Право голоса
Введение
Можно захватить территорию, финансы, недра… Можно взять в плен культурные ценности. Население можно поработить. Многое можно, но язык, как и выраженную им мысль, завоевать нельзя. Он свободен.
Из него возродится все остальное.
Временные (хотел написать «увы», потом подумал и понял — дурак, это же благо) правители подчиняли и подчиняют себе все доступное. Пытаются полонить и язык, поскольку в нем таится реальная опасность. Значение слов даже спецслужбы, с избытком разведенные в государственном питательном бульоне, не в состоянии изменить. Но поскольку обойтись без русского языка нельзя, его пытаются приспособить для нужд режима, изуродовать политической имитацией, скомпрометировать поделками официальных речей, мусором телешоу и внедрением сленга в бытовое общение.
Но он сбрасывает шелуху.
Язык показывает язык и отбирает в постоянное пользование слово, проверенное русской литературой, народными традициями, или аккуратно ассимилирует иностранные термины, коль наших нет.
Мы читаем Пушкина и Гоголя, как современников, не напрягаясь. И это счастье!
Как и то, что язык имеет разные голоса.
Юрий Левитан для целого поколения владел главным радиоголосом общего пользования после того, как у населения страны отобрали немногочисленные приемники, оставив радиоточки, исключающие инакослушание. «От Советского Информбюро»… И дальше, что там на фронтах. Или полях. Если мир.
Этот голос принадлежал всем, однако я знал человека, который легко его приватизировал.
— Юрий Борисович! — говорил в телефонную трубку живой и остроумный, несмотря на элегантный костюм и галстук, корреспондент иностранного отдела старой «Комсомолки» Евгений Кубичев. — Это Женя, друг Вашей дочери…
Он быстро передавал трубку кому-нибудь из нас.
— Дочери не-ет дома-а!!! — раздавались в трубке неповторимые модуляции государственного голоса, и мы в награду за этот аттракцион шли угощать Кубичева «Праздроем» в буфет газеты «Правда» на пятый этаж. Потом там престали продавать пиво, трюк с Голосом утратил для Кубика привлекательность, и ему пришлось признать, что, несмотря на любовь вождя, с которым, по слухам, голос Левитана имел аудиенцию, образцом русского устного языка считался не он, а Ольга Высоцкая, проработавшая диктором на московском радио 60 лет.
Я помню многие голоса того времени, хотя голос невозможно представить (как запах), но легко узнать спустя годы.
Диктор произносит слова, но не производит их. Он, как артист, доставляет слушателю текст, независимо от того, разделяет он его содержание или нет.
Разница в том, что чужой язык на сцене прилипает к герою выдуманному, а в репродукторе к человеку реальному.
Сам он обладает голосом (порой красивым), но права голоса (даже собственного) у него нет, что роднит его со слушателем, который большей частью внемлет тому, что ему говорят, и это вытесняет из сознания собственный язык, создавая условия для общей немоты.
Голос еще производит звуки, и даже складывает их в слова, но смысл их более не проверен языком, которым он читал стихи и прозу (если попались достойные учителя), и умные сказки (если повезло с родителями). Казалось бы, навек должен был впитать внятный язык слов как основу национальной и мировой культуры, выполняющих кроме радости осознания себя посильным участником истории еще и функцию непроходимого барьера от пошлости заискивания перед могуществом силы власти и приседания перед ней, которые, впрочем, уживаются с тайным ожиданием злорадства от неминуемого падения действующего авторитета. Не дождетесь.
Пассажир в метро видит в руках у соседа на первой странице «Правды» траурную рамку и глазами немо вопрошает с надеждой: кто, мол?
— М-м-м… — Тот с огорчением мотает головой: — Корвалан.
Анекдот из недавнего прошлого, но оно еще не пришло.
— И что же? — спрашивает друг Собакин, которому не терпится внести в разговор какую ни есть современную оптимистическую ноту. — COVID-19, получается, выполняет функцию государства: порождает тихий устойчивый страх и борется с ним презрением граждан к собственной опасности… В полной, можно сказать, тишине, несмотря на обилие плавающих на поверхности слов. Тот, кто переболел вирусом, точно знает, что он есть. Остальные не склонны верить, поскольку в лагерях и тюрьмах не сидели. Они-то и ставят памятники беспамятству.
— Какая здесь связь между голосом и языком, Собакин?
— Строго говоря, какая хочешь, но зачем же быть строгим к самому себе. Позволь мне предъявить листок общения для возможного будущего.
«Листок»
Представим, что целое государство водин момент онемело. (Предположительно от безграничного вранья.) Русский язык, живой и богатый, устал от некорректной эксплуатации и хамства (о, эти чудовищные ударения, эта интонация…) и, поблагодарив за внимание, а скорее всего молча, покинул устную русскую речь, оставив возможность нам думать про себя словами.
Все совещания, согласования, брифинги, собрания, толковища, объяснения, терки, диспуты, лекции, семинары, признания и непризнания закончатся, не оставив следа. Телевидение превратится в бессмысленную и глупую затею, каковым оно, собственно, и было при жизни языка (если помянуть почившие всякие ток-шоу). А как они выживут в молчании? Разве балетными pas?
Ни один, даже разумный, если такой случился, думский закон или указ правительства, или намек администрации прозвучать не может.
Популярные среди избранной для этого молодежи идеологические сборища, и без того лишенные смысла (не только на Селигере), превратятся, в случае, если государственные деньги уже выделены и должны быть растрачены, в веселые, пусть и безмолвные, посиделки и полежалки, в чем и обнаружится их истинный смысл.
Попса «погибнет безвозвратно навек, друзья, навек, друзья, но все ж покуда аккуратно пить буду я, пить буду я».
В театрах в программках напечатают содержание пьесы, которую актеры будут играть безмолвными губами, языком, зубами и внутренним миром. 25 процентов разрешенных пока зрителей в прогрессивных спектаклях вместо недостающей одежды персонажей (или вместе с ней?) получат возможность увидеть на экранах текст, тот самый, который обнаженные актеры (и актрисы) с грязными пятками имели в виду. Это может подвинуть передовой отряд интеллигенции опять учиться читать.
Ежегодная встреча Президента с Думой и Федеральным собранием будет изящно смотреться на языке жестов, если докладчик и зрители скоро овладеют им. Но на первых порах по упрощенной, но доходчивой методике послание может выглядеть в виде согнутой в локтевом суставе правой руке, кисть которой собрана в кулак, как символ единства прогрессивных сил, в то время как левая ладонь лежит на бицепсе, символически показывая, что только объединением в сотрудничестве двух рук — народа и партии — мы разогнем то, что загибали поколения наших бывших руководителей.
Как на радио появились враги свободного голоса — магнитофоны
Все большие деятели партии и правительства читали в микрофон по написанному, утвержденному и одобренному. Даже речи вождя, которые изучались, как классика жанра и цитировались, были написаны на бумаге. (Хотя он обладал уникальной памятью и ни одного доброго слова о себе не забывал. Это, к слову, о памяти.)
А между тем в нашем недавнем мясопустном прошлом был человек, который в прямой эфир, а не со звукозаписывающих устройств, свободно говорил по-русски свое. И назывался он в нашей в стране, замученной подозрениями и доносами, футбольным комментаторам.
Вадим Святославович Синявский был человеком, имевшим такое право и, что важнее, пользовавшийся им. Видимо, честная лояльность (такое возможно) фронтовых репортажей, отвага, отсутствие истерического пафоса породили доверие к этому скорому и грамотному голосу, говорящему на хорошем русском языке.
Шестого ноября утром его привезли в Москву с передовой и поместили в энкавэдэшное крыло гостиницы «Пекин» под охрану двух офицеров.
Телефон был отключен. Общаться с кем-либо запрещено. Цель приезда не ясна, но было понятно, что он не арестован.
Тут Синявский, с которым мы сидим на кухне его квартиры в «динамовском» доме на Башиловке, делает фирменную паузу, в которой я успею вам рассказать, что был знаком с великим футбольным комментатором с первых послевоенных лет, когда он приезжал в Киев на принципиальные матчи. И с крыши главной трибуны уютного стадиона «Динамо» вел положенные тогда репортажи о последних пятнадцати минутах игры. Микрофон отца, который после ранения не мог выходить на сцену и подрабатывал на киевском радио, рассказывая о матче на украинском языке, стоял в десяти шагах от Синявского, и я бегал, слушая вживую то одного, то другого. Может, память о киевском пацане на крыше сподвигла его рассказать историю, которую он доверял не всем.
Так, через Аляску из Америки привезли в СССР первые профессиональные магнитофоны, положившие конец вольному устному русскому языку в нашем несвободном и от достоинств (вспомним хотя бы «Театр у микрофона», «Клуб знаменитых капитанов», «КОАП») радиоэфире.
И только Вадим Святославович Синявский со своей безупречно грамотной скороговоркой остался одним из немногих советских людей, сохранивших за собой право воспользоваться голосом.
Оно, впрочем, было лимитировано последними пятнадцатью минутами матча, когда он напрямую мог разговаривать с людьми. О футболе, разумеется. Но и эта область жизни таила опасность для человека,
который на клочке земли в пол — приблизительно — гектара с двумя воротами пытался проследить тенденции развития нашего передового общества,
как это было с недолго блиставшими уже на телевидении Аркадием Романовичем Галинским и Виктором Сергеевичем Набутовым, да и с ныне здравствующим Василием Уткиным.
Разумеется, Синявский хитрил, и пока ТВ не наступило, репортажи вел «художественно». Не видя игры, как ты опровергнешь или поставишь под сомнения его характеристики того, что в ней происходит. Конечно, знали, что из четверти часа эфира он делал маленький спектакль, суммируя все, что происходило на поле до этого: нагнетал напряжение в голосе при острых моментах, замедлял речь при унылом розыгрыше или убыстрял при якобы наблюдаемой им атаке, подпускал шума стадиона, открыв дверь комментаторской кабины, если он была, или, наоборот, закрывал рукой микрофон, изображая напряженное ожидание стадиона. Если гол случался в отведенное для репортажа время, он рисовал правдивую картину с подробностями, которые могли ускользнуть от десятков тысяч пар глаз, но не от его единственного, уцелевшего на войне.
