Блоги |
Максимова Екатерина Сергеевна, балерина. Из книги Мадам Нет.ч2
...через год на той же дороге мы опять попали в аварию. Но на этот раз все закончилось гораздо хуже. Тогда мы с Володей вернулись с гастролей и на оставшиеся свободные три дня решили съездить к друзьям в Ленинград. И ночью врезались в огромного лося, который неожиданно выпрыгнул на дорогу. Спасло нас то, что мы на «ситроене» ехали.
...А дальше случилось просто чудо — на этой пустой ночной дороге появился автомобиль и остановился рядом с нами. Вышел священник и наклонился надо мной. Я eщe плохо соображала, помню только, как он меня спрашивает. «Шпрехен зи дойч? Парле ву франсе?» Он, глядя на «ситроен», решил, что мы иностранцы. А я смотрю на него и сказать ничего не могу, только думаю: «Какое там «шпрехен», я по-русски-то слова не выговорю!» Потом уже выяснилось, что это митрополит Новгородский и что у нас с ним даже общие знакомые есть. ... А шофер действительно митрополита высадил, нас — в машину и в больницу. Как он нас вез — скорость сто двадцать, не меньше! Вспоминаю, что летим мы по какому-то городку, никаких правил не соблюдаем, а я как в тумане и только думаю: «Ну вот сейчас-то мы точно разобьемся. И теперь уж совсем, окончательно!» Доставил нас в городок Чудово, в больницу. Он молодец — это же еще надо было знать, что здесь рядом город и там есть больница.
Другой бы ведь в Ленинград, естественно, повез, — может, и не довез бы. Очень хороший парень попался! И в больнице нас встретили удивительно хорошие люди — и врачи, и нянечки! Вот только в приемном покое мы еще натерпелись: тут уж как всегда — пока все бумажки не заполнишь... Помню, Володя сидит на стуле — кожа на спине содрана, от рубашки одни лохмотья болтаются, порванные штаны спадают — и все вскакивает: «Помогите же ей, сделайте что-нибудь!» А регистраторша бубнит: «Успокойтесь, молодой человек, сядьте, не мешайте... Ваше имя, фамилия, адрес?..» Он быстро отвечает и опять вскакивает (а штаны все падают и падают, он их подтягивает): «Помогите же ей!» У меня все лицо в крови, почти ничего не вижу, Володя просто не понимает, жива я или уже померла тут. Но дама непробиваемая, опять бубнит: «Ваша фамилия, адрес?..» Володя из себя выходит: «Да тот же адрес! Жена она моя, понимаете?!» А она: «Вы меня, молодой человек, не путайте, я порядок знаю!»
Ну а потом нами уже совсем другие люди занимались. Хирурги, двое энергичных молодых ребят, меня осмотрели и бодро сообщили: «Руки, ноги целы, голова цела, а что на лбу — зашьем! Только косметических ниток у нас нет, будем зашивать буйволовыми. Так что за красоту не ручаемся». (С тех пор у меня два шрама на лбу осталось, у Володи тоже, только у него под волосами не видно, и еще ему ноздрю порвало.) Зашивали меня без всякого наркоза, ничего-то у них не было в городе Чудове. А я и без наркоза ничего не чувствовала, просто как мертвец была, только понимала — что-то они у меня на лбу начинают делать и бровь куда-то вверх лезет. И меня (как на шоссе, когда все взрыв представлялся) одолела навязчивая идея. «Вы, — говорю, — мне только бровь оставьте, пожалуйста!» Я даже не поинтересовалась, есть ли там нос, глаза, осталось ли вообще на лице что-нибудь, почему-то меня только эта бровь очень волновала, без конца про нее спрашивала...
Оставались мы в Чудове недели две. Володя уже ходил, а у меня оказалось довольно сильное сотрясение мозга, пришлось полежать. Как к нам хорошо там относились! Я за свою жизнь во многих клиниках лечилась — ив «закрытых», и в «открытых», и в простых, и в привилегированных — и никогда такой сердечности, такого внимания, как в Чудове, не встречала. Удивительная больница — маленькая, бедная, но нигде в Москве не видела таких душевных людей! Поразительная доброжелательность, чуткость, желание помочь — действительно по-настоящему! Врачи совершенно потрясающие! Нянечки чудные! Все переживали, спрашивали: «Чего бы вам хотелось? Что нужно? Может, козьего молочка принести? А может, картошечку свою, с огорода? Кашку домашнюю сварить для вас?» А ведь в те времена с продуктами было сложно! Приходила из райкома партии заведующая отделом культуры, помидоры приносила: «Мне из Ростова прислали, угощайтесь!» И так относились не только к нам, в общем-то известным артистам, а ко всем больным. (Правда, райкомовская дама к какому-нибудь дяде Ване, кажется, не приходила с помидорами»)
А тот парень, шофер, позвонил маме, рассказал ей, что случилось. (Она уже переволновалась — наши друзья, Саша Белинский и Слава Кузнецов, из Ленинграда звонили, удивлялись, что мы не приехали: все сроки уже прошли, ночь глубокая.) Мама шофера спрашивает: — Что с ними? Живы? — Я не знаю... А машина-то — ну вся вдребезги! — A сами — живы?! — Не знаю... А крови-то! Вся машина в крови! Ну он действительно не знает! И никто ничего не знает — что за Чудово такое, где это? Ни в каких справочниках его нет В конце концов нас Белинский разыскал. На другой день входит Александр Аркадьевич в палату, ему показывают — вот она! Я лежу вся перебинтованная, смотрю — глаза у него стали совершенно безумные. Говорю таким слабым голоском: «Здравствуй, Саша!» Он с ужасом на меня уставился и отвечает «Здравствуй, Катя! Ты прекрасно выглядишь». И, разрыдавшись, пулей вылетает из палаты...
Во всей этой истории нам все время встречались удивительно хорошие, добрые, отзывчивые люди. Помощь от них приходила совершенно неожиданно. Сначала священник и его шофер на дороге, потом — прекрасные хирурги, потом — люди, помогавшие маме нас найти Она тогда, в первую ночь, уже совсем отчаялась, ничего про нас узнать не могла. И вдруг звонок, девушка-телефонистка. «Я, — говорит, — случайно слышала ваш разговор с шофером, у вас такое несчастье! Я нашла телефон чудовской больницы, сейчас вас соединю». Выяснила мама, где мы, — стала собираться. После отпуска — денег совсем нет, и друзей еще почти никого в Москве нет: мама всем звонила, занимала деньги, у кого сколько нашлось. Андрюша Петров (нынешний директор Театра «Кремлевский балет») поехал на вокзал, купил билет в общий вагон на ночной поезд дальнего следования Москва — Никель — единственное, что смог достать, да и то, можно сказать, повезло. Поезд страшенный, жуткая полупьяная публика, такое впечатление, что в вагонах одни жулики и бандиты сидят. В Чудово мама приехала уже утром, часа в четыре.
На станции никого нет. еле нашла какую-то дворничиху, расспросила, куда идти, и с двумя тяжелыми сумками (с продуктами и вещами для нас) пошла через какой-то сквер. Вдруг навстречу, в этом пустынном, еще совсем темном сквере, здоровенный парень! Мама вспоминала, что вот тут-то она перепугалась не на шутку: неизвестно, кто это, чего от него ждать. А парень — не напал, не ограбил, а подсказал, как больницу найти, помог сумки донести и даже довел до прямой дороги к больнице, хотя ему было не по пути. Опять хороший человек встретился!.. В общем, добралась мама, положили ее до утра на кушеточку для осмотра больных, так она потом на этой кушеточке и поселилась рядом с нами. Как только нам стало немного лучше, мама начала ездить в Ленинград за продуктами. Саша Белинский снял для нее номер в гостинице, она отправлялась в Ленинград самым последним вечерним поездом, ночевала у себя в номере, с утра обегала магазины и потом часов в двенадцать дня ехала обратно...
Когда врачи разрешили перевезти нас в Москву, с Чудовом прощались очень тепло: доктора, нянечки, соседи-больные вышли проводить нас (некоторые даже поехали с нами на вокзал на больничной машине), нам помогли донести вещи и постарались устроить меня и Володю на сиденьях с максимально возможным удобством. А в Москве нас встречал на театральной машине Петр Иванович Хомутов, заместитель директора Большого театра. В Москве началось дальнейшее лечение. Огромный шрам у меня на лбу переделывали в Институте красоты — как раз после этого я и стала челку носить. С тех пор и волос на голове с правой стороны больше, чем с левой.
...В 1975 со мной случилась большая беда — моя самая тяжелая профессиональная травма. Шла репетиция балета «Иван Грозный». Мы с Володей были во втором составе, первый состав — Юрий Владимиров и Наталия Бессмертнова. Хотя мы и числились вторым составом, но практически не репетировали: Григорович нами не занимался. В тот день репетиция проходила уже на сцене, но Бессмертнова почему-то танцевать отказалась — плохо себя почувствовала или устала, и Юрий Николаевич сказал мне: «Давай вставай ты!» Я пыталась возразить: «Но я же не знаю...» — «Ничего, встань!» Требовалось выполнить сложную поддержку, когда балерина оказывается перевернутой вверх ногами на высоко вытянутых руках партнера: Владимиров меня поднял, а как выходить из такой поддержки, я просто не знала. Он меня начал спускать — у меня ноги запрокинулись, и «выскочил позвоночник»... Тогда я еще этого не знала, только чувствовала — больно, очень больно! Но мало ли, в нашей профессии постоянно присутствует боль, я привыкла терпеть, думала — пройдет. Сама добралась до дома, села в кресло — а встать уже не смогла.
Дикая боль не прекращалась ни на минуту, я мучилась ужасно, кричала: не могла ни сидеть, ни лежать — пристраивалась, скрючившись, как-то на боку. Боль не отпускала ни днем, ни ночью: совершенно иная, непривычная, когда нельзя было даже пошевелить пальцем. Никакие таблетки не помогали, никакие лекарства не снимали и не смягчали боль... Володя метался, хотел чем-нибудь помочь, чтобы я не мучилась так, — а как тут поможешь?! От своего бессилия сам терзался ужасно. Про маму я уж и не говорю, каково ей тогда приходилось.»
Самое главное — врачи мне долго не могли поставить диагноз, а потому не понимали, как и что следует лечить. Я лежала в одной больнице, потом в другой, в третьей. Прошла самых разных специалистов-невропатологов, чуть не отправилась в Архангельск, где, по слухам, творил чудеса какой-то необыкновенный доктор. В отчаянии хваталась буквально за все — обращалась и к знахарям, и к экстрасенсам. Приводили ко мне разных массажистов, костоправов, одного даже из Кургана привезли. Пробовали лечить иглоукалыванием (которое в то время считалось чуть ли не подпольным занятием) у специалиста из Монголии Гаавы Лувсана. Он провел со мной несколько сеансов в НИИ экспериментальной и клинической хирургии, мне стало немного лучше, но ненадолго.
Иногда мне что-то помогало, временами становилось немножко лучше, а потом опять начинались жуткие приступы. Но и в периоды относительного затишья, некоторой стабильности состояния, я все равно ходить не могла, рук поднять не могла, даже зубы не могла почистить, заколкой волосы закрепить, не говоря уж о более сложных движениях. Наконец мне сказали, что есть только один выход из положения — ложиться в «кремлевскую» больницу. Мы тогда никакой «кремлевки» не знали, и нам объяснили, что меня туда устроят, если будет официальное письмо от Большого театра с просьбой сделать временное прикрепление. Но в дирекции театра возмутились: «Как это мы вам будем делать прикрепление, когда у нас масса других народных артистов, и даже дирекция еще не пользуется «кремлевской» больницей?!» И все тянули, все говорили, что такие вещи надо делать «в порядке общей очереди», в соответствии с «табелью о рангах»...
Володя пытался любым способом добиться прикрепления: куда только не ходил, кого только не просил! От нас ведь требовалась чистая формальность — письмо, бумажка от Большого театра. Ну и дали наконец от театра такую бумагу: просим прикрепить... и список человек на тридцать! Когда в «кремлевке» увидели этот список, за голову схватились: «Они там что, с ума сошли?! Это же целое дело — тридцать человек рассматривать, согласовывать!» И все опять застряло на мертвой точке... А у меня случился очередной приступ, очередные дикие боли, очередная неотложка — я от боли уже просто лезла на потолок! В то время в Кремле устраивался какой-то прием, куда пригласили и нас с Васильевым. Естественно, я никуда пойти не могла,
а Володя, который в отчаянии просто не знал, что и делать, влетел по этому приглашению на прием (где, конечно, собралось начальство всякое — секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников, министр культуры Демичев, другие большие чиновники), ворвался туда буквально с криком: «Вы здесь пьете-гуляете, а там человек умирает, и никто помочь не хочет!» На таком нерве все выдал — это был уже просто крик души... Тут же последовал «звонок сверху», и, минуя дирекцию Большого театра, по указанию из Министерства культуры меня положили в «кремлевку».
В «кремлевской» больнице опять искали, искали, искали причину болей, специалисты меня смотрели, консилиумы бесконечные проводили Один «очень умный» врач не нашел ничего лучшего, как сказать мне: «Про свою профессию забудьте! Если вы отсюда выйдете хотя бы на костылях — и то будет чудо!» До этих слов я еще более-менее держалась, ждала, надеялась, а тут — сорвалась, рыдала отчаянно, как никогда в жизни! Захлестнуло чувство полной безнадежности! Но каждый раз, когда очередной доктор меня осматривал и молча выходил из палаты, я упорно спрашивала вслед: «А танцевать я когда смогу?» На меня смотрели как на ненормальную...
Казалось, уже все перепробовали, и вдруг — как чудо! — появился этот доктор, Владимир Иванович Лучков. Он в той же больнице работал, только в другом корпусе, в травматологии, а я лежала в неврологии. И он первый смог поставить точный диагноз. Как мне потом объяснили, у меня оказалась позвоночная грыжа, когда позвонок выскакивает. Обычно он выскакивает наружу, а у меня выскочил внутрь, поэтому врачи никак не могли понять, в чем дело. Не существовало тогда соответствующего медицинского оборудования. На очередном консилиуме присутствовал Лучков, он посмотрел, нажал через живот на этот позвонок, все понял и сказал: «Вылечить это невозможно, но на ноги я тебя поставлю, если ты мне действительно поверишь». Владимир Иванович потребовал беспрекословно выполнять все, что он говорит. Конечно, я согласилась! Меня перевели из одного корпуса в другой, и он начал лечение.
Я действительно делала все. что говорил Лучков: висела на руках, растягивалась, и это продолжалось очень долго. Потом, когда встала на ноги, оказалось, что я ходить не могу, пришлось учиться заново: один шаг по палате, второй, по стеночке, по стеночке, одна ступенька, вторая... Когда немного начала ходить, Лучков отправил меня в Пятигорск продолжать лечение. Месяц я там передвигалась в корсете, еще не сидела, могла только стоять или лежать. В санатории был бассейн, с больными занимался инструктор, к которому меня направили. И вот я, еле передвигая ноги, пришла к нему: «Я балерина, мне сказали, что здесь мне помогут; может быть, в воде смогу ножками шевелить...» Он на меня посмотрел внимательно и поинтересовался: «Вы что, Маресьев, что ли?» — в том смысле, что я хочу от него чего-то невозможного...
После всех процедур в санатории, после гимнастики в воде я возвращалась из Пятигорска в Москву. Встречал меня Володя. Когда я в больнице лежала, его (как он ни сопротивлялся) отправили с театром на гастроли в Америку; когда в санаторий уезжала, он еще не прилетел — и совершенно не представлял, в каком я состоянии. Ему только сказали: «Из Москвы ее нужно везти в Сочи, продолжать лечение; она должна быть в корсете, это ей можно, это — нельзя.-»
Васильев приехал меня встречать — со «скорой помощью» с носилками — смотрит а я на своих ногах выхожу из самолета!
Потом в санатории в Сочи мне тоже делали какие-то процедуры: лечили, что-то закрепляли, и только после всего, через месяц вернувшись в Москву, я потихонечку, потихонечку, сначала только на полу, начала заниматься. Лучков все время меня контролировал, требовал: «Ни одного движения без моего разрешения! Прежде чем сделать любой прогиб, поворот — спроси, можно ли!» Я все четко соблюдала, потому что он дал мне надежду.
Но я еще до-о-олго ходила в корсете, причем сначала носила старинные — не то бабушкины, не то прабабушкины корсеты (у меня два сохранились с незапамятных времен). Они были высоченные, на костях и со шнуровочками и для меня великоваты. Потом мне изготовили на заказ уже резиновый, потому что в бабушкином я не могла толком пошевелиться. На занятиях постепенно, постепенно ослабляла корсет. Лучков сказал: «Твоя задача — создать «мышечный корсет», из своих собственных мышц. Если сделаешь такой — будешь танцевать, если не сделаешь — ничего не получится!» Вот я и делала корсет «из себя», чтобы он меня держал.
Когда в то время ездила в транспорте — никогда не сидела. Если в общественном транспорте ехала — висела на руке, держась за поручни, а в машине так приспособилась: сидела боком и держалась за верх, как бы наполовину висела, и управляла рулем одной рукой. Первое время — вообще сама машину не водила, ездила только на заднем сиденье в лежачем положении и ходила (после одного случая) только в корсете. В тот раз решила, что я уже долго занималась, достаточно окрепла, — и пошла без корсета. На дороге попалась маленькая ямочка, я оступилась — и все, сразу вернулась боль! И потом еще очень долго, уже даже когда танцевала, если предстояло куда-то идти (особенно летом в лес за грибами) — надевала корсет. Потому что на сцене собираешься, себя «закрепляешь», а по лесу-то идешь расслабившись: невозможно все время себя держать, контролировать...
Я вернулась к занятиям, нагрузка на репетициях постепенно возрастала, и, осторожно пробуя силы, я наконец решилась начать готовить «Жизель». Тогда мне опять очень помогла Галина Сергеевна. Конечно, и раньше, буквально с первого дня, когда случилась эта травма, она была рядом, переживала, сочувствовала, поддерживала меня чем могла. «Я пойду куда угодно, в любые инстанции, чтобы помочь Кате с лечением, — говорила Уланова. — Они с Володей — как дети для меня». И действительно, она тогда ходила по всем «высоким» кабинетам (чего для себя не делала никогда в жизни!), чтобы устроить меня в «кремлевку». А теперь Галина Сергеевна долго, чутко, внимательно со мной занималась, потому что многие вещи приходилось нарабатывать заново, буквально как с первоклассницей: сначала это были даже не репетиции «Жизели», а просто какие-то упражнения. И морально Галина Сергеевна тоже поддержала меня в желании станцевать именно «Жизель». Конечно, она волновалась; волновалась еще и потому, что Уланову предупреждали: если меня вдруг на спектакле «скрутит» — в этом будет доля и ее вины...
Так же как предупреждали, и намекали, и прямо говорили Лучкову: «Что вы делаете?! Ведь она сейчас выйдет, и на втором движении ее «заклинит» опять, она упадет, — вы же тогда профессии лишитесь!» Он фактически пошел против всех, потому что все в один голос твердили: «Нет! Максимовой нельзя танцевать! Об этом не может быть и речи!» И только Лучков сказал: «Да!» Он рисковал своей профессиональной репутацией, и на спектакле Владимир Иванович нервничал, думаю, не меньше меня. Он и сам хорошо понимал: либо сейчас я сломаюсь и действительно уже никогда не смогу танцевать; либо — обрету уверенность в себе...
10 марта 1976 года я впервые после травмы танцевала «Жизель». Этот вечер я никогда не забуду. Весь мой первый выход шел под нескончаемые аплодисменты — музыки просто не было слышно. Долгими аплодисментами сопровождалось каждое мое появление на сцене, окончание каждой вариации. А во время танца стояла невероятная, звенящая тишина. Я чувствовала совершенно особенное состояние зала, затаившего дыхание. Мне рассказывали, что в антракте даже незнакомые люди обнимали, поздравляли друг друга, многие плакали. Конечно, все знали, какой это спектакль, — знали и в зале, и в театре.
Пожалуй, я не вспомню другого такого случая, чтобы собралась вся труппа. Кулисы были забиты — и я видела, как они стоят наготове: ребята, мои партнеры, Володя Тихонов, Миша Лавровский, Валера Лагунов — я даже не смогла разглядеть всех. Как напряженно они следят за мной с готовностью в любой момент помочь, не дать упасть. В труппе складывались разные отношения, но здесь ощущалось удивительное единство сопереживания. Такие же внимательные глаза я видела вокруг себя на сцене, такие же оберегающие руки были готовы протянуться ко мне со всех сторон. А Володя — он танцевал, просто вывернув шею, чтобы все время видеть меня, чтобы не пропустить ни одного моего движения, чтобы успеть подхватить, удержать... После окончания спектакля артисты кордебалета выстроились живым коридором, аплодисментами провожая меня со сцены до артистической. Я даже ничего не могла им ответить в тот момент — перехватило горло. Володя шел позади меня и, прижимая руки к груди, кланялся им всем и повторял: «Спасибо, милые! Спасибо, родные!»...
В тот вечер произошло чудо. Я вернулась на сцену. После того как меня приговорили к инвалидной коляске, я танцевала еще двадцать лет.
...Разве нам с Васильевым не предлагали остаться? Как раз наоборот, нам еще говорили: «Вас двое, репертуар станцован, вы в любом театре сможете работать без проблем. Вам не нужно искать партнеров, договариваться, чтобы порепетировать, не нужно для этого лететь с другого края света Вы вдвоем — и весь мир перед вами!» Поступала масса предложений, мы могли остаться в любой момент, в любом театре в любой точке мира и на любых условиях — только выбирайте! Поэтому нас всегда и спрашивали, и удивлялись: «Почему вы возвращаетесь обратно?!»
Естественно, мы над этим задумывались. Особенно когда в очередной раз приходилось выяснять отношения с Госконцертом или Министерством культуры и тебе популярно объясняли, что ты ничего не можешь, не имеешь права, что ты — никто! Ситуации складывались нелепые до идиотизма. Вот только один пример: мы с Володей в свое время пытались добиться, чтобы на сцену Большого клали линолеум, как это делается во всех театрах мира На линолеуме танцевать во много раз удобнее: сцепление туфель с таким покрытием гораздо лучше, чем с материей, натянутой на нашей сцене, да и выглядит линолеум более красиво. Эта наша борьба началась очень-очень давно,еще когда Министерство культуры возглавляла Фурцева. Мы приглашали в театр и ее, и других чиновников — показывали, объясняли, доказывали. Нам в ответ с тупым упорством повторяли: «Нет-нет, нельзя класть линолеум — он возгорится!» Вызвали мужика с паяльной лампой, он этот линолеум жег-жег, тот лишь немножко оплавился. Я говорю: «А если вы тряпку подожжете? Она что, гореть не будет?! Во всем мире на сценах линолеум лежит!» Бесполезно доказывать — все равно не позволили! Только много позже, когда мы с Васильевым сделали свою программу, свой спектакль, за свои деньги купили линолеум, тогда его разрешили раскладывать — но только на наши представления! Перед другими спектаклями его тут же скатывали и убирали... В такие моменты внутри закипало: «Да что я тут доказываю, распинаюсь?! На что трачу свои силы, свою жизнь?!»...
Думаю, если бы на нас как следует «надавили», если бы поставили в такое положение, когда нельзя выступать, нельзя выезжать на гастроли — возможно, мы бы и остались на Западе. Но нас никогда не доводили до крайней точки. А просто желания «остаться» не возникало, я всегда стремилась обратно. Не надо забывать, что это происходило не в нынешнее время, когда можно тихо-спокойно поработать за границей, а потом вернуться без проблем. Тогда, уезжая, приходилось здесь все зачеркнуть! Здесь — Россия, здесь — Родина, здесь моя судьба, моя природа, все то, что со мной связано. Хотя дело даже не в березках (березки растут и на Западе), но, покидая свою страну, я теряла человеческие привязанности, теряла друзей. Я понимала, что там у меня будут яхты, острова, замки...
После свадьбы мы одно время жили вместе с мамой в коммуналке в Брюсовском переулке, где было две комнаты: мамина — метров шестнадцать, и наша с Володей — метров десять. В нашей стоял мой девичий узкий матрасик на ножках — Володя с него постоянно падал. Через некоторое время накопили на раздвижной чешский диван — и не могли на него нарадоваться! А года через два нам с Володей дали комнату в общежитии Большого за театральными мастерскими на улице Москвина. Это было такое счастье! Комната с балконом, двадцать метров: она казалась нам огромной залой — впору балы устраивать! Там, правда, во дворе находилась школа, и каждое утро раздавалось громогласное: «Равняйсь! Смирно!» — ученики на физкультуру строились. Я их ненавидела! Самый сладкий сон губили...
Общежитие состояло из четырех комнат: кроме нас там еще проживали два бывших артиста балета (оба одинокие) — Лев Александрович Поспехин и Мария Васильевна Дамаева — и одна пара людей нетеатральных (не знаю, как они попали в общежитие Большого). Жили необычайно дружно, за нами все ухаживали, вечно нам чем-то помогали. Когда мы там по молодости устраивали разные сборища, то делали обычно так: у Марии Васильевны накрывали стол, у нас — танцевали, у дяди Левы — еще что-нибудь затевали, и все ходили-гуляли из комнаты в комнату. Двери распахнуты, музыка играет, весело! Друзей всегда полно, чуть не круглые сутки приходят-уходят (театр же рядом), холодильник вечно пустой. Васильев одно время очень хотел бар завести (тогда в квартирах москвичей только-только начали появляться эти детали заграничного образа жизни). И вот получили мы какую-то зарплату, заполнили свой бар бутылками — но ровно до вечера! Потому что целый день гости заходили, из холодильника все вытаскивали и из бара все выпивали! В общем, еще пару раз Володя бар заполнил — и решил, что для заграницы это подходит, а у нас не получается.»
Я, конечно, готовила, но так, понемножечку: в основном мама помогала. Мы же весь день проводили в театре. А маме тогда хлопот хватало! С утра она бежала к себе на работу в издательство «Восточная литература». В обед — по магазинам, потом к нам — приготовить обед, и только поздно вечером — к себе. Посуды вечно не хватало, и, если у нас собирались гости, приходилось тащить тарелки-ложки от мамы к нам. Когда гости приходили к маме — несли все обратно. Вещи тоже: одни лежали у нее, другие — у нас. Когда погода менялась, оказывалось, что надеть нечего, потому что именно это платье (костюм, туфли) в настоящий момент как раз находилось в другой квартире. Хорошо, что мы жили рядом — минут пятнадцать пешком, хотя, конечно, таскаться с посудой из дома в дом все равно надоедало...
В том общежитии Большого театра мы впервые принимали иностранных журналистов. Французский журнал «Пари матч» считался настроенным откровенно антисоветски, и вдруг корреспонденты именно этого издания выразили желание сделать с нами интервью. Тогда впервые «Пари матч» собирался публиковать материал о советских артистах. Нам позвонили из Министерства культуры и сообщили эту новость. Я сразу задала вопрос: — Вы понимаете, что мы живем в общежитии? И вообще — как мы живем?» — Неважно! Вы сможете их принять? — Принять-то можем, но... — Неважно, примите!
Прибыли французы, заявили: «Неделю мы будем везде следовать за вами». И действительно, сопровождали нас на репетиции, на класс, в артистические, в столовую. Все снимали: как мы входим в театр, как выходим, как занимаемся, как день роводим... Наконец, собрались к нам домой. После репетиции прибегаю, предупреждаю наших «общежителей»: «Сегодня придут иностранцы!» — «Не волнуйся, все сделаем...» На кухне у нас окно было разбито, так они его закрыли Володиной картиной. Мария Васильевна говорит «Я сейчас фартучек надену и буду изображать вашу горничную». Поспехин подхватывает: «А я как будто портье, двери буду открывать». И действительно, они все это изображают. А я после репетиции пришла жутко уставшая; спрашиваю французов, очень надеясь на отрицательный ответ: «Не хотите ли вы перекусить?» — «Да, — отвечают, — конечно, хотим!»
Делать нечего, иду на кухню, журналисты за мной, Володя им что-то рассказывает, Мария Васильевна в комнате стол сервирует, свечечки ставит, я готовлю яичницу — и в этот момент картина, которая стояла вместо стекла в окне, падает на голову одному из французов! Он и бровью не повел, спокойненько картину поднял, поставил на прежнее место: «Все хорошо, все в порядке!» После яичницы спрашиваю: «Вы что будете — чай или кофе?» — «Чай, чай!» Опять иду на кухню и думаю: «Боже мой, сейчас еще чай заваривать!» — а я уже просто валюсь с ног! Смотрю — в чайнике заварочном что-то такое черное колыхается. Ура! Можно не заваривать: подогреваю, несу, разливаю по чашкам. Французы улыбаются: «Большое спасибо!» — пьют и наконец уходят. Тут я, совершенно без сил, надаю на стул и думаю: «Надо хоть самой чайку попить...» И после первого глотка меня просто тошнит! Потому что в этом заварочном чайнике оказалось что-то такое, что пить явно нельзя! «Володя! — кричу. — Что это?!» Он только недоуменно пожимает плечами. Бегу к Марии Васильевне, а она спокойно объясняет: «Помнишь, у тебя утром остался кофе, так я его слила в чайник, чтобы даром не пропадал». Выходит, я бедных французов напоила спитым кофе вместо чая!
Потом появилась статья в «Пари матч», где было написано: «Русские звезды балета получают мизерную зарплату, а на кухне вместе с Максимовой готовит еще пятнадцать хозяек» (тут они, правда, прибавили), и все в таком же духе. В Министерстве культуры разразился скандал! От нас потребовали объяснений, но мы не принимали упреков: — Мы сделали все что могли: даже вместо разбитою стекла вставили картину. Кто же виноват, что она упала им на голову?! И вообще — мы вас предупреждали! — А почему они написали, что вы так мало зарабатываете? — Да они написали, что мы получаем больше, чем на самом деле!
Как ни хорошо нам жилось в общежитии, но все-таки хотелось иметь свою квартиру, чтобы хотя бы вещи-посулу туда-сюда не таскать. Тогда мы обменяли нашу общую площадь (одну комнату на улице Москвина и две мамины в Брюсовском переулке) на отдельную. Таким образом нам досталась трехкомнатная квартира на Малой Грузинской улице: комнатки крошечные, коридорчик малюсенький, кухонька — метров пять, прихожая такая, что один наш знакомый говаривал: «Чтобы подать здесь даме пальто, надо будет попросить ее выйти за дверь». Одна комната — проходная, во второй (семиметровой) жила мама, а в третьей мы сделали себе спальню. После всех попыток расположиться более-менее уютно и запихнуть в комнатушки хоть какую-то нормальную мебель устроились следующим образом: в конце коридора, в чуланчике, для меня смастерили шкаф для белья во всю стену и туалетный столик. А для маминой комнаты пришлось купить складную кушетку; на ночь мама ее раскладывала, и дверь в комнату уже не открывалась, кушетка дверь запирала. Но, несмотря на такую тесноту, мы прожили в этой квартире, наверное, лучшие годы. До сих пор вспоминаю, как хорошо там было!
Однако со временем теснота стала утомлять, и мы начали думать, как выходить из положения. В театре с жильем плохо, там ничего не дадут. Решили меняться, и даже появилась масса вариантов, но наши законы известные — чиновникам все время кажется, что кому-то слишком много метров достанется. Нашли один просто роскошный вариант обмена: на улице Горького, в доме, где магазин «Подарки», — прекрасная квартира, пять комнат, театр рядом — то, что надо! Жила там вдова какого-то крупного военачальника со своей домработницей. Так в этой пятикомнатной квартире ей жить разрешали, не трогали, а переехать в трехкомнатную запрещали: слишком много метров на одну придется, столько предоставлять не положено! Намучившись с подобными попытками разменяться, мы пошли в Моссовет с просьбой, чтобы нам разрешили построить однокомнатную кооперативную квартиру.
Хотели сдать государству свою трехкомнатную и добавить еще однокомнатную (которую построим), чтобы нам взамен выделили квартиру большей площади. На что нам в Моссовете с возмущением ответили: «А как это вы «построите и отдадите»? Вы что — взятку государству даете?!» Пытались им объяснить: «Мы же никаких льгот не просим — за свои деньги все сделать хотим!» — «Нет, нельзя!» Казалось, что дело зашло в тупик, но помогло вмешательство министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой, после которого было решено, что государство все-таки может нам помочь без дополнительных затрат с нашей стороны. Длилось это немыслимо долго, ну а потом нашли трехкомнатную квартиру в проезде Серова — просторную, с большими ванной, прихожей и кухней. Но квартира нам досталась в совершенно ужасном виде — нам пришлось полностью менять гнилые полы, двери и рамы на окнах.
А Володе загорелось сделать заодно и камин, он даже откуда-то приволок для него тяжеленную мраморную плиту. Но когда камин сделали, выяснилось, что зажигать его никак нельзя — четвертый этаж, отводить трубу некуда: если бы еще мы жили на последнем этаже, тогда, может, что-нибудь и вышло бы. В общем, все нам запретили! С горя купили камин электрический и поставили на место настоящего. Но что за радость от такой имитации огня?! Одно расстройство! И вскоре мы стали загораживать это место каким-нибудь стулом или креслом. В конце концов мне надоело, и, улучив момент, когда Володя с мамой куда-то ушли, я позвала мастеров, которые делали ремонт в соседней квартире, и попросила камин убрать, а дыру в стене чем-нибудь заклеить. Они быстро-быстро все разобрали и прямо с четвертого этажа с балкона покидали вниз, потому что аккуратно демонтировать времени не хватало — в любой момент могли вернуться Володя с мамой. Подобрать такие же обои, какими была оклеена комната, я, конечно, не смогла — ведь мы привезли их из Канады: тогда буквально каждый гвоздь, каждый шпингалет для окна приходилось искать, доставать по блату, за все переплачивать или привозить из-за границы. Так что поклеили первые попавшиеся под руку обои, быстренько подмели мусор, и я креслом загородила этот уголок: успели!.. Что камина больше нет, мама с Володей заметили только дня через два,..
Позже мы переехали в нашу нынешнюю квартиру на Смоленской набережной. Она тоже оказалась жутко запущенной: щели в полах, дыры в стенах — полгода ремонтировали. Зато пять комнат! Тогда это казалось роскошью! После ремонта мы с гордостью показывали нашу новую квартиру одному приятелю-американцу. Он все одобрял, кивал головой, а потом спросил: «Вы здесь с мамой живете, да? А где же у вас второй туалет?» Ну просто чуть не убила его: додумался, что спросить, — «второй туалет»! В те времена подобных «излишеств» в обычных домах не полагалось — люди радовались, если в квартир хотя бы санузел несовмещенный!
...А дальше случилось просто чудо — на этой пустой ночной дороге появился автомобиль и остановился рядом с нами. Вышел священник и наклонился надо мной. Я eщe плохо соображала, помню только, как он меня спрашивает. «Шпрехен зи дойч? Парле ву франсе?» Он, глядя на «ситроен», решил, что мы иностранцы. А я смотрю на него и сказать ничего не могу, только думаю: «Какое там «шпрехен», я по-русски-то слова не выговорю!» Потом уже выяснилось, что это митрополит Новгородский и что у нас с ним даже общие знакомые есть. ... А шофер действительно митрополита высадил, нас — в машину и в больницу. Как он нас вез — скорость сто двадцать, не меньше! Вспоминаю, что летим мы по какому-то городку, никаких правил не соблюдаем, а я как в тумане и только думаю: «Ну вот сейчас-то мы точно разобьемся. И теперь уж совсем, окончательно!» Доставил нас в городок Чудово, в больницу. Он молодец — это же еще надо было знать, что здесь рядом город и там есть больница.
Другой бы ведь в Ленинград, естественно, повез, — может, и не довез бы. Очень хороший парень попался! И в больнице нас встретили удивительно хорошие люди — и врачи, и нянечки! Вот только в приемном покое мы еще натерпелись: тут уж как всегда — пока все бумажки не заполнишь... Помню, Володя сидит на стуле — кожа на спине содрана, от рубашки одни лохмотья болтаются, порванные штаны спадают — и все вскакивает: «Помогите же ей, сделайте что-нибудь!» А регистраторша бубнит: «Успокойтесь, молодой человек, сядьте, не мешайте... Ваше имя, фамилия, адрес?..» Он быстро отвечает и опять вскакивает (а штаны все падают и падают, он их подтягивает): «Помогите же ей!» У меня все лицо в крови, почти ничего не вижу, Володя просто не понимает, жива я или уже померла тут. Но дама непробиваемая, опять бубнит: «Ваша фамилия, адрес?..» Володя из себя выходит: «Да тот же адрес! Жена она моя, понимаете?!» А она: «Вы меня, молодой человек, не путайте, я порядок знаю!»
Ну а потом нами уже совсем другие люди занимались. Хирурги, двое энергичных молодых ребят, меня осмотрели и бодро сообщили: «Руки, ноги целы, голова цела, а что на лбу — зашьем! Только косметических ниток у нас нет, будем зашивать буйволовыми. Так что за красоту не ручаемся». (С тех пор у меня два шрама на лбу осталось, у Володи тоже, только у него под волосами не видно, и еще ему ноздрю порвало.) Зашивали меня без всякого наркоза, ничего-то у них не было в городе Чудове. А я и без наркоза ничего не чувствовала, просто как мертвец была, только понимала — что-то они у меня на лбу начинают делать и бровь куда-то вверх лезет. И меня (как на шоссе, когда все взрыв представлялся) одолела навязчивая идея. «Вы, — говорю, — мне только бровь оставьте, пожалуйста!» Я даже не поинтересовалась, есть ли там нос, глаза, осталось ли вообще на лице что-нибудь, почему-то меня только эта бровь очень волновала, без конца про нее спрашивала...
Оставались мы в Чудове недели две. Володя уже ходил, а у меня оказалось довольно сильное сотрясение мозга, пришлось полежать. Как к нам хорошо там относились! Я за свою жизнь во многих клиниках лечилась — ив «закрытых», и в «открытых», и в простых, и в привилегированных — и никогда такой сердечности, такого внимания, как в Чудове, не встречала. Удивительная больница — маленькая, бедная, но нигде в Москве не видела таких душевных людей! Поразительная доброжелательность, чуткость, желание помочь — действительно по-настоящему! Врачи совершенно потрясающие! Нянечки чудные! Все переживали, спрашивали: «Чего бы вам хотелось? Что нужно? Может, козьего молочка принести? А может, картошечку свою, с огорода? Кашку домашнюю сварить для вас?» А ведь в те времена с продуктами было сложно! Приходила из райкома партии заведующая отделом культуры, помидоры приносила: «Мне из Ростова прислали, угощайтесь!» И так относились не только к нам, в общем-то известным артистам, а ко всем больным. (Правда, райкомовская дама к какому-нибудь дяде Ване, кажется, не приходила с помидорами»)
А тот парень, шофер, позвонил маме, рассказал ей, что случилось. (Она уже переволновалась — наши друзья, Саша Белинский и Слава Кузнецов, из Ленинграда звонили, удивлялись, что мы не приехали: все сроки уже прошли, ночь глубокая.) Мама шофера спрашивает: — Что с ними? Живы? — Я не знаю... А машина-то — ну вся вдребезги! — A сами — живы?! — Не знаю... А крови-то! Вся машина в крови! Ну он действительно не знает! И никто ничего не знает — что за Чудово такое, где это? Ни в каких справочниках его нет В конце концов нас Белинский разыскал. На другой день входит Александр Аркадьевич в палату, ему показывают — вот она! Я лежу вся перебинтованная, смотрю — глаза у него стали совершенно безумные. Говорю таким слабым голоском: «Здравствуй, Саша!» Он с ужасом на меня уставился и отвечает «Здравствуй, Катя! Ты прекрасно выглядишь». И, разрыдавшись, пулей вылетает из палаты...
Во всей этой истории нам все время встречались удивительно хорошие, добрые, отзывчивые люди. Помощь от них приходила совершенно неожиданно. Сначала священник и его шофер на дороге, потом — прекрасные хирурги, потом — люди, помогавшие маме нас найти Она тогда, в первую ночь, уже совсем отчаялась, ничего про нас узнать не могла. И вдруг звонок, девушка-телефонистка. «Я, — говорит, — случайно слышала ваш разговор с шофером, у вас такое несчастье! Я нашла телефон чудовской больницы, сейчас вас соединю». Выяснила мама, где мы, — стала собираться. После отпуска — денег совсем нет, и друзей еще почти никого в Москве нет: мама всем звонила, занимала деньги, у кого сколько нашлось. Андрюша Петров (нынешний директор Театра «Кремлевский балет») поехал на вокзал, купил билет в общий вагон на ночной поезд дальнего следования Москва — Никель — единственное, что смог достать, да и то, можно сказать, повезло. Поезд страшенный, жуткая полупьяная публика, такое впечатление, что в вагонах одни жулики и бандиты сидят. В Чудово мама приехала уже утром, часа в четыре.
На станции никого нет. еле нашла какую-то дворничиху, расспросила, куда идти, и с двумя тяжелыми сумками (с продуктами и вещами для нас) пошла через какой-то сквер. Вдруг навстречу, в этом пустынном, еще совсем темном сквере, здоровенный парень! Мама вспоминала, что вот тут-то она перепугалась не на шутку: неизвестно, кто это, чего от него ждать. А парень — не напал, не ограбил, а подсказал, как больницу найти, помог сумки донести и даже довел до прямой дороги к больнице, хотя ему было не по пути. Опять хороший человек встретился!.. В общем, добралась мама, положили ее до утра на кушеточку для осмотра больных, так она потом на этой кушеточке и поселилась рядом с нами. Как только нам стало немного лучше, мама начала ездить в Ленинград за продуктами. Саша Белинский снял для нее номер в гостинице, она отправлялась в Ленинград самым последним вечерним поездом, ночевала у себя в номере, с утра обегала магазины и потом часов в двенадцать дня ехала обратно...
Когда врачи разрешили перевезти нас в Москву, с Чудовом прощались очень тепло: доктора, нянечки, соседи-больные вышли проводить нас (некоторые даже поехали с нами на вокзал на больничной машине), нам помогли донести вещи и постарались устроить меня и Володю на сиденьях с максимально возможным удобством. А в Москве нас встречал на театральной машине Петр Иванович Хомутов, заместитель директора Большого театра. В Москве началось дальнейшее лечение. Огромный шрам у меня на лбу переделывали в Институте красоты — как раз после этого я и стала челку носить. С тех пор и волос на голове с правой стороны больше, чем с левой.
...В 1975 со мной случилась большая беда — моя самая тяжелая профессиональная травма. Шла репетиция балета «Иван Грозный». Мы с Володей были во втором составе, первый состав — Юрий Владимиров и Наталия Бессмертнова. Хотя мы и числились вторым составом, но практически не репетировали: Григорович нами не занимался. В тот день репетиция проходила уже на сцене, но Бессмертнова почему-то танцевать отказалась — плохо себя почувствовала или устала, и Юрий Николаевич сказал мне: «Давай вставай ты!» Я пыталась возразить: «Но я же не знаю...» — «Ничего, встань!» Требовалось выполнить сложную поддержку, когда балерина оказывается перевернутой вверх ногами на высоко вытянутых руках партнера: Владимиров меня поднял, а как выходить из такой поддержки, я просто не знала. Он меня начал спускать — у меня ноги запрокинулись, и «выскочил позвоночник»... Тогда я еще этого не знала, только чувствовала — больно, очень больно! Но мало ли, в нашей профессии постоянно присутствует боль, я привыкла терпеть, думала — пройдет. Сама добралась до дома, села в кресло — а встать уже не смогла.
Дикая боль не прекращалась ни на минуту, я мучилась ужасно, кричала: не могла ни сидеть, ни лежать — пристраивалась, скрючившись, как-то на боку. Боль не отпускала ни днем, ни ночью: совершенно иная, непривычная, когда нельзя было даже пошевелить пальцем. Никакие таблетки не помогали, никакие лекарства не снимали и не смягчали боль... Володя метался, хотел чем-нибудь помочь, чтобы я не мучилась так, — а как тут поможешь?! От своего бессилия сам терзался ужасно. Про маму я уж и не говорю, каково ей тогда приходилось.»
Самое главное — врачи мне долго не могли поставить диагноз, а потому не понимали, как и что следует лечить. Я лежала в одной больнице, потом в другой, в третьей. Прошла самых разных специалистов-невропатологов, чуть не отправилась в Архангельск, где, по слухам, творил чудеса какой-то необыкновенный доктор. В отчаянии хваталась буквально за все — обращалась и к знахарям, и к экстрасенсам. Приводили ко мне разных массажистов, костоправов, одного даже из Кургана привезли. Пробовали лечить иглоукалыванием (которое в то время считалось чуть ли не подпольным занятием) у специалиста из Монголии Гаавы Лувсана. Он провел со мной несколько сеансов в НИИ экспериментальной и клинической хирургии, мне стало немного лучше, но ненадолго.
Иногда мне что-то помогало, временами становилось немножко лучше, а потом опять начинались жуткие приступы. Но и в периоды относительного затишья, некоторой стабильности состояния, я все равно ходить не могла, рук поднять не могла, даже зубы не могла почистить, заколкой волосы закрепить, не говоря уж о более сложных движениях. Наконец мне сказали, что есть только один выход из положения — ложиться в «кремлевскую» больницу. Мы тогда никакой «кремлевки» не знали, и нам объяснили, что меня туда устроят, если будет официальное письмо от Большого театра с просьбой сделать временное прикрепление. Но в дирекции театра возмутились: «Как это мы вам будем делать прикрепление, когда у нас масса других народных артистов, и даже дирекция еще не пользуется «кремлевской» больницей?!» И все тянули, все говорили, что такие вещи надо делать «в порядке общей очереди», в соответствии с «табелью о рангах»...
Володя пытался любым способом добиться прикрепления: куда только не ходил, кого только не просил! От нас ведь требовалась чистая формальность — письмо, бумажка от Большого театра. Ну и дали наконец от театра такую бумагу: просим прикрепить... и список человек на тридцать! Когда в «кремлевке» увидели этот список, за голову схватились: «Они там что, с ума сошли?! Это же целое дело — тридцать человек рассматривать, согласовывать!» И все опять застряло на мертвой точке... А у меня случился очередной приступ, очередные дикие боли, очередная неотложка — я от боли уже просто лезла на потолок! В то время в Кремле устраивался какой-то прием, куда пригласили и нас с Васильевым. Естественно, я никуда пойти не могла,
а Володя, который в отчаянии просто не знал, что и делать, влетел по этому приглашению на прием (где, конечно, собралось начальство всякое — секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников, министр культуры Демичев, другие большие чиновники), ворвался туда буквально с криком: «Вы здесь пьете-гуляете, а там человек умирает, и никто помочь не хочет!» На таком нерве все выдал — это был уже просто крик души... Тут же последовал «звонок сверху», и, минуя дирекцию Большого театра, по указанию из Министерства культуры меня положили в «кремлевку».
В «кремлевской» больнице опять искали, искали, искали причину болей, специалисты меня смотрели, консилиумы бесконечные проводили Один «очень умный» врач не нашел ничего лучшего, как сказать мне: «Про свою профессию забудьте! Если вы отсюда выйдете хотя бы на костылях — и то будет чудо!» До этих слов я еще более-менее держалась, ждала, надеялась, а тут — сорвалась, рыдала отчаянно, как никогда в жизни! Захлестнуло чувство полной безнадежности! Но каждый раз, когда очередной доктор меня осматривал и молча выходил из палаты, я упорно спрашивала вслед: «А танцевать я когда смогу?» На меня смотрели как на ненормальную...
Казалось, уже все перепробовали, и вдруг — как чудо! — появился этот доктор, Владимир Иванович Лучков. Он в той же больнице работал, только в другом корпусе, в травматологии, а я лежала в неврологии. И он первый смог поставить точный диагноз. Как мне потом объяснили, у меня оказалась позвоночная грыжа, когда позвонок выскакивает. Обычно он выскакивает наружу, а у меня выскочил внутрь, поэтому врачи никак не могли понять, в чем дело. Не существовало тогда соответствующего медицинского оборудования. На очередном консилиуме присутствовал Лучков, он посмотрел, нажал через живот на этот позвонок, все понял и сказал: «Вылечить это невозможно, но на ноги я тебя поставлю, если ты мне действительно поверишь». Владимир Иванович потребовал беспрекословно выполнять все, что он говорит. Конечно, я согласилась! Меня перевели из одного корпуса в другой, и он начал лечение.
Я действительно делала все. что говорил Лучков: висела на руках, растягивалась, и это продолжалось очень долго. Потом, когда встала на ноги, оказалось, что я ходить не могу, пришлось учиться заново: один шаг по палате, второй, по стеночке, по стеночке, одна ступенька, вторая... Когда немного начала ходить, Лучков отправил меня в Пятигорск продолжать лечение. Месяц я там передвигалась в корсете, еще не сидела, могла только стоять или лежать. В санатории был бассейн, с больными занимался инструктор, к которому меня направили. И вот я, еле передвигая ноги, пришла к нему: «Я балерина, мне сказали, что здесь мне помогут; может быть, в воде смогу ножками шевелить...» Он на меня посмотрел внимательно и поинтересовался: «Вы что, Маресьев, что ли?» — в том смысле, что я хочу от него чего-то невозможного...
После всех процедур в санатории, после гимнастики в воде я возвращалась из Пятигорска в Москву. Встречал меня Володя. Когда я в больнице лежала, его (как он ни сопротивлялся) отправили с театром на гастроли в Америку; когда в санаторий уезжала, он еще не прилетел — и совершенно не представлял, в каком я состоянии. Ему только сказали: «Из Москвы ее нужно везти в Сочи, продолжать лечение; она должна быть в корсете, это ей можно, это — нельзя.-»
Васильев приехал меня встречать — со «скорой помощью» с носилками — смотрит а я на своих ногах выхожу из самолета!
Потом в санатории в Сочи мне тоже делали какие-то процедуры: лечили, что-то закрепляли, и только после всего, через месяц вернувшись в Москву, я потихонечку, потихонечку, сначала только на полу, начала заниматься. Лучков все время меня контролировал, требовал: «Ни одного движения без моего разрешения! Прежде чем сделать любой прогиб, поворот — спроси, можно ли!» Я все четко соблюдала, потому что он дал мне надежду.
Но я еще до-о-олго ходила в корсете, причем сначала носила старинные — не то бабушкины, не то прабабушкины корсеты (у меня два сохранились с незапамятных времен). Они были высоченные, на костях и со шнуровочками и для меня великоваты. Потом мне изготовили на заказ уже резиновый, потому что в бабушкином я не могла толком пошевелиться. На занятиях постепенно, постепенно ослабляла корсет. Лучков сказал: «Твоя задача — создать «мышечный корсет», из своих собственных мышц. Если сделаешь такой — будешь танцевать, если не сделаешь — ничего не получится!» Вот я и делала корсет «из себя», чтобы он меня держал.
Когда в то время ездила в транспорте — никогда не сидела. Если в общественном транспорте ехала — висела на руке, держась за поручни, а в машине так приспособилась: сидела боком и держалась за верх, как бы наполовину висела, и управляла рулем одной рукой. Первое время — вообще сама машину не водила, ездила только на заднем сиденье в лежачем положении и ходила (после одного случая) только в корсете. В тот раз решила, что я уже долго занималась, достаточно окрепла, — и пошла без корсета. На дороге попалась маленькая ямочка, я оступилась — и все, сразу вернулась боль! И потом еще очень долго, уже даже когда танцевала, если предстояло куда-то идти (особенно летом в лес за грибами) — надевала корсет. Потому что на сцене собираешься, себя «закрепляешь», а по лесу-то идешь расслабившись: невозможно все время себя держать, контролировать...
Я вернулась к занятиям, нагрузка на репетициях постепенно возрастала, и, осторожно пробуя силы, я наконец решилась начать готовить «Жизель». Тогда мне опять очень помогла Галина Сергеевна. Конечно, и раньше, буквально с первого дня, когда случилась эта травма, она была рядом, переживала, сочувствовала, поддерживала меня чем могла. «Я пойду куда угодно, в любые инстанции, чтобы помочь Кате с лечением, — говорила Уланова. — Они с Володей — как дети для меня». И действительно, она тогда ходила по всем «высоким» кабинетам (чего для себя не делала никогда в жизни!), чтобы устроить меня в «кремлевку». А теперь Галина Сергеевна долго, чутко, внимательно со мной занималась, потому что многие вещи приходилось нарабатывать заново, буквально как с первоклассницей: сначала это были даже не репетиции «Жизели», а просто какие-то упражнения. И морально Галина Сергеевна тоже поддержала меня в желании станцевать именно «Жизель». Конечно, она волновалась; волновалась еще и потому, что Уланову предупреждали: если меня вдруг на спектакле «скрутит» — в этом будет доля и ее вины...
Так же как предупреждали, и намекали, и прямо говорили Лучкову: «Что вы делаете?! Ведь она сейчас выйдет, и на втором движении ее «заклинит» опять, она упадет, — вы же тогда профессии лишитесь!» Он фактически пошел против всех, потому что все в один голос твердили: «Нет! Максимовой нельзя танцевать! Об этом не может быть и речи!» И только Лучков сказал: «Да!» Он рисковал своей профессиональной репутацией, и на спектакле Владимир Иванович нервничал, думаю, не меньше меня. Он и сам хорошо понимал: либо сейчас я сломаюсь и действительно уже никогда не смогу танцевать; либо — обрету уверенность в себе...
10 марта 1976 года я впервые после травмы танцевала «Жизель». Этот вечер я никогда не забуду. Весь мой первый выход шел под нескончаемые аплодисменты — музыки просто не было слышно. Долгими аплодисментами сопровождалось каждое мое появление на сцене, окончание каждой вариации. А во время танца стояла невероятная, звенящая тишина. Я чувствовала совершенно особенное состояние зала, затаившего дыхание. Мне рассказывали, что в антракте даже незнакомые люди обнимали, поздравляли друг друга, многие плакали. Конечно, все знали, какой это спектакль, — знали и в зале, и в театре.
Пожалуй, я не вспомню другого такого случая, чтобы собралась вся труппа. Кулисы были забиты — и я видела, как они стоят наготове: ребята, мои партнеры, Володя Тихонов, Миша Лавровский, Валера Лагунов — я даже не смогла разглядеть всех. Как напряженно они следят за мной с готовностью в любой момент помочь, не дать упасть. В труппе складывались разные отношения, но здесь ощущалось удивительное единство сопереживания. Такие же внимательные глаза я видела вокруг себя на сцене, такие же оберегающие руки были готовы протянуться ко мне со всех сторон. А Володя — он танцевал, просто вывернув шею, чтобы все время видеть меня, чтобы не пропустить ни одного моего движения, чтобы успеть подхватить, удержать... После окончания спектакля артисты кордебалета выстроились живым коридором, аплодисментами провожая меня со сцены до артистической. Я даже ничего не могла им ответить в тот момент — перехватило горло. Володя шел позади меня и, прижимая руки к груди, кланялся им всем и повторял: «Спасибо, милые! Спасибо, родные!»...
В тот вечер произошло чудо. Я вернулась на сцену. После того как меня приговорили к инвалидной коляске, я танцевала еще двадцать лет.
...Разве нам с Васильевым не предлагали остаться? Как раз наоборот, нам еще говорили: «Вас двое, репертуар станцован, вы в любом театре сможете работать без проблем. Вам не нужно искать партнеров, договариваться, чтобы порепетировать, не нужно для этого лететь с другого края света Вы вдвоем — и весь мир перед вами!» Поступала масса предложений, мы могли остаться в любой момент, в любом театре в любой точке мира и на любых условиях — только выбирайте! Поэтому нас всегда и спрашивали, и удивлялись: «Почему вы возвращаетесь обратно?!»
Естественно, мы над этим задумывались. Особенно когда в очередной раз приходилось выяснять отношения с Госконцертом или Министерством культуры и тебе популярно объясняли, что ты ничего не можешь, не имеешь права, что ты — никто! Ситуации складывались нелепые до идиотизма. Вот только один пример: мы с Володей в свое время пытались добиться, чтобы на сцену Большого клали линолеум, как это делается во всех театрах мира На линолеуме танцевать во много раз удобнее: сцепление туфель с таким покрытием гораздо лучше, чем с материей, натянутой на нашей сцене, да и выглядит линолеум более красиво. Эта наша борьба началась очень-очень давно,еще когда Министерство культуры возглавляла Фурцева. Мы приглашали в театр и ее, и других чиновников — показывали, объясняли, доказывали. Нам в ответ с тупым упорством повторяли: «Нет-нет, нельзя класть линолеум — он возгорится!» Вызвали мужика с паяльной лампой, он этот линолеум жег-жег, тот лишь немножко оплавился. Я говорю: «А если вы тряпку подожжете? Она что, гореть не будет?! Во всем мире на сценах линолеум лежит!» Бесполезно доказывать — все равно не позволили! Только много позже, когда мы с Васильевым сделали свою программу, свой спектакль, за свои деньги купили линолеум, тогда его разрешили раскладывать — но только на наши представления! Перед другими спектаклями его тут же скатывали и убирали... В такие моменты внутри закипало: «Да что я тут доказываю, распинаюсь?! На что трачу свои силы, свою жизнь?!»...
Думаю, если бы на нас как следует «надавили», если бы поставили в такое положение, когда нельзя выступать, нельзя выезжать на гастроли — возможно, мы бы и остались на Западе. Но нас никогда не доводили до крайней точки. А просто желания «остаться» не возникало, я всегда стремилась обратно. Не надо забывать, что это происходило не в нынешнее время, когда можно тихо-спокойно поработать за границей, а потом вернуться без проблем. Тогда, уезжая, приходилось здесь все зачеркнуть! Здесь — Россия, здесь — Родина, здесь моя судьба, моя природа, все то, что со мной связано. Хотя дело даже не в березках (березки растут и на Западе), но, покидая свою страну, я теряла человеческие привязанности, теряла друзей. Я понимала, что там у меня будут яхты, острова, замки...
После свадьбы мы одно время жили вместе с мамой в коммуналке в Брюсовском переулке, где было две комнаты: мамина — метров шестнадцать, и наша с Володей — метров десять. В нашей стоял мой девичий узкий матрасик на ножках — Володя с него постоянно падал. Через некоторое время накопили на раздвижной чешский диван — и не могли на него нарадоваться! А года через два нам с Володей дали комнату в общежитии Большого за театральными мастерскими на улице Москвина. Это было такое счастье! Комната с балконом, двадцать метров: она казалась нам огромной залой — впору балы устраивать! Там, правда, во дворе находилась школа, и каждое утро раздавалось громогласное: «Равняйсь! Смирно!» — ученики на физкультуру строились. Я их ненавидела! Самый сладкий сон губили...
Общежитие состояло из четырех комнат: кроме нас там еще проживали два бывших артиста балета (оба одинокие) — Лев Александрович Поспехин и Мария Васильевна Дамаева — и одна пара людей нетеатральных (не знаю, как они попали в общежитие Большого). Жили необычайно дружно, за нами все ухаживали, вечно нам чем-то помогали. Когда мы там по молодости устраивали разные сборища, то делали обычно так: у Марии Васильевны накрывали стол, у нас — танцевали, у дяди Левы — еще что-нибудь затевали, и все ходили-гуляли из комнаты в комнату. Двери распахнуты, музыка играет, весело! Друзей всегда полно, чуть не круглые сутки приходят-уходят (театр же рядом), холодильник вечно пустой. Васильев одно время очень хотел бар завести (тогда в квартирах москвичей только-только начали появляться эти детали заграничного образа жизни). И вот получили мы какую-то зарплату, заполнили свой бар бутылками — но ровно до вечера! Потому что целый день гости заходили, из холодильника все вытаскивали и из бара все выпивали! В общем, еще пару раз Володя бар заполнил — и решил, что для заграницы это подходит, а у нас не получается.»
Я, конечно, готовила, но так, понемножечку: в основном мама помогала. Мы же весь день проводили в театре. А маме тогда хлопот хватало! С утра она бежала к себе на работу в издательство «Восточная литература». В обед — по магазинам, потом к нам — приготовить обед, и только поздно вечером — к себе. Посуды вечно не хватало, и, если у нас собирались гости, приходилось тащить тарелки-ложки от мамы к нам. Когда гости приходили к маме — несли все обратно. Вещи тоже: одни лежали у нее, другие — у нас. Когда погода менялась, оказывалось, что надеть нечего, потому что именно это платье (костюм, туфли) в настоящий момент как раз находилось в другой квартире. Хорошо, что мы жили рядом — минут пятнадцать пешком, хотя, конечно, таскаться с посудой из дома в дом все равно надоедало...
В том общежитии Большого театра мы впервые принимали иностранных журналистов. Французский журнал «Пари матч» считался настроенным откровенно антисоветски, и вдруг корреспонденты именно этого издания выразили желание сделать с нами интервью. Тогда впервые «Пари матч» собирался публиковать материал о советских артистах. Нам позвонили из Министерства культуры и сообщили эту новость. Я сразу задала вопрос: — Вы понимаете, что мы живем в общежитии? И вообще — как мы живем?» — Неважно! Вы сможете их принять? — Принять-то можем, но... — Неважно, примите!
Прибыли французы, заявили: «Неделю мы будем везде следовать за вами». И действительно, сопровождали нас на репетиции, на класс, в артистические, в столовую. Все снимали: как мы входим в театр, как выходим, как занимаемся, как день роводим... Наконец, собрались к нам домой. После репетиции прибегаю, предупреждаю наших «общежителей»: «Сегодня придут иностранцы!» — «Не волнуйся, все сделаем...» На кухне у нас окно было разбито, так они его закрыли Володиной картиной. Мария Васильевна говорит «Я сейчас фартучек надену и буду изображать вашу горничную». Поспехин подхватывает: «А я как будто портье, двери буду открывать». И действительно, они все это изображают. А я после репетиции пришла жутко уставшая; спрашиваю французов, очень надеясь на отрицательный ответ: «Не хотите ли вы перекусить?» — «Да, — отвечают, — конечно, хотим!»
Делать нечего, иду на кухню, журналисты за мной, Володя им что-то рассказывает, Мария Васильевна в комнате стол сервирует, свечечки ставит, я готовлю яичницу — и в этот момент картина, которая стояла вместо стекла в окне, падает на голову одному из французов! Он и бровью не повел, спокойненько картину поднял, поставил на прежнее место: «Все хорошо, все в порядке!» После яичницы спрашиваю: «Вы что будете — чай или кофе?» — «Чай, чай!» Опять иду на кухню и думаю: «Боже мой, сейчас еще чай заваривать!» — а я уже просто валюсь с ног! Смотрю — в чайнике заварочном что-то такое черное колыхается. Ура! Можно не заваривать: подогреваю, несу, разливаю по чашкам. Французы улыбаются: «Большое спасибо!» — пьют и наконец уходят. Тут я, совершенно без сил, надаю на стул и думаю: «Надо хоть самой чайку попить...» И после первого глотка меня просто тошнит! Потому что в этом заварочном чайнике оказалось что-то такое, что пить явно нельзя! «Володя! — кричу. — Что это?!» Он только недоуменно пожимает плечами. Бегу к Марии Васильевне, а она спокойно объясняет: «Помнишь, у тебя утром остался кофе, так я его слила в чайник, чтобы даром не пропадал». Выходит, я бедных французов напоила спитым кофе вместо чая!
Потом появилась статья в «Пари матч», где было написано: «Русские звезды балета получают мизерную зарплату, а на кухне вместе с Максимовой готовит еще пятнадцать хозяек» (тут они, правда, прибавили), и все в таком же духе. В Министерстве культуры разразился скандал! От нас потребовали объяснений, но мы не принимали упреков: — Мы сделали все что могли: даже вместо разбитою стекла вставили картину. Кто же виноват, что она упала им на голову?! И вообще — мы вас предупреждали! — А почему они написали, что вы так мало зарабатываете? — Да они написали, что мы получаем больше, чем на самом деле!
Как ни хорошо нам жилось в общежитии, но все-таки хотелось иметь свою квартиру, чтобы хотя бы вещи-посулу туда-сюда не таскать. Тогда мы обменяли нашу общую площадь (одну комнату на улице Москвина и две мамины в Брюсовском переулке) на отдельную. Таким образом нам досталась трехкомнатная квартира на Малой Грузинской улице: комнатки крошечные, коридорчик малюсенький, кухонька — метров пять, прихожая такая, что один наш знакомый говаривал: «Чтобы подать здесь даме пальто, надо будет попросить ее выйти за дверь». Одна комната — проходная, во второй (семиметровой) жила мама, а в третьей мы сделали себе спальню. После всех попыток расположиться более-менее уютно и запихнуть в комнатушки хоть какую-то нормальную мебель устроились следующим образом: в конце коридора, в чуланчике, для меня смастерили шкаф для белья во всю стену и туалетный столик. А для маминой комнаты пришлось купить складную кушетку; на ночь мама ее раскладывала, и дверь в комнату уже не открывалась, кушетка дверь запирала. Но, несмотря на такую тесноту, мы прожили в этой квартире, наверное, лучшие годы. До сих пор вспоминаю, как хорошо там было!
Однако со временем теснота стала утомлять, и мы начали думать, как выходить из положения. В театре с жильем плохо, там ничего не дадут. Решили меняться, и даже появилась масса вариантов, но наши законы известные — чиновникам все время кажется, что кому-то слишком много метров достанется. Нашли один просто роскошный вариант обмена: на улице Горького, в доме, где магазин «Подарки», — прекрасная квартира, пять комнат, театр рядом — то, что надо! Жила там вдова какого-то крупного военачальника со своей домработницей. Так в этой пятикомнатной квартире ей жить разрешали, не трогали, а переехать в трехкомнатную запрещали: слишком много метров на одну придется, столько предоставлять не положено! Намучившись с подобными попытками разменяться, мы пошли в Моссовет с просьбой, чтобы нам разрешили построить однокомнатную кооперативную квартиру.
Хотели сдать государству свою трехкомнатную и добавить еще однокомнатную (которую построим), чтобы нам взамен выделили квартиру большей площади. На что нам в Моссовете с возмущением ответили: «А как это вы «построите и отдадите»? Вы что — взятку государству даете?!» Пытались им объяснить: «Мы же никаких льгот не просим — за свои деньги все сделать хотим!» — «Нет, нельзя!» Казалось, что дело зашло в тупик, но помогло вмешательство министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой, после которого было решено, что государство все-таки может нам помочь без дополнительных затрат с нашей стороны. Длилось это немыслимо долго, ну а потом нашли трехкомнатную квартиру в проезде Серова — просторную, с большими ванной, прихожей и кухней. Но квартира нам досталась в совершенно ужасном виде — нам пришлось полностью менять гнилые полы, двери и рамы на окнах.
А Володе загорелось сделать заодно и камин, он даже откуда-то приволок для него тяжеленную мраморную плиту. Но когда камин сделали, выяснилось, что зажигать его никак нельзя — четвертый этаж, отводить трубу некуда: если бы еще мы жили на последнем этаже, тогда, может, что-нибудь и вышло бы. В общем, все нам запретили! С горя купили камин электрический и поставили на место настоящего. Но что за радость от такой имитации огня?! Одно расстройство! И вскоре мы стали загораживать это место каким-нибудь стулом или креслом. В конце концов мне надоело, и, улучив момент, когда Володя с мамой куда-то ушли, я позвала мастеров, которые делали ремонт в соседней квартире, и попросила камин убрать, а дыру в стене чем-нибудь заклеить. Они быстро-быстро все разобрали и прямо с четвертого этажа с балкона покидали вниз, потому что аккуратно демонтировать времени не хватало — в любой момент могли вернуться Володя с мамой. Подобрать такие же обои, какими была оклеена комната, я, конечно, не смогла — ведь мы привезли их из Канады: тогда буквально каждый гвоздь, каждый шпингалет для окна приходилось искать, доставать по блату, за все переплачивать или привозить из-за границы. Так что поклеили первые попавшиеся под руку обои, быстренько подмели мусор, и я креслом загородила этот уголок: успели!.. Что камина больше нет, мама с Володей заметили только дня через два,..
Позже мы переехали в нашу нынешнюю квартиру на Смоленской набережной. Она тоже оказалась жутко запущенной: щели в полах, дыры в стенах — полгода ремонтировали. Зато пять комнат! Тогда это казалось роскошью! После ремонта мы с гордостью показывали нашу новую квартиру одному приятелю-американцу. Он все одобрял, кивал головой, а потом спросил: «Вы здесь с мамой живете, да? А где же у вас второй туалет?» Ну просто чуть не убила его: додумался, что спросить, — «второй туалет»! В те времена подобных «излишеств» в обычных домах не полагалось — люди радовались, если в квартир хотя бы санузел несовмещенный!