Двойник Ульриха Гольценбайна.
…выходят и живут, как живые среди живых...
Стругацкие, «Хищные вещи века»
Я расскажу вам историю Ульриха Гольценбайна, не его самого даже, но его двойника. История эта наделала немало шума и изрядно переполошила в свое время городок Посткурц, что на Рейне.
Началось все с того, что ранним утром в понедельник, шестнадцатого мая, по дороге на работу молодой Гольценбайн встретил самого себя. В том нет ничего удивительного, если знать, что накануне он трижды отразился в оловянном зеркале антикварной лавки, куда зашел из любопытства. А до того - семь раз в жестяной крышечке чернильницы, которую он использовал в написании прошения об отсрочке долгов. И еще ранее - ровно двенадцать раз - в хрустальных рюмках тетушки Гертруды, когда она показывала ему свой новый сервиз. Отражения из шестой и одиннадцатой рюмок уже тогда подмигнули ему со значением, однако ни Ульрих, ни его тетушка того не заметили.
Все это происходило за день до новолуния и за месяц и одну неделю до Иванова дня; человек разумеющий в такой день и вовсе бы воздержался бы от общения с зеркалами, но откуда было Ульриху знать о такого рода тонкостях. Да и не до того ему было, чтобы считать дни, зеркала и отражения. Мысли его целиком и полностью посвящены были одному только: как расплатиться с долгами.
Долги достались Ульриху в наследство от отца, а отцу - от деда. Сколько Ульрих себя помнил, дед его, а затем и отец, всю жизнь занимали деньги у одних с тем, чтобы расплатиться с другими. Будучи должными десяткам людей в нескольких городах, дед его и отец оставались уважаемыми гражданами благодаря умению расплатиться в последний момент, перезаняв недостающую сумму у кого-нибудь еще.
Умения этого Ульрих к своему несчастью так и не унаследовал. После смерти отца Ульрих ежедневно получал письма от кредиторов, написанные пока еще вежливо и предупредительно, и оповещавшие его о необходимости возврата денег. Все воскресенье провел он в написании ответов с просьбами об отсрочке - занятие, которого не одобрили бы ни дед, ни отец - а утром понедельника отправился в контору господина Кальтенгерца, нотариуса, у которого пребывал в учениках.
Медленно вышагивал Ульрих по мостовой, раздумывая, где бы раздобыть ему денег, чтобы отодвинуть хоть ненадолго время расплаты. Он намеревался испросить у господина Кальтенгерца плату за следующий месяц, но опасался, что тот не даст ни гроша: где это видано - платить за несделанную еще работу?
Погруженный в свои мысли шел он по мостовой, не поднимая головы и не уделяя внимания происходившему на улице. Вокруг же суетились лавочники, выкладывая товары на прилавки, спешили на уроки школяры и улыбались из окон миловидные девушки. В утренней сутолоке Ульрих и не заметил бы двойника, коль скоро тот не увидел бы его первым и не спрятал резким жестом лицо. Увидев краем глаза, как идущий навстречу прохожий вскидывает руку, закрывая ею глаза, также как делал это его отец, и как делал он сам, завидев на улице тех, кому бывал должен, Ульрих взглянул на него и увидел самого себя.
Это оказалось столь неожиданно и странно, что он замер на миг словно каменный. Двойник же, поняв, что замечен и узнан, бросился наутек и тут же исчез в какой-то узкой улочке.
Ульрих, опомнившись, бросился следом, но опоздал - ни на этой улочке, ни в окрестных дворах не увидел он никого, хоть сколько-нибудь на себя похожего.
Опечаленный, продолжил Ульрих свой путь. Всякому известно: увидеть двойника или доппельгангера, как их еще называют, - сулит недоброе. И точно - стоило ему прийти в контору, как герр Кальтенгерц тут же отругал его за опоздание, да так сурово, что Ульрих даже заикнуться о плате за будущий месяц побоялся.
Весь день напролет набирался Ульрих храбрости, и вечером постучался в кабинет грозного нотариуса.
- В чем дело, Гольценбайн? - строго спросил его герр Кальтенгерц, - готовы ли уже письма, о которых я говорил тебе?
- Готовы, - отвечал робко Ульрих.
- Давай же их сюда, - нотариус просмотрел бумаги и поднял глаза, - ты делаешь успехи, Ульрих. Возможно, со временем я смогу поручить тебе что-то большее.
Обнадеженный похвалой, Ульрих, сбиваясь и путаясь, изложил свою просьбу.
Выслушав его, герр Кальтенгерц помрачнел.
- Боюсь, я поспешил похвалить тебя, Ульрих, - удрученно качая головой, промолвил он.
- Скромность - лучшее украшение юности. А требовать платы за работу, которая еще не сделана и будет ли вообще сделана - большой вопрос, не просто нескромно, а и вовсе бесстыдно.
Не получив ничего, кроме поучений, Ульрих принужден был удалиться. Возвратившись к дому и поднявшись по лестнице к своей комнате, он обнаружил дверь незапертой. Ожидая самого дурного, вошел Ульрих внутрь.
За рабочим столом сидел он сам в лучшем выходном костюме. Покачиваясь на стуле (хозяйка комнаты строго запрещала подобное обхождение с мебелью), двойник небрежно листал стопку писем от кредиторов. Увидев же Ульриха, он бросил их на стол, и поднялся, сердечно улыбнувшись.
- Вот, наконец, и ты, - сказал он, - Поздновато же отпускает тебя старик Кальтенгерц. Наверное, опять поучал, как следует себя вести примерному юноше?
Двойник весело расхохотался, а Ульрих стоял на пороге, не зная, что и думать.
- Кто ты? - хрипло спросил он, - или что ты?
- Я, - тонко улыбнулся один Ульрих другому, - это ты. Твой двойник, твоя оборотная сторона.
Ульрих побледнел. Видеть себя со стороны было так странно, так необычно и противоестественно, что у него пошла кругом голова.
Пришелец же чувствовал себя как рыба в воде. Прохаживаясь по комнате, он говорил:
- Ты, верно, наслышан о нас дурного: двойники якобы ведут себя премерзко, воруют детей, убивают тех, чей облик приняли. Знай же, Ульрих, - все это ложь. Единственное, ради чего приходим мы в ваш мир, - это радость бытия. Стать на время живым, видеть, слышать, обонять и осязать, жить - вот что влечет нас сюда. К сожалению, попасть сюда можно только благодаря череде очень редких событий и только приняв облик кого-то из уже живущих на Земле. Так что тебе несказанно повезло, Ульрих.
Двойник остановился напротив него и отечески улыбнулся.
Ульрих набрался смелости и спросил:
- Отчего же я должен тебе верить? Я слышал, что ваша порода по природе своей неправдолюбива.
Двойник улыбнулся еще шире, еще ласковее.
- Можешь не верить мне, Ульрих, можешь прогнать меня за порог, и я уйду. Но сможешь ли ты так же легко прогнать завтра судебных приставов, когда придут они взыскивать с тебя долги?
Ульрих понурился.
- Они опишут твое имущество, - продолжал, улыбаясь, двойник, - ты окажешься на улице. Герр Кальтенгерц вышвырнет тебя вон, он не потерпит должника в помощниках. Тебя бросят в долговую тюрьму, там ты и закончишь свои дни. Подумай о своей матушке, подумай о Луизе. Ты ведь собирался сделать ей предложение?
- Что же мне делать? - тихо спросил Ульрих, - у меня нет денег.
- Зато они есть у меня, - двойник запустил руки в карманы камзола и вынул оттуда два пухлых мешочка. Они тихонько звякнули, когда доппельгангер положил их на стол. Вслед за этими мешочками он вынул еще два, затем еще, еще - пока весь стол не оказался заставлен ими.
- Я расплачусь за твои долги, Ульрих. Но взамен мне нужна будет от тебя одна услуга.
- Какая услуга?
- Видишь ли, Ульрих, место, где я обитаю, не слишком гостеприимно. Я хотел бы задержаться здесь возможно дольше, и раз уж тебе стало суждено поделиться со мной обликом, помочь тебе решить некоторые проблемы.
- Но чем я могу тебе помочь? - недоуменно спросил Ульрих.
- Два одинаковых юноши - слишком подозрительно. Я просил бы тебя в обмен на свою скромную помощь, - двойник небрежно указал на стол, заваленный деньгами, - занимать время от времени твое место.
- Мое место?
- Да. Ходить вместо тебя к старику Кальтенгерцу, бродить по улицам, гулять в городском парке - просто жить.
- Но... но что же буду делать в это время я?
Двойник вздохнул:
- Дело в том, Ульрих, что у меня есть один серьезный недостаток.
Он подошел к зеркалу и протянул руку к его блестящей глади. В мутной глубине шевельнулось что-то и пропало. Ульрих подошел на шаг ближе: в зеркале он увидел только себя.
Двойник печально кивнул.
- Люди боятся того, чего не понимают. Если кто-то увидит, что я не имею отражения, это может иметь для нас обоих весьма неприятные последствия.
- Так что же, я?..
- Да, Ульрих, я просил бы тебя на то время, которое я буду тебя замещать, служить моим отражением: для того, чтобы никто не заподозрил дурного.
Ульрих снова взглянул на зеркало: в нем не отражалась и груда монет, под тяжестью которых стол уже прогнулся и поскрипывал.
- Так они не настоящие! - вырвалось у Ульриха.
Доппельгангер кивнул:
- Но то, что они не отражаются в зеркалах, не помешает тебе расплатиться ими.
- Но ведь они, наверное, исчезнут? Рано или поздно?
- Только после того, как кредиторы вернут тебе векселя и расписки. Не на виду, не все сразу. Никто ничего не поймет.
- Но... это ведь нечестно.
- Ульрих, Ульрих, - ласково проговорил двойник, - тебе ли говорить о чести? Давно ли ты сам размышлял о том, как здорово было бы нагреть зануду Кальтенгерца на звонкие монеты? Давно ли раздумывал о том, как ненадежна охрана банка?
- Я ведь ничего не сделал!
- Но собирался, Ульрих, собирался. Ведь так?
Ульрих понурился.
- А ведь я не предлагаю тебе никого грабить, никого обманывать, Ульрих. Я сделаю все сам, - двойник улыбнулся, - в обмен на то, о чем тебя просил.
Доппельгангер бросил взгляд куда-то за спину Ульриха.
Ульрих обернулся: за окном виднелась башня ратуши, и время на ее часах приближалось к полуночи.
- Я не думаю... - начал говорить Ульрих, - я не уверен... Мне надо обдумать...
- Да, - кивал, улыбаясь, доппельгангер, - да, да, да.
С каждым кивком он на шаг приближался Ульриху, а тот отступал на шаг назад, пока не оказался у стены, прижавшись спиной к зеркалу.
Двойник подошел к нему почти вплотную, так близко, что Ульрих чувствовал его дыхание - холодное и сухое, пахнущее далекой грозой.
- Жаль, - сказал двойник, глядя мимо Ульриха куда-то в окно, - что ты не хочешь по-доброму. Впрочем, это ничего не меняет. Взять его!
Зеркало за спиной Ульриха изогнулось, подалось внутрь и заглотило его в одно мгновение. Башенные часы за окном начали бить двенадцать.
Двойник подошел к зеркалу вплотную.
- Видишь, - сказал он, с любопытством рассматривая Ульриха, бьющегося по ту сторону мутного стекла, - как все обернулось. Стоило так держаться за свою честь?
Он щелкнул ногтем по зеркалу - Ульрих с другой стороны отпрянул.
Доппельгангер полюбовался, как тот потрясает кулаками и беззвучно разевает рот.
- Да, Ульрих, - произнес он все также ласково, - похоже, не бывать тебе больше у старины Кальтенгерца, не гулять по городскому парку и не миловаться с красавицей Луизой.
Последние его слова вызвали у Ульриха новый приступ ярости.
- Посиди-ка пока тут, голубчик, а я пройдусь, - сказал двойник, подхватил трость и, насвистывая какую-то легкомысленную мелодию, вышел на улицу.
Легкой походкой шагал он по мостовой, вертел в руках трость и с любопытством озирался по сторонам.
- Ульрих! – раздался вдруг голос, - Ульрих Гольценбайн!
Навстречу ему вышли несколько стражников.
- Да, господа?
- Ты многим задолжал, Ульрих, - вперед вышел капитан стражи, - и этим вечером городской совет постановил взыскать с тебя все долги.
- Вот как? – двойник наклонил голову, - Вы собираетесь меня арестовать?
- Увы, - капитан махнул рукой и двое стражников встали по бокам двойника, - тебе придется провести эту ночь с нами, пока приставы опишут имущество. Утром же мы проводим тебя в ратушу, чтобы тебе не вздумалось растаять в воздухе по дороге.
И капитан весело захохотал.
- Растаять в воздухе? – серьезно переспросил двойник, - Ну что вы! Сейчас как раз начинается самое интересное!
- Поосторожнее с зеркалом! – крикнул он вслед двоим приставам, которые отправились к Ульриху домой, - Не разбейте ненароком!
Пританцовывая, он последовал вслед за капитаном. Стражники, сурово на него поглядывая, шли по сторонам.
На следующее утро в большом зале городской ратуши собрался суд, чтобы рассмотреть среди прочих и дело Ульриха Гольценбайна. Обычно обвиняемые выглядели понуро и уныло, Ульрих же казался свежим и бодрым. Он с любопытством оглядывался по сторонам, улыбался, подмигивал конвоирам и даже судьям, то есть вел себя совершенно несообразно. То и дело поглядывал он на стол бургомистра, где стоял хрустальный шар с крохотной ратушей внутри – творение городских мастеров и предмет гордости бургомистра.
Секретарь Тинтенфингер, которому должен был еще дед Ульриха, наблюдал за ним со своего писарского места с неприязнью и некоторым недоумением. "Уж если угодил на судилище, постарайся по крайней мере выглядеть виноватым" - думал он, - "а не корчи из себя невесть кого". Однако беспокойство не оставляло его: кто знает, что может прийти в голову этому хлыщу. Уж больно странно он себя ведет.
Тяжба меж тем шла своим чередом. Сначала выступили истцы (ввиду большого их числа - лишь те, кому Гольценбайны задолжали более всего), затем были представлены документы: векселя, расписки, поручительства, доверенности и прочие. Дошла со временем очередь и до подсудимого. Строго глядя на молодого Гольценбайна, бургомистр спросил, признает ли тот долги своих отца, деда, прадеда (всплыли даже и такие), а также свои собственные.
Позвякивая цепями, молодой Гольценбайн поднялся с места и, не переставая улыбаться, сообщил, что долги - свои и своих предков - с радостью признает. В зале прошел возмущенный шумок. Секретарь нахмурился: такого, чтобы ответчик признавал свои проступки с радостью, он не припоминал.
Глядя на подсудимого еще строже, бургомистр задал следующий вопрос: готов ли тот расплатиться по долгам?
Молодой Гольценбайн моргнул, оглядел зал ратуши, полный народа, и все с той же улыбкой на губах ответил, что заплатить, пожалуй, и мог бы, но не станет, потому что это не так интересно.
Следующие несколько минут Тинтенфингер пытался вывести с протокола суда кляксу, которую посадил на него от такой наглости. Впрочем, записывать в это время было решительно нечего, поскольку в зале стоял крик и гвалт, и даже судьи со своих мест выкрикивали что-то молодому Гольценбайну и потрясали в гневе руками. Бургомистр со сбившимся париком, вынужден был с ногами забраться на председательский стол и звонить колокольчиком прямо у судей перед носами, чтобы те повели себя подобающе.
Наконец подобие порядка было восстановлено.
Бургомистр отдал приказ приставам огласить список предметов, конфискованных у подсудимого с тем, чтобы распродать их и погасить хотя бы судебные издержки. Главный пристав развернул лист бумаги и, откашлявшись, начал читать. Список был длинен, предметы в нем перечислялись ценности не имеющие, и судьи заскучали. Только Тинтенфингер, записывая, прилежно скрипел пером: "стол письменный дубовый с вырезанными ножом непристойными картинками, кувшин мейссенского фарфора с отломанной ручкой, нерабочее зеркало в человеческий рост высотой..."
- Постойте, постойте! - воскликнул недоуменно бургомистр, - как это зеркало нерабочее?
Главный пристав помялся и сообщил, что зеркало не отражает того, что ему отражать положено, а показывает одного только молодого Гольценбайна, строящего оттуда гримасы и рожи.
Бургомистр потребовал немедленно представить зеркало, и уже через несколько минут двое дюжих приставов поставили его перед судейским столом.
Тинтенфингер вытянул жилистую шею, чтобы разглядеть, что же видно там - внутри. Действительно, в глубине зеркала виднелась фигура Ульриха Гольценбайна - точно такого же, как и на скамье подсудимых. Только тот, что сидел сейчас в кандалах выглядел свежим и бодрым, поглядывал с интересом по сторонам и подмигивал дамам в зале, а этот, в зеркале, казался изможденным и усталым, и размахивал без устали руками, словно пытаясь что-то сказать. Слышно его, однако же, не было.
- А зеркало-то и впрямь сломано, - проговорил один из судей, помахивая перед ним рукой.
- Попахивает черной магией, - неодобрительно сказал другой.
- Да ведь это и правда молодой Гольценбайн, - воскликнул третий, - у него цепочка от часов, которую он выкупил третьего дня из ломбарда.
- Но если это и впрямь молодой Гольценбайн, - задумался четвертый, - кого же мы тогда судим?..
Бургомистр побледнел.
- Доппельгангер, - прошептал он.
Расталкивая судей, он бросился к выходу, истошно крича:
- Священника! Позовите священника!
Гольценбайн, сидевший в зале, помрачнел:
- Стоит только начать веселиться, сразу зовут священника, - процедил он.
Он тряхнул руками, и кандалы со звоном упали на пол. Сделал шаг – и цепи остались позади. Подошел к судейскому столу и взял в руки хрустальный шар с ратушей.
- Редкой красоты вещица, - пояснил он обомлевшим судьям и тряхнул шар в руках.
Тут же всю ратушу сотряс огромной силы удар: судей посбрасывало с мест, люстры закачались, из шкафов попадали книги, а секретарь Тинтенфингер посадил на протокол заседания еще одну кляксу – куда больше и уродливее предыдущей.
- И тонкой к тому же работы, - добавил доппельгангер, начиная вращать шар с ратушей на столе.
Здание заскрежетало, заскрипело, за окнами замелькали дома и улицы. Столы и стулья завертелись, ударяясь о стены, судьи в черных мантиях поднялись в воздух, как стая ворон, что-то хрипло крича, многочисленные истцы и досужая публика катались по полу ратуши, тщетно пытаясь подняться, а колокольчик председателя висел в воздухе и сам по себе трезвонил почем зря. Книги и судьи, столы и кредиторы, шкафы и стражники, даже сам бургомистр поднялись в воздух, кружась в огромном вихре. Доппельгангер же стоял в самом его центре, хохотал и все быстрее вращал хрустальный шар.
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не разъярившийся от порчи протокола секретарь Тинтенфингер. Схватив увесистую медную чернильницу, он запустил ее в доппельгангера – но позорным образом промахнулся. Чернильница же угодила прямо в зеркало, из которого расширенными от ужаса глазами наблюдал за происходящим настоящий Гольценбайн. По стеклу прошла паутина трещин, и нижняя его часть осыпалась, звеня, осколками.
Доппельгангер завыл, завертелся волчком, оставляя вокруг себя голубые потеки. Они расплывались в воздухе, как тает в воде капля чернил. Что-то неладное было с его ногой. Тинтенфингер пригляделся и увидел – правую ногу у доппельгангера как отрезало. Поодаль катался по полу второй Гольценбайн – настоящий. Он тоже держался за ногу – только левую. Ниже колена ноги не было.
- Я еще вернусь! – кричал доппельгангер, исходя голубыми кляксами, - я вам еще покажу!
Он уронил хрустальный шар с ратушей в нем на пол, и все заволокло пылью. Когда пыль рассеялась, его, разумеется, не нашли.
Тогда во всем обвинили молодого Гольценбайна, и дело его тянулось несколько лет – сначала по причине тяжелой болезни обвиняемого, лишившегося ноги, затем в силу того, что история эта обросла множеством самых невероятных подробностей, в которых стали путаться уже и сами очевидцы.
Как бы то ни было, Ульриху Гольценбайну вряд ли удалось бы избежать каторги, а то и костра, когда бы не далекая его родня – двоюродная ли, троюродная ли тетка, весьма вовремя почившая. Она оставила молодому Гольценбайну состояние достаточное для того, чтобы расплатиться с долгами: своими собственными и завещанными ему прадедом, дедом и отцом. Из тех же средств он смог оплатить ремонт ратуши, выплатить все положенные издержки, пени и штрафы, заручиться индульгенцией Святой Церкви и даже купить небольшой домик на окраине города Посткурца.
Там и прожил он всю оставшуюся жизнь – нелюдимый и одинокий. Изредка можно было видеть, как выходит он из дому и ковыляет по улице на деревянной ноге, оправдывая свою фамилию. Рассказывают, что до конца своих дней он терпеть не мог зеркала, и нещадно бил, стоило ему только их завидеть.
Секретарь же Тинтенфингер оставил на память и тайно хранил один из осколков зеркала, что разбил тогда в ратуше, - тот самый, с ногой Ульриха Гольценбайна.