Блоги |
Ещё о моей жизни во время войны
В годы, которые я прожила в Приуральном, главным была работа в колхозе. Эвакуированные вышли на работу на следующий день после приезда, хотя делать они ничего не умели. Поле, на котором работали, было примерно в 15 километрах от посёлка, поэтому весь полевой сезон, от ранней весны до поздней осени, от снега до снега, жили в бригаде. Полеводческая бригада жила в некоем большом сооружении из деревянных жердей и соломы, а тракторная бригада жила в вагончике. Я, конечно, попросилась в тракторную бригаду. Трактористы были героями, про них писали в газетах, о них снимали кино, и мне очень хотелось стать трактористом. Бригадир тракторной бригады Иван Галкин сильно сомневался, брать ли меня, но я очень просила, чуть ли не со слезами на глазах, и он меня взял. В первый день он дал мне книгу, некий учебник. Там был описан трактор, нарисованы все детали, объяснялось, что к чему, и ещё там было руководство по работе на тракторе. Я внимательно, с интересом прочла эту книгу. Галкин спросил меня, что я запомнила и что поняла. Он задавал вопросы, я отвечала, Галкин был в восторге. Он говорил: «Вот это будет тракторист! Будет всем трактористам тракторист!». Но он не понимал, что теория – это одно дело, а практика – это тяжёлый физический труд, к которому я не привыкла, которого я вообще не знала. Работали мы на тракторах, которые два года назад были списаны, как непригодные для работы. Буквально с первых дней войны современные гусеничные трактора ХТЗ (Харьковского тракторного завода) и ЧТЗ (Челябинского тракторного завода) у колхоза забрали. Сказали, что их угоняют на фронт. Доехали ли они до фронта (а от нас до фронта было несколько тысяч километров) и были ли они там нужны, я не знаю, но колхоз оказался в очень трудном положении.
Списанные маленькие колёсные трактора были в плохом состоянии. Стартёры не работали, трактор нужно было заводить ручкой. Чтобы повернуть ручку, нужно было приложить большое усилие, у меня это не всегда получалось. А бывало, я поворачиваю ручку, а она отдаёт назад и бьёт меня по руке, так, что я потом рукой владеть не могу. Гоны были длинные, и на повороте мотор глох. Нужно было трактор опять заводить. У меня это опять не получалось, и бригадир бежал через весь гон, чтобы завести мой трактор. Кстати, я не одна была такая. Мужчин-трактористов забрали в армию, и на тракторах работали мальчишки-подростки и девушки. Конечно, моя ситуация сильно отличалась от ситуации местных жителей. Местные с детства привыкли к тяжёлому крестьянскому труду. Десятилетние мальчишки всё умели. Они легко запрягали лошадь, а мне это было очень трудно. Трудно было затягивать супонь, да даже надеть хомут для меня была проблема, потому что я была маленького роста и не знала, как заставить лошадь наклонить голову. К тому же мне лошадь было жалко, ведь она живая, ей вовсе не хочется тащить воз. Я привыкла ездить на трамвае, на автобусе, на такси, машины ничего не чувствуют, им всё равно. А лошадь другое дело, я запрягала лошадь и целовала её в морду, извинялась. Быков, на которых выполнялась большая часть работы, мне тоже было жалко, хотя почему-то меньше, чем лошадей.
Но вернёмся к моему первому дню работы на тракторе. Поворачивать руль мне было очень трудно, и у меня руки распухли и стали синими. Утром я встала и почувствовала, что ни согнуть, ни разогнуть пальцы я не могу. Бригадир велел заводить трактор. Я ему показала свои синие руки с искривлёнными пальцами и сказала, что мне нужно поехать в посёлок к фельдшеру. Вылечу руки и вернусь. Галкин сказал, что, когда я вылечу руки, в первый же день работы они станут такими же, как сейчас. Не нужно их лечить, нужно терпеть боль и продолжать работать, и постепенно всё пройдёт. Я его послушалась, работа была очень тяжёлой. Даже для местных, привыкших к тяжёлому труду. После работы мы входили в вагончик, не раздеваясь, валились на нары и засыпали каменным сном. Рано утром вставали, не выспавшись, всё тело болело, и приступали к работе. Была проблема с водой. Водовоз с утра привозил бочку воды. Этой воды должно было хватить для питья, приготовления еды, умывания и для тракторов. Вдоль гона стояли поставленные на попа бочки из-под горючего. В них была вода для тракторов. И мы сами пили эту воду. Горючее плавало сверху, оно было легче воды. Мы находили длинную соломину, опускали её в бочку и через эту соломину пили. Я думаю, два-три литра керосина я за войну выпила. Кормили нас плохо. Небольшая пайка хлеба и на завтрак, обед и ужин пшённый суп, он назывался кондёр. Суп был жидковатый, шутили, что в нём «пшенина за пшениной гоняется с древниной». Правда, местные ребята были в гораздо лучшей ситуации, чем я. Бригадир на ночь уезжал в посёлок, а утром обходил дома наших трактористов, и родители передавали своим детям сметану, творог, сливки, иногда даже масло. И вот что интересно, я даже не знала, писать ли об этом или не писать, но всё же решила написать… Никто ни разу ничем домашним меня не угостил. Сами ели от пуза всякие свежие молочные продукты и другую домашнюю еду, а я питалась только кондёром. И ведь работали вместе. Наша кухарка жалела меня и старалась меня подкормить. Я вам расскажу, как там едят. Я думаю, не только там, а вообще в деревне по всей России. Это есть и в романе «Тихий Дон». Все садятся вокруг стола, а в центр стола ставится таз с едой. Все едят из этого таза, таскают еду через весь стол, причём едят деревянными ложками. Деревянной ложкой едят совсем не так, как металлической. Деревянную ложку в рот не всунешь, и еду с неё схлёбывают с громким звуком. Пока ложку от центра стола несут до рта, с неё капает, и чтобы капли не попадали на стол и на одежду и чтобы суп не пропадал, под ложку подставляют кусочек хлеба. Даже когда за столом сидит один человек, он не придвигает к себе таз, это было бы неприлично. То, что все сидят и едят из одного таза, никого не смущает. Как-то к нам в бригаду приехал какой-то районный начальник. Он вошёл в вагончик, на столе стоял таз с остывшим кондёром, а начальник был голоден. Он спросил, указывая на таз: «Это чистое?». Ему ответили: «Чистое, чистое, все ели», и кухарка дала ему ложку. Так вот, наша кухарка хотела меня подкормить и сказала, что поскольку я не привыкла есть из общего таза, она будет наливать мне кондёр в отдельную маленькую миску. И в эту миску она клала гущу от кондёра, почти кашу.
Трактор используется на всех полевых работах, но трактор – это только тягач, он не обрабатывает землю, землю обрабатывает прицепленный к трактору плуг, борона, сеялка, культиватор и т.п. На прицепе сидит прицепщик, он следит, чтобы прицеп хорошо работал. Тракторист и прицепщик – это как бы одна команда. Выработка считается по обработанной площади, есть работы более выгодные и менее выгодные. Самая тяжёлая работа – это пахота. Нагрузка на трактор зависит от глубины вспашки, и мы старались пахать не так глубоко, как положено. Если я с трактора видела, что едет какое-то начальство, то кричала прицепщику: «Заглубляй, начальство едет!». Между прочим, в агрономии не было единого мнения о том, как глубоко нужно пахать. Была точка зрения, что можно вообще не использовать плуг, достаточно пройти культиватором. А плуг использовать, только если поднимаешь целину или залежи. Я уже говорила, что работать мне было очень тяжело. Казалось, ещё одно движение, и я упаду замертво. Надорвусь так, что не смогу больше подняться. Но вот не надорвалась, выдюжила.
Трактор – это было безумно давно. Прошло очень много лет, я вышла замуж, родила дочь, кончила университет, стала москвичкой. Про своё тракторное прошлое совершенно забыла, но в 1972 году мы с Игорем и Леной отдыхали в Алтагире, на лимане Азовского моря. Мы жили в лесничестве. А лес был насаженный, тогда модно было создавать лесополосы. Так как ни хвойные, ни широколиственные деревья в этой жаркой степи не росли, то насадили лес из акации. Представляете, как там пахло, когда белая акация цвела? Так вот, там, в той степи было так же жарко, как в казахстанской степи. Игорь говорил, что даже в Туркмении, где он часто бывал в командировках, потому что их институт занимался разведкой на нефть… Даже в Туркмении он не чувствовал такого печного жара, как здесь в Алтагире. Я чувствовала этот печной жар, к тому же всё время доносился звук работающего трактора, я как бы переместилась в Казахстан. Это была как бы память тела, сознательно я о Казахстане не вспоминала. Однажды мы ехали на автобусе из города, куда мы из лесничества ездили за покупками, и сидели мы возле кабины водителя, пылища была такая, что в окно ничего нельзя было разглядеть. Я прислушалась и сказала: «Мотор чихает, надо промыть карбюратор…». И сама очень удивилась. Как это я услышала, что мотор чихает, и поняла, что карбюратор нужно промыть срочно. Значит, моё тракторное прошлое живо во мне, вытесненное в подсознание.
Продолжение следует.