь в ГУМ ежедневно, как на работу, значит, там происходит что-то важное». А происходила там разлука. Разлука – самое страшное для меня слово в словаре. Я совершенно не умею разлучаться. Как сказал поэт: «И тех, кого я полюбил, я разлюбить уже не в силах». Мы с мужем, когда речь шла о нас, не говорили слово смерть, а говорили разлука. Потому что не важно, жизнь или смерть, а важно, вместе или врозь.
Из ГУМа с тяжелыми покупками я шла на улицу Горького и поднималась по ней один квартал до Центрального телеграфа. Там тоже было очень оживленно. Тогда мобильных телефонов не было, и приезжие могли связаться со своими близкими только по междугороднему телефону, и лучше всего это было сделать с Центрального телеграфа. Я садилась на стул, отдыхала от ГУМа и подслушивала чужие разговоры. Домой я возвращалась поздно полуживая. Дочь говорила: «Ну почему же ты не пользуешься городским транспортом? Ты передвигаешься по Москве, как будто колесо еще не изобрели». Таким было для меня лето прощания с Советским Союзом, со всей моей прошлой жизнью.