Сергей Юрский: я - давно живу. Россия никогда не стояла на коленях!

Сергей Юрьевич Юрский — живая легенда отечественного театра и кино. Это и гениальный Остап Бендер, и блестяще сыгранный Викниксор из «Республики ШКИД», и один из самых любимых народных персонажей — Дядя Митя в фильме «Любовь и голуби».

В конце декабря 2012 года жюри Международной премии Станиславского (а это одна из самых престижных мировых театральных наград) единогласно присудило её Сергею Юрскому. Награждён «За выдающийся вклад в развитие российского театра». А в марте прошлого года страна поздравляла актера, писателя и режиссера Юрского с 80-летием. Сам же актер называет себя «человеком XX века и лишь гостем века XXI».

Сергей Юрский — живая иллюстрация пословицы о том, что талантливый человек талантлив во всем. В театре, в кино и в жизни. Сергей Юрьевич привык говорить правду, высказывать мнение, не боясь осуждения и критики в свой адрес. Гражданская позиция Юрского — говорить то, что думаешь, заслуживает уважения. Его интервью всегда интересны, наполнены смыслом и мудростью.

Мы собрали самые интересные высказывания и цитаты актера, рассуждения о жизни, о России, о советскои союзе, коррупции, о театре…

О СВОБОДЕ

— Свобода определяется количеством людей, которых ты можешь послать.

— Пятьдесят пять лет я служу театру, а через театр служу гуманистической идеологии, идеологии поиска того, для чего нужна свобода. Свобода — это необходимая для жизни кислородная среда. Чтобы дышать можно было. Ответом на этот вопрос — для чего дышать — я и занимаюсь. И ответ был необыкновенно ясен, например, в период оттепели.

ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

— Для меня сейчас картинка выглядит так, что социальные­ группы, в основном, различаютс­я не по происхожде­нию, а по количеству­ денег — то есть, устроеннос­ти, — эти в порядке, эти меньше, эти не в порядке. А интеллиген­ция — это была бы смазка между колесами, которые крутятся между этими слоями. И так как смазки не стало, то, я убежден, что эти колеса друг об друга обломаются­.

— Сейчас такое явление, как «русская интеллигенция», закончилось. Частично она устала, частично продалась. Лучшие люди из интеллигенции либо спились, либо занялись другими делами, которые в круг интеллигентного существования не входят.

О СОВЕТСКОЙ ЭПОХЕ

— При советской власти прошла большая часть моей жизни. И если все время целиком говорить, что все время было душно, душно, душно, то так это вовсе не жизнь была, что ли. А была жизнь. Поэтому было разно. Было и полное дыхание, были и ослепительные надежды, были и разочарования. И вместе с тем это была жизнь, а не мертвое поле. Жизнь. Сейчас некоторые пытаются — те, кто не видели, даже те, кто видели и жили тогда, — сказать, что это было мертвое поле вообще, а потом мы вздохнули. Это не так. Это была жизнь со всеми ее странностями, обязанностями, перевертышами, обманами, надеждами и ослепительной радостью, которая связана и с молодостью, радостью поколения, и с деятельностью.

— Я начинаю догадываться, что надо разделить два понятия, Сталин как личность и сталинизм как общественное явление. Если Сталин умер, и мы можем разбирать теперь его труды, его биографию, его личностные перемены, его психологию, а это очень важно, чтобы понять, как это все случилось на таких вершинах власти, то сталинизм — это вещь, которая, по-моему, родилась до Сталина и которая не умерла сейчас. Другим словом это называлось культ личности со всеми последствиями.

О ВРЕМЕНИ

— С возрастом начинает казаться, что мир вокруг становится хуже. Даже при внешних признаках благополучия. А мы, дескать, все те же! За это подымают кубки, кружки, рюмки старые друзья — мы неизменны, мы еще крепки. Это мужество. Есть и другое мироощущение. Само собой, что мир меняется, но меняюсь и я, и мы уже не те. Мало того, мы и не должны быть «теми» — приходит время.

— Мы живем в такое время, когда любой шаг, в какую бы сторону ты его ни сделал, будет ошибочен.

— Меня не покидает ощущение, что почти все события, которые происходят не только у нас, но и в мире, даже кровавые, даже страшные, имеют оттенок какого-то фарса.

— Сейчас время меняется уже не четверть-веками и даже не десятилетиями, а меняется тремя годами. Три года — другой воздух, другие зрители. Я это ощущаю.

О СЕБЕ

— Когда мне было 16, и отец меня с кем-то знакомил — он всегда говорил: вот, наследник всех моих долгов. Так себя и чувствую.

— Две профессии казались мне возбуждающими — следователь и шпион. Шпион — это человек, который притворяется, но притворяется идеально. Следователь — это тот, кто видит шпиона насквозь и различает подлинное и сыгранное.

— Я живу без интернета. Я — потерянный человек, я — человек, отставший от всех поездов.

— Я многого боюсь. Многого. И внутри себя и вовне. И в том, что я вижу, и что предполагаю. И думаю, что движение по жизни — это движение поперек страха, преодолевая страх. Я, скажем, тревожусь и о тех бесстрашных людях, которых наблюдаю. Я хочу понять, что это значит. <…> У бездны на краю постоять — понимаю, заглянуть с 15-го этажа вниз — понимаю. Но непрерывное существование в этом — это показатель все-таки какой-то болезненности общества на мой взгляд.

О ТЕАТРЕ

— Есть музыка слова. И нельзя сметь произносить слова со сцены, если ты не почувствовал, не отыскал внутреннюю музыку именно этого текста. В этом и есть творчество актера. Здесь и рождается магия театра. Актер должен угадать ритм и скрытый напев, который вел автора в момент творения. Более того: актер может открыть автору истинный ритм, а значит, и смысл его произведения. Потому что написанный текст живет самостоятельной жизнью и лишь частично принадлежит своему создателю. Второй его родитель — тот, кто произносит его вслух.

— Мюзикл, один из крокодилов­, или крокодилле­ров, которые поедают драматичес­кое искусство. Для меня очень важно до последнего­ утверждать­ драматичес­кое искусство,­ то есть влияние слова, которое будет услышано. А побеждает,­ полностью,­ глаз. Мы будем развлекать­ глаз. Мы будем мелькать, усиливать свет, увеличиват­ь звук, увеличиват­ь массу. И что будем уничтожать­? Слово.

— Я разочарован в том, куда сдвинулся театр в целом. Я стараюсь идти своей дорогой внутри театра, но очень разочарован общим движением. Я разочарован несамостоятельностью мышления людей.

— Для меня искусство и театр есть познание. Поэтому от репетиции к репетиции я узнаю какие-то новые вещи, повторяя текст, пытаясь войти в тело этого человека, почувствовать, как смотрят его глаза, как движутся его руки, как он произносит слова, какие поступки совершает и как он влияет на людей окружающих, а они на него. Для меня кажется это очень современным и опять-таки, даже не только современным, а вневременным для России.

О ТВОРЧЕСТВЕ И ИСКУССТВЕ

— Творчество есть независимый акт творения. Он состоит из множества всяких деталей, потому что человек не в пустоте живет. Нельзя быть независимым от общества. Это формула правильная совершенно, марксистская формула. Но она не только марксистская. Человек от многого зависит. Но конкретно зависеть от власти, приблизившись к ней слишком близко, или став частью власти — это для творчества губительно. В какой мере? У каждого по-разному, но это заметно.

— Искусство идет двумя путями — либо это попытка создавать образы, творчество, то есть новинку, то есть новые ритмы, новые мысли на базе просветительства и поиска истины. Я бы сказал, что это искусство божественное. Либо это искусство безумных. Потому что, так как безумных очень много, им требуются безумные ритмы, им требуется выхлест безумных чувств, им требуется то, что называется «свобода, похожая на расслабление», или «расслабление, похожее на свободу». И отнять у них это — это, значит, их убить.

— Пошлость — это то, что в пирожном называется приторность. Некоторые любят. А некоторые очень морщатся и говорят: ой, это приторно, не надо. Тут мнения расходятся, потому что очень многие именно пошлость и любят. Гердтовская фраза, смешная очень, когда возмущенная рецензия в провинции на гастроли столичного театра: «Халтура вместо пошлости». Ждали пошлость, да привезли халтуру.

ЧТО ТРЕВОЖИТ В ЖИЗНИ РОССИИ, О КОРРУПЦИИ, О ЛЮДЯХ

— …Ложь как способ жизни. Двойственное существование: притворство для окружающих, совершенно другое лицо для вышестоящих и абсолютное отсутствие лица и внимания к нижестоящим. Человек призывает: «Надо строго карать», а ему: «Слушайте, вы же сами всё это делаете». — «Я ж не про себя! Я говорю: надо строго, надо наказывать». — «Так слушайте, вас же самих надо наказать!» — «Вот же, при чём тут я! Я говорю «надо строго». Сдвинулась ось земная, и сдвинулась рукотворно. Произошёл какой-то психологический дефект…

— У меня тревожное чувство, что люди, которые взялись нести ответственность перед миллионами граждан, не подготовлены к такой деятельности…

— … Люди прокололись в поведении, в продажности, в подхалимстве власти, в приятии чего угодно… Мне вообще кажутся странными сегодняшние глухота и слепота. Лучше недослышать, лучше недовидеть… Пришло время, все мы наказаны за ошибки и соблазны, на которые поддались.

… Я помню эти сто, двести тысяч, даже до полумиллиона людей на Манежной площади в 90-91-й годы. На эти собрания никто не призывал и, тем более, на автобусах не привозил. А люди сходились, думая, что от них зависит всё… Потом пришло разочарование и сейчас, на мой взгляд, дошло до нижней точки, когда действительно много фактов доказывают «Ну хорошо, ну я скажу, и что?» Да и потом, кому скажу?.. Соседу? Я точно знаю, что эти связи уже потеряны, он не поймёт, о чём я говорю. Или возмутится: «Ты не патриот».

— Любовь к Родине, как и всякая любовь — сложнейшее и естественное чувство. Что будет, если мать или отец будут очень много заниматься тем, чтобы воспитывать любовь к себе детей? И спрашивать всё время вечером: «Дай я тебя поцелую, а ты меня любишь?» Ну, месяц ребёнок выдержит, потом начнет отворачиваться: «Я ж тебе говорил вчера уже». — «Нет, ну ты меня любишь?» Ребёнок на это тоже задаёт вопрос: «А ты мне обещал медведя купить, помнишь?». — «Куплю медведя, а ты меня любишь?» Если это затягивается, то отношения могут испортиться. Поэтому детям страны нужно создавать те манки, которые бы вызвали любовь, а не давать приказания…

— Я скажу так. Мы живём с ними (с властью) совсем в разных мирах. И одни даже представления не имеют о других! А называемся мы одной страной, одним народом и говорим, что ищем общую идею. Выход, спрашиваете? Должны появиться люди, группы людей, которые поймут, что у нас один народ, одна Россия, которые поверят в это и попробуют сделать так, чтобы люди друг друга разглядели.

Страшные вещи порой показывает телевидение: нищие семьи, живущие в абсолютно нечеловеческих условиях. И ещё идут обсуждения — надо ли им помогать или не надо? Надо прибавить 15% к зарплате учителю или не надо? Люди живут в состоянии постоянного унижения.

«Что-то я не могу поймать мгновение: на сегодняшний день мы на коне или в полной жо…?»

— Я уже замечаю в глазах некоторую тревогу, а в интонации — некоторую истерику у тех, кто говорит, что всё у нас в стране улучшается. Они же тоже живут на этой земле, значит, не могут не замечать вот этого расхождения между словами и действительностью. Сегодня оно достигло размеров, которых я не видел даже в период сталинизма… Тогда были некоторые обоснования, люди ещё не знали, как пережить такую войну. И говорили: «Ну так была война, чего же вы хотите? У кого ещё была такая война?» У нас действительно были чудовищные последствия, разруха. А сейчас обоснований гораздо меньше…

О КОЗНЯХ ЗАПАДА

— … Да, они всё время с утра встают и говорят: «Что, наш сын Джон позавтракал?» — «Да хрен с ним, с Джоном и с завтраком, Россию бы ослабить!» Так, по-вашему, думает каждый англичанин? Не так. Он думает про Джона и про завтрак. Наша идея, чтобы ничего не иметь с общего с зарубежьем, ложная идея… Она выражается сейчас либо в ксенофобии, либо в вещах, которым мы ещё не можем найти названия. Переселение народов несомненно, касается и нас, мир всё-таки дышит одним воздухом. Но мы при этом очень злорадствуем: «А-а-а, нарвалась Европа!» Не понимая, что мы часть Европы и что беда — она как рак, она распространяется… Всё это меня крайне удивляет, делает мрачным.

— Я давно живу. Никогда Россия не стояла на коленях. Поэтому идея о «вставании» для меня звучит странно…

А от кого мы были зависимы? Мы покупали то, что лучше. Раньше это называлось социалистическим соревнованием: награждали тех, кто лучше и больше работает. В обществе капиталистическом это зовётся конкуренцией: кто ведёт дела умнее, результативнее, тот выигрывает. Поэтому давайте сейчас говорить не о том, что сыр стал хуже, а о беде с лекарствами. Заявляется: «Не надо нам этих иностранных лекарств». Да, но эти лекарства у нас оказались не потому, что мы любили всё заграничное, а потому, что там многие десятилетия занимались фармацевтикой и достигли результатов.

Про импортозамещение я вам напомню анекдот 80-х годов. Советский человек (блатной, естественно) купил «Мерседес». Поездил несколько дней с шофёром, и автомобиль «скис». Владельцу говорят: «Звоните на фирму, в Германию». Там всполошились, приехал человек в белых перчатках. Всё осмотрел. «А вы что-нибудь трогали?» — «Ничего мы не трогали, шофёр просто посмотрел и подкрутил гайки, как всегда». И тот отвечает: «Это «Мерседес», не хера там что-то подкручивать». Так вот импортозамещение — это подкручивание гаек…

Медицина стала корыстной, это одно из самых страшных явлений. Также сгнило образование. Или подгнило. Это не значит, что в России врачи все плохие или учителя все плохие — нет, этого быть не может. Но надо признать, что повышение образованности, умности общества есть главнейшая цель, на неё должно быть брошено всё.

ОБ ОБРАЗОВАНИИ

— Пока существуют договорённости, семейственная поддержка, дружеские связи — всё то, что развилось сегодня в совершенно немыслимых масштабах, я убеждён, ничего не изменится. Закрыты будут не те вузы, которые «заплошели», а те, которые не нашли поддер­ж­ки. Образование — главная дыра в нашей нынешней системе. Тут надо не заплату ставить, а заново шить весь кафтан! То, что сейчас происходит в этой сфере, страшно. «Любые дипломы в любое время»…

Это отражает нынешнюю ситуацию — коррупция, дичайшее взяточничество в области преподавания, в сфере профессионального, профессорского, учительского корпусов. Катастрофа порождена, с одной стороны, нищенскими зарплатами. С другой стороны, когда человек имеет возможность преподавать там-сям, числиться в десяти местах и заниматься откровенной халтурой, он тоже участвует в процессе разложения общества.

О СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

— Неправда, что в советское время все ходили с набитыми животами. Голод­ные люди есть всегда и везде. Социализм? Это была другая жизнь. Хотел бы я вернуться туда, в прошлое? Совершенно пустой разговор! Социализм кончился. Был бы у нас капитализм, можно было бы его обсуждать. Но он ещё не начался. Как и социализм тогда тоже не начался. Поэтому мы постоянно живём в переходный период.

Когда мне жилось более комфортно, спрашиваете? Комфорт — самое вредное, что может быть для человека искусства. «Комфортно» — это значит, ты занимаешься не искусством, а, скажем, торговлей. Например, торговлей собой. В буквальном смысле слова. Сегодня обёртка, упаковка важны. Как обернуть, чтобы продать подороже, а сил и средств затратить поменьше? Искусство к этому отношения не имеет. Искусство — поиск того, что называется истиной на данный момент. Но сейчас торговые отношения пришли и в искусство. Теперь надо непрерывно набивать зал. Причём набивать сразу и всё время. Лучше, чтобы был бесконечный сериал. Это то, что называется словом «комфортно».