Блоги |
Киевская беседа
Каких-то двадцать лет назад вообразить такое было невозможно. Если представлять РПЦ в лицах, то дьякон Андрей Кураев был, пожалуй, самым ярким и самым узнаваемым ее лицом. Он был «козырем» для иерархии РПЦ, которые говорили о нем и с гордостью и с теплом, многолетний помощник покойного патриарха Алексия и автор зачитанных до дыр книг о Церкви, собирал полные залы на свои лекции в любой православной стране постсоветского пространства. Сегодня он запрещен в служении и извержен из сана.
Когда пишется интервью, в церковных кругах России серьезно обговаривают возможность его отлучения от церкви, а его симпатики вне России серьезно опасаются за его жизнь.
Что произошло за эти годы? Почему стал гонимым главный популяризатор Церкви, честный «целибат» и преданный ей клирик. Что с ним будет дальше. И что будет дальше с церковью, к которой он принадлежит. Об этом в интервью с отцом Андреем.
ПРЕВРАТИТЬ МЕНЯ В АНДРЕЯ ТКАЧЕВА НЕ ПОЛУЧИТСЯ
- Отец Андрей, я так понимаю, что вы сейчас в ожидании ответа по своей апелляции. И ситуация выглядит так, что вы решили как бы пройти до конца вот эту отечественную процедуру церковного правосудия, а потом принимать решение обращаться ли во Вселенский патриархат. Есть ли какие-то подвижки со стороны священноначалия, шаги навстречу, признаки, что они готовы как-то изменить ситуацию?
- Пока я лишь теоретически размышляю о том, какие возможности у меня еще остались.
Первый и самый серьезный выбор – между «послушанием» и…, скажем так, чем-то другим.
«Послушание», к которому меня с разной интонацией призывают и друзья и недруги – это хорошо знакомый по советским временам призыв «разоружиться перед партией». То есть сначала стоя наедине перед лицом церковного начальника, а потом еще и публично сказать: «виноват, признаю свою вину, я больше так не буду, прошу меня простить, впредь я буду постить в своем журнале только котиков с иконками, а ругать стану только загнивший запад и сектантов. Еще буду говорить паки-и-паки и воспроизводить официальную точку зрения».
То есть я должен обещать превратиться в лапочку и в очередного репликатора церковного официоза. Честно говоря, этот вариант как-то меня не привлекает. Трудящихся в этом амплуа у нас более чем достаточно. И мое присоединение к этому хору ни на терцию не улучшит его звучание. Я не вижу никакой пользы вот именно для церкви и для людей в таком своем предполагаемом изменении. Те, кто меня уже ненавидят, из-за этого разворота отнюдь не полюбят. Те, кто еще уважают меня, получат повод относиться ко мне с презрением.
Один белорусский оппозиционер накануне своего ареста передал адвокату записку: «если меня будут допрашивать без адвоката, и в его отсутствие я отрекусь от своих взглядов, имейте в виду: меня пытали». Слова митрополита Илариона Алфеева на государственном телеканале «Россия» с угрозой моего отлучения от церкви вполне равны психологической пытке. Ну и чего стоят перемены во взглядах, произведенные после демонстрации пыточного подвала инквизиции? Именно такая процедура была в протоколах инквизиции. Галилея не пытали, но ему так ненавязчиво показали зал пыток.
- Ваших читателей такой вариант тоже не привлекает.
- Значит, выбор стоит между правом ходить по храму с кадилом и возможностью поступать по своей совести и убеждениям.
Очень важно то, что я дьякон, а не священник. У меня нет церковной семьи, я ни для кого не отец. Если я лишаюсь дьяконского статуса, это моя личная проблема, это не затрагивает людей. Поэтому аргумент «промолчи ради своих прихожан» в моем случае не работает.
И вообще само дьяконское служение, наверно, переживается иначе, чем служение священника, который сам совершает литургию, а дьякон, по большому счету, просто близкий свидетель Таинства. Один священник, долгие годы ходивший в дьяконах, однажды сказал мне: «После долгих лет дьяконской службы я думал, что меня трудно в алтаре чем-то удивить. Но когда я стал священником… Понимаешь, дьякон у престола стоит буквально в одном шаге от священника. Но какой же огромной оказалась разница в переживании Литургии!».
Поэтому у моих судей (епископов и священников) немножко разная шкала ценностей. Готов признать, что мне перепадают лишь «крупицы, падающие от трапезы господей» (Мф. 15,27). Но раз это так, то и размеры наших возможных потерь при лишении сана различны. Для меня «услужение» им, выражающееся в строго определенном наборе жестов и формул, не является высшей ценностью.
Кроме того, в их мире сам чин, звание значат больше, чем человек. Без униформы эти люди очень часто оказываются просто совсем неинтересными. В их мире лишение священного сана это полная социальная аннигиляция. Сан это доступ к начальству земному и небесному, а также к ушам, умам и кошелькам «простых людей». Без этих опций бывший священник то же самое, что разорившийся бизнесмен или отставной чиновник. В глазах вчерашних своих друзей и почитателей он становится «бесполезным», его номер подлежит удалению из телефонных контактов.
В моем мире это не так. Даже при сбритой бороде мои мозги и знания остаются на месте. Это дает надежду на то, что для кого-то я буду интересен и в другой одежде.
В моем мире сан это благая дополнительная опция, которая помогала делать что-то более важное, чем перечисление поводов к молитве (это и есть «ектенья»: о том-то и этом помолимся). Для меня сан был возможностью заниматься миссионерской работой, в которую я был влюблен.
В 2003 году патриарший викарий архиепископ Арсений Епифанов приехал ко мне в храм на день моего 40-летия. И, вручая церковный орден, сказал: «По благословению святейшего патриарха Алексия отец Андрей имеет право служить в вашем храме в свободное от остальных послушаний время».
Я понимал, что ради своей основной работы, проходящей вдали от алтаря, мне нужно быть внутри «духовного сословия».
Но в сегодняшней России идентичность с одной из ветвей власти начинает натирать совесть. Сегодня я уже и сам не могу так беспроблемно, безболезненно и радостно отождествлять себя со столь обширной и разнообразной группой людей как духовенство. Тем более, что за эти 30 лет ее эволюция в целом шла совсем не в том направлении, в котором я видел «благо церкви».
Моя миссионерская работа в основном состояла в том, чтобы сделать для людей вхождение в мир веры как можно менее травматичным. Это работа повитухи. Рождение – это боль, это травма даже при самом хорошем исходе. Это радикальная смена среды обитания ребенком. Есть травмы неизбежные и даже благие (перерезание пуповины или очень болезненное для малыша разлипание легких для первых вздохов). А есть травмы необязательные. Вот их число я и старался уменьшить.
Я пояснял, что можно верить, и при этом не отрекаться от разума, от радости, от детей, от родителей, от знаний, от сказок, от человеческой приветливости к иноверцам и просто от культуры. Мой курс лекций в 90-е назывался «Техника религиозной безопасности». Да, там было много о сектах. Но уже к рубежу тысячелетий стало понятно, что в церковь мало придти; в церкви надо суметь еще выжить и суметь остаться в ней. Надо суметь сохраниться в своей человечности, а не превратиться в ритуального робота и в автоответчика, набитого «святоотеческими цитатами». Попасть в секту можно, даже числясь православным и паломничая по православным монастырям. И вот уже в 1997 году появляется первая моя книга с критикой современным церковных нестроений и настроений – «Оккультизм в православии». И представляете себе мою радость как миссионера, когда через год после ее выхода в Ростове-на-Дону ко мне подходит человек и говорит: «Я протестантский пастор. Я прочитал вот эту Вашу книгу и после этого полностью поменял свое отношение к православию. Оказывается, то, что я считал сутью церковной веры, это просто болезненный нарост, с которым борются сами православные богословы!».
Церковь стала массовой. Она стала тем самым школьным бассейном с двумя трубами: одни люди в нее втекали, другие – вытекали. А отряд, как всегда, не замечал потери бойца, свою аллилуйю допев до конца…
Стала очевидной потребность в особом миссионерском служении: не приводить в церковь, а удерживать в ней. Даже точнее: нужна миссия реанимации веры и реабилитации людей с травматическим опытом православия. Работа врача в реанимации бывает болезненной: делая искусственное дыхание или массаж сердца, он порой ломает ребра. Но зато спасает жизнь. Такой стала моя работа последних лет. Ее формула – «Чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться». Да, я говорил о многих болячках церковной жизни. Но самим фактом своего пребывания в церкви и даже не просто в Церкви, а в структуре патриарха Кирилла, я тем самым до некоторой степени обезболивал и обесценивал этот свой «антиклерикализм». И помогал людям не порывать окончательно их и без меня уже ослабевшую связь с церковным миром. Помогал не словами («Не рви! Не уходи! Не смей»), а просто фактом своего диаконского статуса. Теперь патриарх решил это факт устранить.
Вернуться к амплуа разъездного зазывалы я все равно не смогу. Уменьшающееся здоровье, увеличивающийся возраст, истощившийся энтузиазм ясно говорили мне последние годы, что моя миссионерская активность в стиле 90-х завершается. О своем скором «выходе на пенсию» я стал говорить еще в 2007-м. Кроме того, если в 90-е годы я был уникален в этом своем выездном миссионерском активизме, то сейчас уже есть много людей, которые могут делать что-то подобное (ну, или их должно быть много в церкви после 30 лет ее свободы). Поэтому мое отсутствие на арене не будет вызывающе очевидно.
- Не согласна, но ладно.
- Я просто говорю, что в статусе истолкователя мудрых решений церковного руководства и возвещателя всегдашней правоты православных я вполне заменим. А Михаил Бахтин меня научил, что там, где человек заменим – его и нет в качестве человека и личности, в качестве субъекта нравственного выбора и нравственного поступка. Если заменим – значит, редуцирован до функции. То есть расчеловечен.
Вновь, как и в советские годы, для меня это стало очень значимо и болезненно. Позволю ли я переварить себя некой системе? В годы моей юности эту интенцию проявляла властная КПСС. Теперь – не менее, как оказалось, властная Моспатриархия. Вы ждете от меня только исполнения определенного функционала? Значит, вы не семья, а система. Не мир взаимной поддержки, а мирок взаимных подавлений. Значит, для меня вопрос стоит о некоей самозащите и выживании.
И еще, говоря о моем «диаконстве» (по гречески слово диакон означает «служитель»), стоит помнить, что мне известно Кантовское определение религии: "Религия есть стремление сердца к соблюдению всех человеческих обязанностей как божественных заповедей". Это очень по-евангельски. Любая точка моей (вашей) жизни, любая моя социальная связь, любой мой контакт с ближним имеет предельное религиозное значение. «От слов своих оправдаетесь и от слов своих осудитесь» - это ведь не про слова молитвы сказано. Семейные отношения и честность в профессиональной работе – это тоже будет учтено Божьим судом. Примирение с тем, кого ты обидел на своей кухне, важнее, чем ритуальное жертвоприношение. В общем –Бог близок не к профессиональным жрецам, а к тем, кто в своей обычной «мирской» профессии трудится честно и не обижает людей.
И, значит, служить Богу можно и нужно отнюдь не только кадилом. Посидеть с внучонком (и дать вздохнуть его маме) – это тоже Богослужение. А для гуманитария, то есть человека, чья работа состоит в выстраивании межчеловеческих коммуникаций, честный разговор с людьми, которые нуждаются в таком разговоре – тоже святыня.
Есть люди, для которых я нечто значу именно в таком своем асоциальном и колючем статусе. Гладкоречистые обычные проповедники не вызывают желания у этих людей слушать их и с ними соглашаться.
Я могу посмотреть критично на себя, на церковь, жизнь нашей страны и не готов идти путем тотального восхваления. И для каких-то людей именно это оказывается значимо, а потому вызывает доверие и к другим моим словам о христианской вере как таковой.
Так, что, войдя в стройные партийные ряды, я вряд ли кого-то туда приведу за собой. Но при этом многих потеряю. Причем не только я, а уже вся церковь их потеряет.
Итак, первый выбор, первая развилка формулируется просто: позволить ли превратить меня в Андрея Ткачева. И тут я честно предупреждаю свое начальство: не получится.
- Слава Богу.
- Позвольте один мемуар.
2009 год. Кирилл избран патриархом. Я уезжаю из Храма Спасителя в автобусе с членами поместного собора (Кирилл уже хозяин и выдал мне пропуск на собор). И вот в автобусе я беседую с одним человеком, близким с митрополитом Кириллом еще по работе в Отделе внешних церковных сношений — церковном МИДе. И он мне говорит: «я на днях беседовал с Кириллом и спросил его: владыка, скажите, а что для Вас оказалось самым неожиданным в эти непростые предвыборные месяцы? Какие люди по новому для Вас раскрылись в этой ситуации?». И Кирилл тогда сказал: «я не ожидал, что Андрей Кураев окажется таким бойцом».
Я его прекрасно понимаю. Я ведь такой толстенький бело-пушистый ботаник, очкарик с тихой речью. Но если я в какую-то тему вцепляюсь, я и в самом деле стараюсь работать честно до возможного предела ее разработки мною. И не бросаю ее, несмотря на частные неудачи и укусы.
Так что с 2009 года и патриарх Кирилл знает, что такая черта у меня есть. Поэтому сейчас я не понимаю, как он может надеяться на то, что он мне чем-то погрозит, а я испугаюсь и замолчу.
Итак, Ткачевым я не стану. Что дальше?
Дальше можно пробовать искать возможности какого-то юридического примирения. Свой ход я сделал. Я проанализировал приговор и свое «последнее слово» послал обратно в письменном виде и с уведомлением о доставке. Это называется ходатайство о пересмотре решения городского церковного суда тем же самым судом.
Согласно «Положению о церковном суде» это мое послание патриарха ни к чему не обязывает. То есть он может проигнорировать это мое ходатайство и спокойно подписать приговор. Положение о церковном суде запрещает ему это делать 14 рабочих дней после вынесения приговора. С учетом длительных новогодних каникул эти дни истекли в конце января. Но, опять же, ничто его не обязывает это делать сразу по истечении этого срока. Эта бумажка может лежать у него в столе десятилетиями, а патриарх в любую секунду может ее вынуть и сделать ее «окончательной». Возможно, ему будет приятно чувствовать себя полноценным хозяином моей судьбы, и он продлит это удовольствие для себя. И поэтому я не знаю, когда именно патриарх утвердит этот приговор.
А у меня по Положению было только четыре рабочих дня со дня вынесения приговора для подачи ходатайства о пересмотре. В эту норму я уложился. Если же патриарх все-таки утвердит этот приговор, после этого у меня появится возможность подать апелляцию в «суд второй инстанции», то есть в общецерковный суд.
Но здесь парадокс в том, что общецерковный суд может принять какое-нибудь дело к своему рассмотрению только по разрешению самого патриарха. То есть ситуация выглядит так: «Ваше Святейшество, разрешите пожаловаться Вам на Ваше беззаконие!». Оттого история не ведает случаев, когда общецерковный суд пересмотрел бы решение еще живого патриарха.
Итак, общецерковный суд вовсе не обязан рассматривать мою апелляцию и «Положение о церковном суде» дает ему полное право даже не принимать ее.
Вот по этой причине, я и говорю, что у меня есть возможность подать апелляцию во времени или в пространстве. Во времени - это означает подать через какое-то количество лет, если я смогу дожить до смены московского патриарха. Новый патриарх наверняка будет стараться не быть похожим на нынешнего патриарха. И моя реабилитация станет для него прекрасным поводом показать, что пришли иные времена. Но чтобы такая опция у меня была в запасе – я, пожалуй, не стану тратить ее сейчас впустую.
Второй вариант - подать апелляцию в пространстве. То есть подать ее сейчас, но в далекий Константинополь. Я говорю не о том, что я уже решил. Просто я полагаю полезным просчитывать возможные дорожные карты, и делать это не в секрете.
У меня мало оснований сомневаться в том, что эта апелляция на Фанар будет принята.
А вот после этого откроется масса других вариантов.
Первый из них: скажем, Вселенский патриарх издает документ, отменяющий решение патриарха Кирилла, но при этом в глазах Вселенского патриарха я по-прежнему остаюсь клириком Московского патриархата. Ну, как в таких случаях повелевает светский суд - «восстановить на прежнем месте работы». То есть своим клириком Константинополь меня не станет считать. Для Москвы, естественно, это ничего не будет значить, и здесь к службам меня не будут пускать. Но по крайней мере в своих глазах я все же останусь каноническим диаконом. Кроме того, выезжая куда-то за границы России, наверное, с этой справкой из Фанара я смогу попроситься на разовую службу в греческую или в румынскую церковь.
Второй вариант: Константинопольский патриархат принимает меня в свой клир, но никуда не прописывает. Я остаюсь в Москве, но опять же при выезде могу литургисать, может быть, 2-3 раза в год. В этом варианте, наверно, и сербы, и чехи, и поляки будут разрешать мне участие в их службах.
Третий вариант: меня формально приписывают к какому-то храму или монастырю Константинопольского патриархата. Это уже прочный каноничный статус и ясные гарантии литургисания (службы).
Четвертый вариант: после того, как Константинополь объявляет меня своим клириком, я прошу перевода в другую поместную Церковь – например, в румынскую, где меня в 1990м году и рукополагали в сан диакона.
Пятый и «окончательный вариант» зависит от того, где пределы решимости патриарха Кирилла в закрытии «проблемы Кураева». Ограничит ли он себя просто символическим изгнанием меня из своего церковного круга, или же обратится к полицейским органам.
Лишение сана в современной России означает снятие защитного купола. Пока я клирик господствующей церкви, это меня защищает от некоторых неприятностей. Без этого статуса любая моя лекция может быть квалифицирована как незаконная миссионерская деятельность. И даже если лекция будет не миссионерская - у нас сегодня требуются лицензии на ведение любой просветительской деятельности.
А переход в Константинопольскую юрисдикцию даст основание для интересующихся лиц здесь, в Москве, объявить меня как минимум иностранным агентом, а, может, и турецким шпионом. Почти очевидно, что это будет сделано на ругательно-информационном уровне. Но следующим шагом могут быть и официально-полицейские обвинения. И тут возможны разные формы давления, включая задержания, обыски, конфискацию телефона и рабочего компьютера… И это будет трудно расценить иначе как выталкивание меня в эмиграцию. Которая в этом случае станет эвакуацией.
- Сейчас вы не чувствуете угроз каких-то?
- Знакомые с разных сторон все время предупреждают меня об этом. Но уже бывает трудно понять, где угроза, а где дружеское предостережение.
- Скажите, а пока не подписано решение, вы можете служить?
- Нет. Я уже восемь месяцев не могу служить, с 29 апреля, когда вышел указ патриарха о том, что я запрещен в служении до суда.
- А вы исповедуетесь, причащаетесь?
- Да, регулярно.
- Вы очень верили в этого патриарха, когда он был кандидатом. Вот прямая цитата одного выпускника Московской Духовной академии: «Мы все в Лавре молились, чтоб Кирилл не стал патриархом. Но его поддерживал отец Кураев, буквально прикрывал своим авторитетом, и это нас несколько обнадеживало». Что и когда произошло после избрания Кирилла, что стольким обязанный патриарх отверг вас?
- Ну, во-первых, у меня нет оснований считать, что Кирилл чем-то мне обязан. Никаких более-менее объективных данных о том, что какое-то количество избирателей (членов собора) изменили свою позицию именно благодаря моим публикациям, ко мне не поступало. Поэтому я не стал бы преувеличивать свою роль в этой истории.
- И тем не менее, я знаю, что духовные школы его не принимали и ваша позиция очень многих смягчила на том этапе. Но мой вопрос был в том, почему Кирилл сразу отверг вас? Это была годами формирующаяся позиция? Или что-то произошло, что патриарх себя так повел по отношению к вам?
- Кирилл позвал меня к себе между днями заседаний епископского собора и поместного, когда все было уже вполне ясно. Встреча была в его кабинете Данилова монастыря, и на прощание я сказал: «Владыка, у меня есть такое ощущение, что Вы в этот кабинет председателя ОВЦС больше не вернетесь. И, значит, эти сувениры, которые здесь стоят, вам больше не нужны. Можно, я себе на память что-то возьму?». Он согласился, вместе мы обошли по периметру его кабинет, и я попросил «навынос» замечательную бронзовую статуэтку апостола Андрея. И до сих пор она стоит над моей головой в моем кабинете.
В ходе той беседы он сказал, что ему будет нужен рядом с собой такой человек как я - человек, который объездил всю страну, знает ситуацию на местах. Мол, будем работать вместе.
Поначалу после его избрания на меня обрушились назначения в разные комиссии: в межсоборное присутствие, в комиссию по выработке нового катехизиса, в комиссию по антиалкогольной борьбе, в комиссию по работе с мигрантами, в комиссию по написанию школьного учебника по основам православной культуры (плюс к тому еще и при прежнем патриархе я был членом синодальной богословской комиссии и членом редколлегии «Богословских трудов»)... Это не были административные посты, и ни одно из этих назначений не приносило ни копейки. Но была иллюзия того, что какие-то мысли и в самом деле можно доносить до патриарха.
А затем последовала командировка в Абхазию. Знающие люди мне тогда еще говорили: «имей в виду, это ссылка!». Но мне как миссионеру это было жутко интересно, и отчасти это была моя идея. Еще осенью 2008-го года (то есть при патриархе Алексее) я написал статью о том, что в Абхазии происходят очень значимые религиозные события. Целый народ, когда-то отождествлявший себя с православием, оказался по сути заброшен. Потому что грузинских священников они сами к себе не пускают, а русская церковь придти туда не может, так как грузинская церковь не простит такого вторжения на территорию, которую она считает своей, и в отместку станет поддерживать украинскую автокефалию. Вышла эта статья в журнале «Профиль» спустя 10 дней после кончины патриарха Алексия, когда Кирилл уже внимательно следил за всеми моими публикациями. И в итоге через полтора года он ее вспомнил и отреагировал по комсомольскому принципу «предлагаешь – исполняй!».
Поначалу это звучало очень интересно и заманчиво. Он предложил составить бизнес-план, в который должна войти покупка внедорожника Мицубиси-паджеро как машины, без которой нельзя обойтись в горном регионе. Обещал всяческую поддержку президента Медведева и премьера Путина. Митрополит Иларион возил меня в Администрацию Президента и представлял какому-то высокому чиновнику…
А потом все это как-то сошло на нет и никакой серьезной поддержки я не получил. Два года в Абхазии я снимал дом и жил за гонорар, полученный как раз за издание своего школьного учебника. И колесил на скутере. Когда эти деньги кончились, я написал патриарху прошение с просьбой все же найти какой-то постоянный источник финансирования для миссии. Ответом мне был телефонный звонок от протоиерея Николая Балашова из ОВЦС, который зачитал мне резолюцию патриарха: «У патриархии нет средств на этот проект». Как будто это был мой личный проект, а не командировка от патриарха, изрядно поломавшая мои личные планы.
Но первое мое разочарование в новом патриаршестве было раньше. В мае 2009-го, когда была объявлена первая встреча патриарха с московской молодежью.
Сама весть об этой встрече меня очень обрадовала. Патриарх Алексий лишь раз, в самом начале своей каденции, встречался с молодежью (а не с «организациями православной молодежи»). Я обрадовался тому, что и Кирилл начинает именно так.
Но уже на подходе к Измайловскому стадиону меня ждал первый шок: меня не пустили. Оказывается, вход туда был только по спецпропускам. Туда шел поток молодежи явно не церковного вида, то есть к патриарху сгоняли студентов с соседней академии физкультуры и спорта. Поскольку патриарх новый, его желали увидеть и послушать много церковных москвичей. Но эту группу верующих не пускали. Налицо был парадокс: тех, кто хочет, не пускают, а тех, кто не хочет, сгоняют. Я был в числе первых. Но, опознав меня, толпа все же пронесла меня через охранные заслоны. Я даже оказался внутри вип-ложи, рядом с рыжим Иванушкой Интернешнл. И здесь был второй шок. Оказалось, что никакого диалога нет. Лишь заранее назначенные молодые люди допускались к микрофонам и зачитывали заранее согласованные вопросы. Это была имитация диалога. Такая же имитация вскоре повторилась во время патриаршего визита в Киев. Стало ясно, что патриарх уходит от честного диалога. И потому погасли мои надежды на то, что в его правление будет совершен миссионерский прорыв к молодежи.
В июле 2009 года патриарх назначил меня главой Редакционной коллегии по написанию учебника для школ. Я полагал, что на это потребуется минимум пять лет: изучить имеющуюся литературу, подобрать авторов, пройти обкатку предложенных вариантов в разных школах…. Себя в числе авторов я никак не видел – ведь в школе я не проработал ни одного дня, а 4 класс это тем более не мой возраст, поскольку в школьные аудитории я заходил разве что к старшеклассникам…
Но уже в октябре патриарх вызывает меня и строго спрашивает – «где учебник?». Оказывается, в планах у патриарха было использование учебника уже в текущем учебном году! То есть хотя бы четвертая четверть должна пройти по нему. А это значит, что 1 апреля этот учебник должен лежать на партах по всей огромной стране. Для развоза по стране он должен покинуть типографию 1 марта. Значит, из издательства в типографию он должен уйти в середине января. Издательству на подборку иллюстраций и верстку нужен еще месяц. А прежде, чем издательство приступит к своей работе, рукопись учебника должна пройти всевозможные рецензии и экспертиз в Академии наук и Академии образования. То есть на работу над текстом учебника у меня оставался лишь один месяц. И стало понятно, что этот месяц есть именно «у меня», а не «у нас», не у редколлегии. Сумасшедших, которые рискнули бы написать учебник за такой срок, в окрестностях больше не наблюдалось.
Учебник я стал писать в очень странных условиях. Заготовку каждого урока я вывешивал у себя на форуме и в Живом журнале. И собирал замечания и поправки. Так что в некотором смысле учебник писали всей страной …
- Это классный ход.
- Учебник получился, я бы сказал, лучшим из всех остальных вариантов. Он наиболее соответствовал стандартам и светскости и возраста.
Патриарху учебник понравился. Он даже сам сделал несколько вполне дельных поправок. В марте, когда книга вышла, я попросил патриарха наградить церковными орденами четырех своих редакторов и консультантов (и это было сделано).
Учебник ушел в типографию, следующий этап моей работы состоял в поездках в регионы для встреч с учителями. На этих встречах выяснилось, что администрации разных уровней, начиная от федерального министерства образования и кончая школьными директорами, оказывают давление на родителей, чтобы они единогласно выбирали светскую этику, а не «основы православной культуры».
Вершиной всего оказалось ситуация в городе Пенза. Я туда прилетел на один день, который начался с пресс-конференции. На традиционный вопрос «какова цель вашего приезда» я ответил, что в Пензе происходит нечто странное: процент детей, чьи семьи избрали основы православной культуры, равен нулю. Получается, даже священники отдали своих детей на атеистическую светскую этику. Столь яркая местная аномалия может быть объяснена лишь одним: губернатор занимается саботажем распоряжения президента.
Потом была лекция, и секретарь епархии повез меня в аэропорт. Но уже перед крыльцом аэровокзала секретарь получает звонок, машина разворачивается и едет назад в город. Оказывается, до губернатора дошли мои слова, и он потребовал, чтобы я предстал для объяснений. А самолет? - спрашиваю я. Мой рейс – последний, и если я его пропущу сейчас, то задержусь еще на сутки, и график лекций в других городах сорвется. Ответ получаю как со страниц учебника по истории России: «Самолет подождет». Итак, меня увозят к губернатору В. К. Бочкареву, и он начинает с наезда: кто вы такой, что приехали сюда и начинаете меня тут обвинять и вообще «почему Вы стали критиковать меня, не уточнив моей позиции?». Я ответил: «я считал, что Вы - хозяин в своей области и что без Вас ваше министерство образования не будет принимать столь неординарных политических решений. Давление из московского министерства не в пользу ОПК я видел во всех регионах. Но абсолютный ноль получился только у вас. Значит, это местное решение. Я и представить не мог, что оно могло быть принято за Вашей спиной».
Далее я напомнил ему, что у него подходит к концу второй срок губернаторства и совсем не очевидно, что президент Медведев позволит ему остаться на третий. «Вы знаете, что скоро Пасха, и по традиции на Пасху патриарх встречается с президентом. В этой неформальной беседе президент спросит патриарха, есть ли какие проблемы в церковно-государственном сотрудничестве. А я Вам гарантирую, что у патриарха сегодня главная забота — это школа. Учебник написан, издан, эксперимент пошел. Проблема же в том, что некоторые регионы сопротивляются, в частности, в Пензе просто никому не разрешили работать с православным компонентом этой программы. Вот это патриарх скажет президенту. Как Вы думаете, как отреагирует президент на такие слова патриарха о Вас?».
Ответ губернатора был прекрасен: «Что же вы мне сразу не сказали, сколько процентов учеников вам надо, мы бы вам организовали!».
А потом меня ждала минута позора: когда черная «Волга» подвезла меня прямо к трапу самолета, и я вошел в него под тяжелыми взглядами людей, два часа просидевших в ожидании взлета…
Вот о таких случаях административного давления не в пользу церкви я постоянно той весной говорил в блоге и в интервью.
Приходит день Пасхи. По традиции в пасхальный вечер духовенство собирается у своего епископа и поздравляет его. В Храме Христа Спасителя большая толпа черных ряс; я - в ней (в толпе). Патриарх каждому священнику дарит по яичку. Подходит моя очередь. Патриарх не дарит мне яйцо, не подставляет бороду для ритуального поцелуя, а вместо «Христос Воскресе» злобно шепчет мне: «Не портите мои отношения с Фурсенко!». Фурсенко - это тогдашний министр образования. Так я узнал очень важную формулу, ключевую для церковной политики нашего патриарха. Главное - не портить его отношения со светским начальством, в которое входят не только министры, но и финансовые олигархи.
Понятно, что мне за написание учебника не было присвоено вполне заслуженного звания «Героя церковного труда» . Парадокс: мои помощники получили ордена, а я получил только святейший выговор. Это не означает, что я в обиде. Но это интересная черточка для составления психологического портрета главы РПЦ.
- У вас было много крупных просветительских и миссионерских проектов, и много, назовем так, «очистительных» проектов. Последние против голубого лобби, роскоши, высокомерия иерархов. Когда вы публиковали все это, вы чувствовали обратную связь от простого клира и паствы?
- Я и сейчас в ежедневном режиме получаю письма и слова поддержки и благодарности от священников, а порой даже от епископов. Поэтому вот именно сейчас мне психологически хорошо.
Но это нельзя воспринимать слишком всерьез. Просто сейчас у меня очередная «минута славы», может быть, последняя в жизни. А через полгода придут тишина и забвение. Журналистам моя тема перестанет быть интересной, люди смирятся с произошедшим и найдут другие поводы для горячих дискуссии. Так что бодриться я не стану. Самое трудное впереди.
- А на что вы сейчас живете?
- Люди присылают помощь. Немного - по 100-300 рублей. И знаете, я наверное, на днях сделаю объявление, чтобы украинцы этого не делали.
- Почему?
- Чтобы не было повода обвинить меня иностранным агентом.
- О, Господи. Помилуй. Это серьезно?
- Банковские переводы из-за рубежа, пусть даже это сто гривен, отслеживаются. И поди потом докажи в наших очень независимых судах, что сумма крохотная, что она пришла от частного лица, что она не предполагала никаких условий и задач и вообще никак не влияла на мои слова и поступки…
ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ
Когда пишется интервью, в церковных кругах России серьезно обговаривают возможность его отлучения от церкви, а его симпатики вне России серьезно опасаются за его жизнь.
Что произошло за эти годы? Почему стал гонимым главный популяризатор Церкви, честный «целибат» и преданный ей клирик. Что с ним будет дальше. И что будет дальше с церковью, к которой он принадлежит. Об этом в интервью с отцом Андреем.
ПРЕВРАТИТЬ МЕНЯ В АНДРЕЯ ТКАЧЕВА НЕ ПОЛУЧИТСЯ
- Отец Андрей, я так понимаю, что вы сейчас в ожидании ответа по своей апелляции. И ситуация выглядит так, что вы решили как бы пройти до конца вот эту отечественную процедуру церковного правосудия, а потом принимать решение обращаться ли во Вселенский патриархат. Есть ли какие-то подвижки со стороны священноначалия, шаги навстречу, признаки, что они готовы как-то изменить ситуацию?
- Пока я лишь теоретически размышляю о том, какие возможности у меня еще остались.
Первый и самый серьезный выбор – между «послушанием» и…, скажем так, чем-то другим.
«Послушание», к которому меня с разной интонацией призывают и друзья и недруги – это хорошо знакомый по советским временам призыв «разоружиться перед партией». То есть сначала стоя наедине перед лицом церковного начальника, а потом еще и публично сказать: «виноват, признаю свою вину, я больше так не буду, прошу меня простить, впредь я буду постить в своем журнале только котиков с иконками, а ругать стану только загнивший запад и сектантов. Еще буду говорить паки-и-паки и воспроизводить официальную точку зрения».
То есть я должен обещать превратиться в лапочку и в очередного репликатора церковного официоза. Честно говоря, этот вариант как-то меня не привлекает. Трудящихся в этом амплуа у нас более чем достаточно. И мое присоединение к этому хору ни на терцию не улучшит его звучание. Я не вижу никакой пользы вот именно для церкви и для людей в таком своем предполагаемом изменении. Те, кто меня уже ненавидят, из-за этого разворота отнюдь не полюбят. Те, кто еще уважают меня, получат повод относиться ко мне с презрением.
Один белорусский оппозиционер накануне своего ареста передал адвокату записку: «если меня будут допрашивать без адвоката, и в его отсутствие я отрекусь от своих взглядов, имейте в виду: меня пытали». Слова митрополита Илариона Алфеева на государственном телеканале «Россия» с угрозой моего отлучения от церкви вполне равны психологической пытке. Ну и чего стоят перемены во взглядах, произведенные после демонстрации пыточного подвала инквизиции? Именно такая процедура была в протоколах инквизиции. Галилея не пытали, но ему так ненавязчиво показали зал пыток.
- Ваших читателей такой вариант тоже не привлекает.
- Значит, выбор стоит между правом ходить по храму с кадилом и возможностью поступать по своей совести и убеждениям.
Очень важно то, что я дьякон, а не священник. У меня нет церковной семьи, я ни для кого не отец. Если я лишаюсь дьяконского статуса, это моя личная проблема, это не затрагивает людей. Поэтому аргумент «промолчи ради своих прихожан» в моем случае не работает.
И вообще само дьяконское служение, наверно, переживается иначе, чем служение священника, который сам совершает литургию, а дьякон, по большому счету, просто близкий свидетель Таинства. Один священник, долгие годы ходивший в дьяконах, однажды сказал мне: «После долгих лет дьяконской службы я думал, что меня трудно в алтаре чем-то удивить. Но когда я стал священником… Понимаешь, дьякон у престола стоит буквально в одном шаге от священника. Но какой же огромной оказалась разница в переживании Литургии!».
Поэтому у моих судей (епископов и священников) немножко разная шкала ценностей. Готов признать, что мне перепадают лишь «крупицы, падающие от трапезы господей» (Мф. 15,27). Но раз это так, то и размеры наших возможных потерь при лишении сана различны. Для меня «услужение» им, выражающееся в строго определенном наборе жестов и формул, не является высшей ценностью.
Кроме того, в их мире сам чин, звание значат больше, чем человек. Без униформы эти люди очень часто оказываются просто совсем неинтересными. В их мире лишение священного сана это полная социальная аннигиляция. Сан это доступ к начальству земному и небесному, а также к ушам, умам и кошелькам «простых людей». Без этих опций бывший священник то же самое, что разорившийся бизнесмен или отставной чиновник. В глазах вчерашних своих друзей и почитателей он становится «бесполезным», его номер подлежит удалению из телефонных контактов.
В моем мире это не так. Даже при сбритой бороде мои мозги и знания остаются на месте. Это дает надежду на то, что для кого-то я буду интересен и в другой одежде.
В моем мире сан это благая дополнительная опция, которая помогала делать что-то более важное, чем перечисление поводов к молитве (это и есть «ектенья»: о том-то и этом помолимся). Для меня сан был возможностью заниматься миссионерской работой, в которую я был влюблен.
В 2003 году патриарший викарий архиепископ Арсений Епифанов приехал ко мне в храм на день моего 40-летия. И, вручая церковный орден, сказал: «По благословению святейшего патриарха Алексия отец Андрей имеет право служить в вашем храме в свободное от остальных послушаний время».
Я понимал, что ради своей основной работы, проходящей вдали от алтаря, мне нужно быть внутри «духовного сословия».
Но в сегодняшней России идентичность с одной из ветвей власти начинает натирать совесть. Сегодня я уже и сам не могу так беспроблемно, безболезненно и радостно отождествлять себя со столь обширной и разнообразной группой людей как духовенство. Тем более, что за эти 30 лет ее эволюция в целом шла совсем не в том направлении, в котором я видел «благо церкви».
Моя миссионерская работа в основном состояла в том, чтобы сделать для людей вхождение в мир веры как можно менее травматичным. Это работа повитухи. Рождение – это боль, это травма даже при самом хорошем исходе. Это радикальная смена среды обитания ребенком. Есть травмы неизбежные и даже благие (перерезание пуповины или очень болезненное для малыша разлипание легких для первых вздохов). А есть травмы необязательные. Вот их число я и старался уменьшить.
Я пояснял, что можно верить, и при этом не отрекаться от разума, от радости, от детей, от родителей, от знаний, от сказок, от человеческой приветливости к иноверцам и просто от культуры. Мой курс лекций в 90-е назывался «Техника религиозной безопасности». Да, там было много о сектах. Но уже к рубежу тысячелетий стало понятно, что в церковь мало придти; в церкви надо суметь еще выжить и суметь остаться в ней. Надо суметь сохраниться в своей человечности, а не превратиться в ритуального робота и в автоответчика, набитого «святоотеческими цитатами». Попасть в секту можно, даже числясь православным и паломничая по православным монастырям. И вот уже в 1997 году появляется первая моя книга с критикой современным церковных нестроений и настроений – «Оккультизм в православии». И представляете себе мою радость как миссионера, когда через год после ее выхода в Ростове-на-Дону ко мне подходит человек и говорит: «Я протестантский пастор. Я прочитал вот эту Вашу книгу и после этого полностью поменял свое отношение к православию. Оказывается, то, что я считал сутью церковной веры, это просто болезненный нарост, с которым борются сами православные богословы!».
Церковь стала массовой. Она стала тем самым школьным бассейном с двумя трубами: одни люди в нее втекали, другие – вытекали. А отряд, как всегда, не замечал потери бойца, свою аллилуйю допев до конца…
Стала очевидной потребность в особом миссионерском служении: не приводить в церковь, а удерживать в ней. Даже точнее: нужна миссия реанимации веры и реабилитации людей с травматическим опытом православия. Работа врача в реанимации бывает болезненной: делая искусственное дыхание или массаж сердца, он порой ломает ребра. Но зато спасает жизнь. Такой стала моя работа последних лет. Ее формула – «Чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться». Да, я говорил о многих болячках церковной жизни. Но самим фактом своего пребывания в церкви и даже не просто в Церкви, а в структуре патриарха Кирилла, я тем самым до некоторой степени обезболивал и обесценивал этот свой «антиклерикализм». И помогал людям не порывать окончательно их и без меня уже ослабевшую связь с церковным миром. Помогал не словами («Не рви! Не уходи! Не смей»), а просто фактом своего диаконского статуса. Теперь патриарх решил это факт устранить.
Вернуться к амплуа разъездного зазывалы я все равно не смогу. Уменьшающееся здоровье, увеличивающийся возраст, истощившийся энтузиазм ясно говорили мне последние годы, что моя миссионерская активность в стиле 90-х завершается. О своем скором «выходе на пенсию» я стал говорить еще в 2007-м. Кроме того, если в 90-е годы я был уникален в этом своем выездном миссионерском активизме, то сейчас уже есть много людей, которые могут делать что-то подобное (ну, или их должно быть много в церкви после 30 лет ее свободы). Поэтому мое отсутствие на арене не будет вызывающе очевидно.
- Не согласна, но ладно.
- Я просто говорю, что в статусе истолкователя мудрых решений церковного руководства и возвещателя всегдашней правоты православных я вполне заменим. А Михаил Бахтин меня научил, что там, где человек заменим – его и нет в качестве человека и личности, в качестве субъекта нравственного выбора и нравственного поступка. Если заменим – значит, редуцирован до функции. То есть расчеловечен.
Вновь, как и в советские годы, для меня это стало очень значимо и болезненно. Позволю ли я переварить себя некой системе? В годы моей юности эту интенцию проявляла властная КПСС. Теперь – не менее, как оказалось, властная Моспатриархия. Вы ждете от меня только исполнения определенного функционала? Значит, вы не семья, а система. Не мир взаимной поддержки, а мирок взаимных подавлений. Значит, для меня вопрос стоит о некоей самозащите и выживании.
И еще, говоря о моем «диаконстве» (по гречески слово диакон означает «служитель»), стоит помнить, что мне известно Кантовское определение религии: "Религия есть стремление сердца к соблюдению всех человеческих обязанностей как божественных заповедей". Это очень по-евангельски. Любая точка моей (вашей) жизни, любая моя социальная связь, любой мой контакт с ближним имеет предельное религиозное значение. «От слов своих оправдаетесь и от слов своих осудитесь» - это ведь не про слова молитвы сказано. Семейные отношения и честность в профессиональной работе – это тоже будет учтено Божьим судом. Примирение с тем, кого ты обидел на своей кухне, важнее, чем ритуальное жертвоприношение. В общем –Бог близок не к профессиональным жрецам, а к тем, кто в своей обычной «мирской» профессии трудится честно и не обижает людей.
И, значит, служить Богу можно и нужно отнюдь не только кадилом. Посидеть с внучонком (и дать вздохнуть его маме) – это тоже Богослужение. А для гуманитария, то есть человека, чья работа состоит в выстраивании межчеловеческих коммуникаций, честный разговор с людьми, которые нуждаются в таком разговоре – тоже святыня.
Есть люди, для которых я нечто значу именно в таком своем асоциальном и колючем статусе. Гладкоречистые обычные проповедники не вызывают желания у этих людей слушать их и с ними соглашаться.
Я могу посмотреть критично на себя, на церковь, жизнь нашей страны и не готов идти путем тотального восхваления. И для каких-то людей именно это оказывается значимо, а потому вызывает доверие и к другим моим словам о христианской вере как таковой.
Так, что, войдя в стройные партийные ряды, я вряд ли кого-то туда приведу за собой. Но при этом многих потеряю. Причем не только я, а уже вся церковь их потеряет.
Итак, первый выбор, первая развилка формулируется просто: позволить ли превратить меня в Андрея Ткачева. И тут я честно предупреждаю свое начальство: не получится.
- Слава Богу.
- Позвольте один мемуар.
2009 год. Кирилл избран патриархом. Я уезжаю из Храма Спасителя в автобусе с членами поместного собора (Кирилл уже хозяин и выдал мне пропуск на собор). И вот в автобусе я беседую с одним человеком, близким с митрополитом Кириллом еще по работе в Отделе внешних церковных сношений — церковном МИДе. И он мне говорит: «я на днях беседовал с Кириллом и спросил его: владыка, скажите, а что для Вас оказалось самым неожиданным в эти непростые предвыборные месяцы? Какие люди по новому для Вас раскрылись в этой ситуации?». И Кирилл тогда сказал: «я не ожидал, что Андрей Кураев окажется таким бойцом».
Я его прекрасно понимаю. Я ведь такой толстенький бело-пушистый ботаник, очкарик с тихой речью. Но если я в какую-то тему вцепляюсь, я и в самом деле стараюсь работать честно до возможного предела ее разработки мною. И не бросаю ее, несмотря на частные неудачи и укусы.
Так что с 2009 года и патриарх Кирилл знает, что такая черта у меня есть. Поэтому сейчас я не понимаю, как он может надеяться на то, что он мне чем-то погрозит, а я испугаюсь и замолчу.
Итак, Ткачевым я не стану. Что дальше?
Дальше можно пробовать искать возможности какого-то юридического примирения. Свой ход я сделал. Я проанализировал приговор и свое «последнее слово» послал обратно в письменном виде и с уведомлением о доставке. Это называется ходатайство о пересмотре решения городского церковного суда тем же самым судом.
Согласно «Положению о церковном суде» это мое послание патриарха ни к чему не обязывает. То есть он может проигнорировать это мое ходатайство и спокойно подписать приговор. Положение о церковном суде запрещает ему это делать 14 рабочих дней после вынесения приговора. С учетом длительных новогодних каникул эти дни истекли в конце января. Но, опять же, ничто его не обязывает это делать сразу по истечении этого срока. Эта бумажка может лежать у него в столе десятилетиями, а патриарх в любую секунду может ее вынуть и сделать ее «окончательной». Возможно, ему будет приятно чувствовать себя полноценным хозяином моей судьбы, и он продлит это удовольствие для себя. И поэтому я не знаю, когда именно патриарх утвердит этот приговор.
А у меня по Положению было только четыре рабочих дня со дня вынесения приговора для подачи ходатайства о пересмотре. В эту норму я уложился. Если же патриарх все-таки утвердит этот приговор, после этого у меня появится возможность подать апелляцию в «суд второй инстанции», то есть в общецерковный суд.
Но здесь парадокс в том, что общецерковный суд может принять какое-нибудь дело к своему рассмотрению только по разрешению самого патриарха. То есть ситуация выглядит так: «Ваше Святейшество, разрешите пожаловаться Вам на Ваше беззаконие!». Оттого история не ведает случаев, когда общецерковный суд пересмотрел бы решение еще живого патриарха.
Итак, общецерковный суд вовсе не обязан рассматривать мою апелляцию и «Положение о церковном суде» дает ему полное право даже не принимать ее.
Вот по этой причине, я и говорю, что у меня есть возможность подать апелляцию во времени или в пространстве. Во времени - это означает подать через какое-то количество лет, если я смогу дожить до смены московского патриарха. Новый патриарх наверняка будет стараться не быть похожим на нынешнего патриарха. И моя реабилитация станет для него прекрасным поводом показать, что пришли иные времена. Но чтобы такая опция у меня была в запасе – я, пожалуй, не стану тратить ее сейчас впустую.
Второй вариант - подать апелляцию в пространстве. То есть подать ее сейчас, но в далекий Константинополь. Я говорю не о том, что я уже решил. Просто я полагаю полезным просчитывать возможные дорожные карты, и делать это не в секрете.
У меня мало оснований сомневаться в том, что эта апелляция на Фанар будет принята.
А вот после этого откроется масса других вариантов.
Первый из них: скажем, Вселенский патриарх издает документ, отменяющий решение патриарха Кирилла, но при этом в глазах Вселенского патриарха я по-прежнему остаюсь клириком Московского патриархата. Ну, как в таких случаях повелевает светский суд - «восстановить на прежнем месте работы». То есть своим клириком Константинополь меня не станет считать. Для Москвы, естественно, это ничего не будет значить, и здесь к службам меня не будут пускать. Но по крайней мере в своих глазах я все же останусь каноническим диаконом. Кроме того, выезжая куда-то за границы России, наверное, с этой справкой из Фанара я смогу попроситься на разовую службу в греческую или в румынскую церковь.
Второй вариант: Константинопольский патриархат принимает меня в свой клир, но никуда не прописывает. Я остаюсь в Москве, но опять же при выезде могу литургисать, может быть, 2-3 раза в год. В этом варианте, наверно, и сербы, и чехи, и поляки будут разрешать мне участие в их службах.
Третий вариант: меня формально приписывают к какому-то храму или монастырю Константинопольского патриархата. Это уже прочный каноничный статус и ясные гарантии литургисания (службы).
Четвертый вариант: после того, как Константинополь объявляет меня своим клириком, я прошу перевода в другую поместную Церковь – например, в румынскую, где меня в 1990м году и рукополагали в сан диакона.
Пятый и «окончательный вариант» зависит от того, где пределы решимости патриарха Кирилла в закрытии «проблемы Кураева». Ограничит ли он себя просто символическим изгнанием меня из своего церковного круга, или же обратится к полицейским органам.
Лишение сана в современной России означает снятие защитного купола. Пока я клирик господствующей церкви, это меня защищает от некоторых неприятностей. Без этого статуса любая моя лекция может быть квалифицирована как незаконная миссионерская деятельность. И даже если лекция будет не миссионерская - у нас сегодня требуются лицензии на ведение любой просветительской деятельности.
А переход в Константинопольскую юрисдикцию даст основание для интересующихся лиц здесь, в Москве, объявить меня как минимум иностранным агентом, а, может, и турецким шпионом. Почти очевидно, что это будет сделано на ругательно-информационном уровне. Но следующим шагом могут быть и официально-полицейские обвинения. И тут возможны разные формы давления, включая задержания, обыски, конфискацию телефона и рабочего компьютера… И это будет трудно расценить иначе как выталкивание меня в эмиграцию. Которая в этом случае станет эвакуацией.
- Сейчас вы не чувствуете угроз каких-то?
- Знакомые с разных сторон все время предупреждают меня об этом. Но уже бывает трудно понять, где угроза, а где дружеское предостережение.
- Скажите, а пока не подписано решение, вы можете служить?
- Нет. Я уже восемь месяцев не могу служить, с 29 апреля, когда вышел указ патриарха о том, что я запрещен в служении до суда.
- А вы исповедуетесь, причащаетесь?
- Да, регулярно.
- Вы очень верили в этого патриарха, когда он был кандидатом. Вот прямая цитата одного выпускника Московской Духовной академии: «Мы все в Лавре молились, чтоб Кирилл не стал патриархом. Но его поддерживал отец Кураев, буквально прикрывал своим авторитетом, и это нас несколько обнадеживало». Что и когда произошло после избрания Кирилла, что стольким обязанный патриарх отверг вас?
- Ну, во-первых, у меня нет оснований считать, что Кирилл чем-то мне обязан. Никаких более-менее объективных данных о том, что какое-то количество избирателей (членов собора) изменили свою позицию именно благодаря моим публикациям, ко мне не поступало. Поэтому я не стал бы преувеличивать свою роль в этой истории.
- И тем не менее, я знаю, что духовные школы его не принимали и ваша позиция очень многих смягчила на том этапе. Но мой вопрос был в том, почему Кирилл сразу отверг вас? Это была годами формирующаяся позиция? Или что-то произошло, что патриарх себя так повел по отношению к вам?
- Кирилл позвал меня к себе между днями заседаний епископского собора и поместного, когда все было уже вполне ясно. Встреча была в его кабинете Данилова монастыря, и на прощание я сказал: «Владыка, у меня есть такое ощущение, что Вы в этот кабинет председателя ОВЦС больше не вернетесь. И, значит, эти сувениры, которые здесь стоят, вам больше не нужны. Можно, я себе на память что-то возьму?». Он согласился, вместе мы обошли по периметру его кабинет, и я попросил «навынос» замечательную бронзовую статуэтку апостола Андрея. И до сих пор она стоит над моей головой в моем кабинете.
В ходе той беседы он сказал, что ему будет нужен рядом с собой такой человек как я - человек, который объездил всю страну, знает ситуацию на местах. Мол, будем работать вместе.
Поначалу после его избрания на меня обрушились назначения в разные комиссии: в межсоборное присутствие, в комиссию по выработке нового катехизиса, в комиссию по антиалкогольной борьбе, в комиссию по работе с мигрантами, в комиссию по написанию школьного учебника по основам православной культуры (плюс к тому еще и при прежнем патриархе я был членом синодальной богословской комиссии и членом редколлегии «Богословских трудов»)... Это не были административные посты, и ни одно из этих назначений не приносило ни копейки. Но была иллюзия того, что какие-то мысли и в самом деле можно доносить до патриарха.
А затем последовала командировка в Абхазию. Знающие люди мне тогда еще говорили: «имей в виду, это ссылка!». Но мне как миссионеру это было жутко интересно, и отчасти это была моя идея. Еще осенью 2008-го года (то есть при патриархе Алексее) я написал статью о том, что в Абхазии происходят очень значимые религиозные события. Целый народ, когда-то отождествлявший себя с православием, оказался по сути заброшен. Потому что грузинских священников они сами к себе не пускают, а русская церковь придти туда не может, так как грузинская церковь не простит такого вторжения на территорию, которую она считает своей, и в отместку станет поддерживать украинскую автокефалию. Вышла эта статья в журнале «Профиль» спустя 10 дней после кончины патриарха Алексия, когда Кирилл уже внимательно следил за всеми моими публикациями. И в итоге через полтора года он ее вспомнил и отреагировал по комсомольскому принципу «предлагаешь – исполняй!».
Поначалу это звучало очень интересно и заманчиво. Он предложил составить бизнес-план, в который должна войти покупка внедорожника Мицубиси-паджеро как машины, без которой нельзя обойтись в горном регионе. Обещал всяческую поддержку президента Медведева и премьера Путина. Митрополит Иларион возил меня в Администрацию Президента и представлял какому-то высокому чиновнику…
А потом все это как-то сошло на нет и никакой серьезной поддержки я не получил. Два года в Абхазии я снимал дом и жил за гонорар, полученный как раз за издание своего школьного учебника. И колесил на скутере. Когда эти деньги кончились, я написал патриарху прошение с просьбой все же найти какой-то постоянный источник финансирования для миссии. Ответом мне был телефонный звонок от протоиерея Николая Балашова из ОВЦС, который зачитал мне резолюцию патриарха: «У патриархии нет средств на этот проект». Как будто это был мой личный проект, а не командировка от патриарха, изрядно поломавшая мои личные планы.
Но первое мое разочарование в новом патриаршестве было раньше. В мае 2009-го, когда была объявлена первая встреча патриарха с московской молодежью.
Сама весть об этой встрече меня очень обрадовала. Патриарх Алексий лишь раз, в самом начале своей каденции, встречался с молодежью (а не с «организациями православной молодежи»). Я обрадовался тому, что и Кирилл начинает именно так.
Но уже на подходе к Измайловскому стадиону меня ждал первый шок: меня не пустили. Оказывается, вход туда был только по спецпропускам. Туда шел поток молодежи явно не церковного вида, то есть к патриарху сгоняли студентов с соседней академии физкультуры и спорта. Поскольку патриарх новый, его желали увидеть и послушать много церковных москвичей. Но эту группу верующих не пускали. Налицо был парадокс: тех, кто хочет, не пускают, а тех, кто не хочет, сгоняют. Я был в числе первых. Но, опознав меня, толпа все же пронесла меня через охранные заслоны. Я даже оказался внутри вип-ложи, рядом с рыжим Иванушкой Интернешнл. И здесь был второй шок. Оказалось, что никакого диалога нет. Лишь заранее назначенные молодые люди допускались к микрофонам и зачитывали заранее согласованные вопросы. Это была имитация диалога. Такая же имитация вскоре повторилась во время патриаршего визита в Киев. Стало ясно, что патриарх уходит от честного диалога. И потому погасли мои надежды на то, что в его правление будет совершен миссионерский прорыв к молодежи.
В июле 2009 года патриарх назначил меня главой Редакционной коллегии по написанию учебника для школ. Я полагал, что на это потребуется минимум пять лет: изучить имеющуюся литературу, подобрать авторов, пройти обкатку предложенных вариантов в разных школах…. Себя в числе авторов я никак не видел – ведь в школе я не проработал ни одного дня, а 4 класс это тем более не мой возраст, поскольку в школьные аудитории я заходил разве что к старшеклассникам…
Но уже в октябре патриарх вызывает меня и строго спрашивает – «где учебник?». Оказывается, в планах у патриарха было использование учебника уже в текущем учебном году! То есть хотя бы четвертая четверть должна пройти по нему. А это значит, что 1 апреля этот учебник должен лежать на партах по всей огромной стране. Для развоза по стране он должен покинуть типографию 1 марта. Значит, из издательства в типографию он должен уйти в середине января. Издательству на подборку иллюстраций и верстку нужен еще месяц. А прежде, чем издательство приступит к своей работе, рукопись учебника должна пройти всевозможные рецензии и экспертиз в Академии наук и Академии образования. То есть на работу над текстом учебника у меня оставался лишь один месяц. И стало понятно, что этот месяц есть именно «у меня», а не «у нас», не у редколлегии. Сумасшедших, которые рискнули бы написать учебник за такой срок, в окрестностях больше не наблюдалось.
Учебник я стал писать в очень странных условиях. Заготовку каждого урока я вывешивал у себя на форуме и в Живом журнале. И собирал замечания и поправки. Так что в некотором смысле учебник писали всей страной …
- Это классный ход.
- Учебник получился, я бы сказал, лучшим из всех остальных вариантов. Он наиболее соответствовал стандартам и светскости и возраста.
Патриарху учебник понравился. Он даже сам сделал несколько вполне дельных поправок. В марте, когда книга вышла, я попросил патриарха наградить церковными орденами четырех своих редакторов и консультантов (и это было сделано).
Учебник ушел в типографию, следующий этап моей работы состоял в поездках в регионы для встреч с учителями. На этих встречах выяснилось, что администрации разных уровней, начиная от федерального министерства образования и кончая школьными директорами, оказывают давление на родителей, чтобы они единогласно выбирали светскую этику, а не «основы православной культуры».
Вершиной всего оказалось ситуация в городе Пенза. Я туда прилетел на один день, который начался с пресс-конференции. На традиционный вопрос «какова цель вашего приезда» я ответил, что в Пензе происходит нечто странное: процент детей, чьи семьи избрали основы православной культуры, равен нулю. Получается, даже священники отдали своих детей на атеистическую светскую этику. Столь яркая местная аномалия может быть объяснена лишь одним: губернатор занимается саботажем распоряжения президента.
Потом была лекция, и секретарь епархии повез меня в аэропорт. Но уже перед крыльцом аэровокзала секретарь получает звонок, машина разворачивается и едет назад в город. Оказывается, до губернатора дошли мои слова, и он потребовал, чтобы я предстал для объяснений. А самолет? - спрашиваю я. Мой рейс – последний, и если я его пропущу сейчас, то задержусь еще на сутки, и график лекций в других городах сорвется. Ответ получаю как со страниц учебника по истории России: «Самолет подождет». Итак, меня увозят к губернатору В. К. Бочкареву, и он начинает с наезда: кто вы такой, что приехали сюда и начинаете меня тут обвинять и вообще «почему Вы стали критиковать меня, не уточнив моей позиции?». Я ответил: «я считал, что Вы - хозяин в своей области и что без Вас ваше министерство образования не будет принимать столь неординарных политических решений. Давление из московского министерства не в пользу ОПК я видел во всех регионах. Но абсолютный ноль получился только у вас. Значит, это местное решение. Я и представить не мог, что оно могло быть принято за Вашей спиной».
Далее я напомнил ему, что у него подходит к концу второй срок губернаторства и совсем не очевидно, что президент Медведев позволит ему остаться на третий. «Вы знаете, что скоро Пасха, и по традиции на Пасху патриарх встречается с президентом. В этой неформальной беседе президент спросит патриарха, есть ли какие проблемы в церковно-государственном сотрудничестве. А я Вам гарантирую, что у патриарха сегодня главная забота — это школа. Учебник написан, издан, эксперимент пошел. Проблема же в том, что некоторые регионы сопротивляются, в частности, в Пензе просто никому не разрешили работать с православным компонентом этой программы. Вот это патриарх скажет президенту. Как Вы думаете, как отреагирует президент на такие слова патриарха о Вас?».
Ответ губернатора был прекрасен: «Что же вы мне сразу не сказали, сколько процентов учеников вам надо, мы бы вам организовали!».
А потом меня ждала минута позора: когда черная «Волга» подвезла меня прямо к трапу самолета, и я вошел в него под тяжелыми взглядами людей, два часа просидевших в ожидании взлета…
Вот о таких случаях административного давления не в пользу церкви я постоянно той весной говорил в блоге и в интервью.
Приходит день Пасхи. По традиции в пасхальный вечер духовенство собирается у своего епископа и поздравляет его. В Храме Христа Спасителя большая толпа черных ряс; я - в ней (в толпе). Патриарх каждому священнику дарит по яичку. Подходит моя очередь. Патриарх не дарит мне яйцо, не подставляет бороду для ритуального поцелуя, а вместо «Христос Воскресе» злобно шепчет мне: «Не портите мои отношения с Фурсенко!». Фурсенко - это тогдашний министр образования. Так я узнал очень важную формулу, ключевую для церковной политики нашего патриарха. Главное - не портить его отношения со светским начальством, в которое входят не только министры, но и финансовые олигархи.
Понятно, что мне за написание учебника не было присвоено вполне заслуженного звания «Героя церковного труда» . Парадокс: мои помощники получили ордена, а я получил только святейший выговор. Это не означает, что я в обиде. Но это интересная черточка для составления психологического портрета главы РПЦ.
- У вас было много крупных просветительских и миссионерских проектов, и много, назовем так, «очистительных» проектов. Последние против голубого лобби, роскоши, высокомерия иерархов. Когда вы публиковали все это, вы чувствовали обратную связь от простого клира и паствы?
- Я и сейчас в ежедневном режиме получаю письма и слова поддержки и благодарности от священников, а порой даже от епископов. Поэтому вот именно сейчас мне психологически хорошо.
Но это нельзя воспринимать слишком всерьез. Просто сейчас у меня очередная «минута славы», может быть, последняя в жизни. А через полгода придут тишина и забвение. Журналистам моя тема перестанет быть интересной, люди смирятся с произошедшим и найдут другие поводы для горячих дискуссии. Так что бодриться я не стану. Самое трудное впереди.
- А на что вы сейчас живете?
- Люди присылают помощь. Немного - по 100-300 рублей. И знаете, я наверное, на днях сделаю объявление, чтобы украинцы этого не делали.
- Почему?
- Чтобы не было повода обвинить меня иностранным агентом.
- О, Господи. Помилуй. Это серьезно?
- Банковские переводы из-за рубежа, пусть даже это сто гривен, отслеживаются. И поди потом докажи в наших очень независимых судах, что сумма крохотная, что она пришла от частного лица, что она не предполагала никаких условий и задач и вообще никак не влияла на мои слова и поступки…
ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ