Владимир Кудрявцев. Достоевский и Воннегут: что кроме дня рождения сближает этих писателей

Коллаж ВО. Фото: Яндекс.Дзен, peoples.ru 199 лет назад в Москве родился Федор Михайлович Достоевский. Через год – юбилей. То, что Достоевский – «не мой» писатель, я осознал еще в школе. Позднее как будто бы понял, почему. Потому что не могу идентифицироваться, узнать себя, найти что-то свое ни в одном его герое. В Эдипе, да хоть в Розенкранце – могу. Во всем составе персонажей Кафки – при условии некоторых метаморфоз, произведенных воображением. В поручике Киже – пожалуйста (в каждом из нас сидит этот несуществующий поручик). А в героях Достоевского – не узнаю, не нахожу. Может быть, это и объясняет то, почему одного писателя (не только писателя) мы принимаем, понимаем и любим, а по поводу другого – говорим лишь, что «не отрицаем его гения»? За один диалог Ивана с чертом «Братьев Карамазовых» можно считать великой книгой. Но я не вижу в нем своего места… Это ощущение не покидает меня и сегодня. Однако сказал «А», а «Б» не сказал. Сказать «Б» можно было бы «по Фрейду». Дескать, отторжение того, что есть в тебе. Вроде бы действительно, получается все по Фрейду. Да не по Фрейду. «Разгадку» Достоевского я давно знал, но не догадался «привязать» к своей оценке. Принадлежит эта простая и великая «разгадка» Михаилу Михайловичу Бахтину, автору книг «Проблемы творчества Достоевского» (1929) и «Проблемы поэтики Достоевского» (1963). Дело в том, что, по Бахтину, у Достоевского нет героев, есть только их самосознание. Самосознание героев – его единственный герой. Живое, ходячее, действующее, чувствующее, спорящее, больное, умирающее, заново рожающееся (бывает, у одного персонажа по нескольку раз). Язык текстов Достоевского – язык самосознания, и только на нем они могут быть прочитаны. А это трудно – одновременно читать и самосознавать. Это не проглатывать чужие рефлексии, а затем переваривать их. Это значит принять «проклятые вопросы» Достоевского как свои и… не получить ответа из текста. Ибо ответ – только за читателем. Недаром «предусмотрительный» автор записал в дневнике: «Я никогда не позволял себе в моих писаниях довести некоторые мои убеждения до конца, сказать самое последнее слово». Сформулировать свой вопрос всем так, чтобы каждый в поисках ответа на него смог бы нащупать решение своей проблемы (а порой и впервые осознать ее), – в этом и коренится природа искусства в понимании Л.С. Выготского. Именно поэтому Достоевского так трудно ставить на сцене, так нелегко экранизировать. Вроде русские характеры, а таких мощных, фактурных, самобытных, как у других наших классиков, нет. Носители сомневающихся голосов самосознания, в диалог с которыми невольно «про себя» вовлекается читательский голос. Позвольте, разве князь Мышкин – не характер? Он «идиот» не потому, что чудак и эпилептик, а потому что «воскрешает человека» в себе, а тем самым – в личностно умершем человеческом окружении. «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь – какая бесконечность!»… Мышкин – русский Гамлет. Но ведь и Раскольников – тоже русский Гамлет. В отличие от Мышкина, потерявший человека в зазоре между тварью и сверхчеловеком со сверхправами, между которыми и делает свой внутренний выбор. Хотя еще раньше человека искал чиновник Голядкин в повести с характерным названием «Двойник». Она написана ровно за 20 лет до «Преступления и наказания». Достоевский – писатель-экспериментатор, писатель-игрок. Но это – жесткий эксперимент и жестокая игра с читательским самосознанием, которое втягивается в коллизии героев. Можно, конечно, отстраниться, захлопнуть книгу: читатели – не кролики, не бирюльки какие-то, пусть в руках гения… И в итоге впасть в доморощенную «достоевщину» – ведь «проблемы Достоевского» никуда не денутся, они будут грызть нас изнутри. Только мы не будем догадываться, что именно нас грызет. В конце концов, и Достоевского могла грызть потерянная челюсть. Как в письмах к Анне Григорьевне. Где-то в Европе Федор Михайлович обронил вставную челюсть. На полстраницы он в щемящих нюансах живописует «Солнцу моей жизни» свои страдания... Понятно, что лишения, связанные со вставной челюстью – вовсе не надуманность. А проблема «Гений и занудство» в целом, судя по автобиографиям и перепискам, давно решена. В пользу занудства. Во всяком случае – бытового... Читать Достоевского не столько сложно, сколько трудно. Сложно – это когда вы продираетесь к сути, чтобы вытащить смысл. А трудно – когда через вас продираются и из вас вытаскивают. Продираются к вашей сути и вытаскивают ваши смыслы. О которых вы сами можете не подозревать и которые осознаются, только когда вытащили. Пробиваются к человеку в вас, который еще, возможно, не родился. В этом интимном труде принимает участие масса людей. Включая Ф.М. Достоевского. Так совпало, что в этот же день, но 101 годом позже, появился на свет американский писатель Курт Воннегут. Что же сближает двух писателей? Кроме ремесла, дня рождения и однообразного языка? За это однообразие Достоевского критиковал Толстой. А у Воннегута оно, по его же оценке, еще и сочеталось с репортерской «телеграфно-шизофренической» манерой письма. Писательскую миссию Воннегут видел в том, чтобы «успеть поймать человека до того, как он станет генералом, президентом и т.п., и отравить его душу ядом гуманизма». В жизни это часто кажется утопическим, пока в нее не вмешалось искусство, литература. Человек еще не родился, а великие книги, страницы которых пропитаны этим самым «ядом», уже ждут в засаде. Человеческое счастье – попасть в эту засаду и отравиться! У Достоевского, конечно, на «бочку гуманизма» приходится не одна ложка прочего яда. У Воннегута – меньше, но и здесь он необходим, уже для того чтобы врачевать военные раны души. И не дать стать сплошной раной человеку. So it goes. Такие вот дела. Колонка Владимира Кудрявцева в электронной газете "Вести образования"