Ким Смирнов: Но при чем здесь Пушкин?

Окончание. Начало читайте тут.

29 июня 2020 г. Понедельник.

При чтении «Онегина» у нас часто возникает иллюзия, будто он даёт богатейшие возможности для театрального воплощения на сцене. На самом деле это далеко не так. В действительности, давая богатейшие возможности для «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», буквально весь пронизанный подземными ключами чистейшей поэзии, филосовских раздумий, легкой иронии и сурового сарказма,  роман тем не менее весьма скуп на те внешние драматические события, действия, как та же дуэль, без которых весьма трудно держать театрального зрителя в напряжении до финальных секунд. А «Онегин» Туминаса держит! Почему?

Ну, прежде всего, он, непревзойдённый мастер импровизации, когда сам текст предоставляет для неё хоть малейшую возможность, никогда её не упустит.

Вот Онегин и Ленский в гостях у Лариных:   

«… им расточены
Порой тяжёлые услуги
Гостеприимной старины. <…>
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой».

И далее:

«Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда».

Всего несколько строк, а из них в спектакле получилась уморительная сцена спаивания Онегина этой самой брусничной водой.

Или вот ещё всего лишь три строки (об ожидании Татьяной встречи с Онегиным):

«Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка»,

Строки эти непосредственно предшествуют неожиданному появлению в аллее, прямо перед ней, Онегина.

Оторвавшись от текста, эти три строки вдруг обратились в прелесную хореографическую миниатюру, полную обаяния, юмора и…  действия, в которой зайчонок очаровывает только что собиравшегося застрелить его стрелка. Но появляется она в спектакле совсем в другом месте, чем в романе, — во время зимнего переезда Татьяны в Москву, вписавшись оттепляющей нотой во вьюжную музыку дороги. И в этом перемещении есть, как мне кажется, свой резон. Ведь известно — и это уже не в романе, а в самой жизни Пушкина — был ещё один заяц, тоже связанный с зимней дорогой. Это когда опальный поэт, нарушая все запреты, отправился в  Петербург, где непременно попал бы в самое пекло декабрьских событий 1825 года, а затем, с большой долей вероятности, и в Петропавловскую крепость. Но дорогу ему перебежал заяц, и он, «веруя в приметы простонародной старины», вернулся в Михайловское.

Может, ничего подобного режиссер и не имел в виду. Но у меня такая ассоциация возникает…

И ещё одна сымпровизированная метафора: Татьяна и её муж-генерал потчуют друг друга вареньем. И не серебряными ложечками с фарфоровых блюдечек-розеток, как принято в лучших домах обеих столиц, а из стеклянной деревенской банки деревянными деревенскими ложками. Откуда она, эта банка, взялась? А вот откуда. Семейство Лариных увозит Татьяну «в Москву, на ярманку невест»:

«Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки…».

Ну и т. д.

О чём эта метафора? Об отношениях между Татьяной и её мужем, немолодым уже, изувеченным в сражениях человеком, конечно же, любящим её (но мы-то знаем, что она по-прежнему любит Онегина, и замуж вышла лишь по слёзным просьбам матери!)? Да, конечно, и об этом тоже. Ведь Пушкин нигде, ни одной строкой не даёт нам повода считать, что Татьяна относилась к своему мужу с неприязнью.

Но всё-таки более глубокий, более потаённый смысл метафоры — в другом. Она возвращает нас в её юное, усадебное прошлое, в её «уют уединённый», в милые её сердцу окрестные «мирные места», в посещение покинутого Онегиным его дома, проникновение в его быт, его привычки, перелистывание книг с отчёркнутыми его ногтём строками.

И муж, ничего не знающий о её любви к Онегину (по крайней мере, в тот момент), любит её именно такую, оставшуюся самой собой. И она не может не ценить этого.

Да, не так уж много возможностей для внешне яркого сценического действа предоставляет Пушкин в «Онегине» сегодняшнему режиссёру. Но есть в романе одно место, где неожиданно такие возможности просто зашкаливают. Это сон Татьяны, с его подводными подтекстами и смыслами из «преданий простонародной старины» (финальный медведь, он ведь оттуда, из народных поверий; видеть медведя во сне — к свадьбе, а переход через ручей — к гибели, к смерти), с шабашем нечистой силы, со злодейским убийством перед самым пробуждением.  И этой драгоценной сокровищницей драматического действа Туминас… демонстративно не воспользовался. Он решает эту ключевую для понимания романа его кульминационную часть строго и скупо. «Сон Татьяны» в программках спектакля опеделяется как роль, которая отдаётся на поочерёдное прочтение двум актрисам. И… получается совсем не скупо, а роскошно, завораживающе, неожиданно, ярко. Каждая из них превращает небольшую по сценическому времени свою роль в объёмное, многомерное даже, драматическое действо. Но чтобы вообще стало возможным это волшебное превращение, чрезвычайно важно, кто эти актрисы. Всё дело в том, что это — Юлия Борисова и Ирина Купченко. Этим уже всё сказано и всё объяснено. Да ещё к тому же в одном месте (как раз на переходе ручья) в озвучиваемый ими текст на короткое время включается запись голоса Иннокентия Смоктуновского.

И вот тут ещё одна характерная особенность вахтанговского «Онегина», говорящая о том, что и режиссёр его, и актёры глубоко задумываются над тем, «а при чём здесь Пушкин» и какие смысловые акценты сам он предложил  им для трансформации сегодняшнему зрителю. Ведь роман на самом деле изобилует такими акцентами, без которых контрапунктное соударение первого — вначале —  и последнего — в конце — объяснений между Онегиным и Татьяной действительно могло бы показаться сконструированным, фронтально-лобовым. Если бы это было так, навряд ли столетие спустя Маяковский восхищался бы строками из письма Онегина Татьяне:

«Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я…»

Перед нами уже не тот Онегин, который когда-то, назидательно «исповедываясь» перед влюблённой в него провинциальной барышней, преподносил ей нравоучительный урок. Ответный урок Татьяны — это теперь для него не только трагический финал, но и, если не катарсис, то возможность его, первый шаг к нему.

А вот Татьяна… Она и совсем не та, что в начале… и совсем та.

И это, думается мне, понимают создатели спектакля, акцентируя эту ноту и завершая спектакль танцем Татьяны с медведем, материализованным из её давнего девичьего фантасмагорического сна и из всего того, что не растратила она из своей юности. Что это и та же, всё ещё любящая Онегина Татьяна, но и другая, уже на иной ступени людской ответственности не только за свои жизненные выборы и решения, но и за судьбу любимого ею человека, ради спасения его отвергающую так желанную ею и в начале, и в конце романа его любовь:

«А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. <…>
Я вас прошу меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна».

Чаще всего тут цитируются две последние строки (и это приводит некоторых читателей к нелепому выводу: мол, Татьяна просто следует вековым домостроевским предрассудкам). А ведь тут многодумна и значительна буквально каждая строка. Каждая  по-своему финальна. И только вместе они делают финал романа таким объёмным и неотразимым. Что, между прочим, предопределено, подготовлено множеством смысловых ударений и акцентов по всему необозримому пространству романа.

ПРОДОЛЖЕНИЕ