Блоги |
СТАНИСЛАВСКИЙ ИЗ РОМАНА ЮРИЯ КУВАЛДИНА "РОДИНА" Глава двадцать четвертая
СТАНИСЛАВСКИЙ ИЗ РОМАНА ЮРИЯ КУВАЛДИНА "РОДИНА"
Глава двадцать четвертая
- Всякое ограничение ведет к счастью, - сказал Фаллос, вежливо откланиваясь, запахиваясь в слепяще-красный плащ, и чуть-чуть белое, шелковое, снежное, метельное выглядывало.
Миле тяжело было поднимать голову, тяжело поднимать руку, лежащую, как у покойницы, на груди; она только пальцем шевельнула, указательным, но Фаллосу этого было довольно, чтобы понять, что Мила видит его и прощается с ним.
Профессор Станиславский был одет в зеленый халат и в такую же зеленую шапочку; он ходил по сцене и все время кричал на своих пациентов:
- Не верю!
- Да, чтоб ты провалился! - жутко крикнул какой-то артист.
И Станиславский самым натуральным образом провалился, на лифте, который вдруг ни с того ни с сего помчался, скоростной, вниз, так, что дух у Станиславского захватило, только пенсне успел удержать на носу, потому что оно хотело остаться на семнадцатом этаже. Внизу двери лифта открылись, и Станиславский вышел, прошел вестибюлем нового дома, прошел сквозь стеклянные двери в тамбур, к железной двери с домофоном, нажал черную кнопку и вышел. А если бы лифт вниз не упал, так бы и репетировал себе, репетировал, репетировал с актерами, репетировал с артистами, с исполнителями репетировал, репетировал, строил мизансцены, выстраивал, как гараж, четвертую стену подчеркивал, спиной на венских стульях к зрителям, то есть к этой четвертой стене сажал, и все репетировал, репетировал, репетировал и репетировал; репетировать, репетировать, репетировать и еще раз репетировать, как говорил великий Ленин, потому что с первого раза никогда ничего не получится, репетировать и почаще орать на весь зрительный зал, орать исступленно, надрывно, как будто тебя грабят в трамвае, орать:
- Не верю!
Сигнальное устройство домофона запищало, и Станиславский толкнул дверь. Он вышел во двор, огромный двор нового дома, с гравиевыми дорожками, с качелями, с тощими молоденькими деревцами, многие из которых не принялись. Он обогнул дом и вышел, перейдя улицу, к Москве-реке, по которой в этот момент шла самоходная огромная баржа. Станиславский в своем красном плаще с белым подбоем встал над рекой, специально нашел высокое место, как утес, встал в позе Ленина со вскинутой рукой над рекой, как буревестник какой-нибудь; ветер рвал красный плащ, белые волосы. Потом Станиславский увидел трехпалубный корабль, идущий из-под моста, и на верхней палубе узнал артиста Борисова, который играл на гитаре и пел:
Что так сердце, что так сердце растревожено,
Словно ветром тронуло струну,
О любви немало песен сложено...
- Хорошо поет! - сказал Станиславский.
- Хорошо! - поддержал Немирович-Данченко.
Мила смотрела на них и умилительно плакала.
- Конечно, - начал Станиславский, - уже в древней литературе можно найти меткие описания шизофрении...
- Шизофрения?
- Шизофрения.
- Как и было сказано?
- Как и было сказано... Например, в Священном Писании выделяются два основных симптома шизофрении - аутизм и расщепление: “... встретил Его вышедший из гробов человек, одержимый нечистым духом, он имел жилище в гробах, и никто не мог его связать даже цепями, потому что многократно был он скован оковами и цепями, но разрывал цепи и разбивал оковы, и никто не в силах был укротить его; всегда, ночью и днем, в горах и гробах, кричал он и бился о камни... И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: имя мне легион, потому что нас много”.
- Имя нам легион, - прошептала Мила, шевеля указательным пальцем.
Доктор продолжил:
- Шизофрению часто называют королевской болезнью. Речь при этом идет не только о том, что она часто поражает умы выдающиеся и тонкие, но также и о ее невероятном богатстве симптомов, позволяющем увидеть в катастрофических масштабах все черты человеческой природы. Потому описание шизофренических симптомов оказывается неизмеримо трудным и всегда наивысшим и наиболее рискованным критерием психической проницательности.
- Конечно, благо народа - высший закон, - сказал Немирович-Данченко, поглаживая белую бородку.
Он смотрел, как Станиславский вернулся с реки к двери, при этом обнаружив у этих дверей двоих в спецовках; у одного в руках был разводной ржавый ключ, у другого - моток алюминиевой проволоки. Двое жали кнопки, прикладывали какой-то ключ, но дверь не открывалась.
- Вы к кому? - строго спросил Станиславский.
- В 58 палату.
- Ну, нажмите 58. Нажали, зазвенел звонок, но никто не открывал.
- А у них еще трубку не поставили, - сказал с гаечным, то есть разводным, ключом.
Станиславский приложил круглую головку ключа к медной впадине, дверь запищала, и он открыл ее. Двое прошли вперед.
- Мы свои, мы не шпионы, - сказал один.
- Как раз шпионы сейчас и работают водопроводчиками и электриками, - сказал Станиславский.
- Да что вы! - усмехнулся другой.
- Точно, - сказал Станиславский. - Засылают из Америки и специально устраивают водопроводчиками и электриками. Из ЦРУ.
- Да бросьте вы смеяться! - сказал с разводным ключом.
- Я не смеюсь! - строго сказал Станиславский, подходя к лифту и вызывая его нажатием кнопки. Машина лифта заработала.
- Украина где? - спросил Станиславский.
- На месте.
- Скоро одна, может, Московия останется, - сказал Станиславский. - Все отвалится: Урал, Сибирь, Новгородская республика...
- Но русские-то останутся! - даже как-то психанул электрик.
- В том-то и дело, что русских не останется. Кончатся русские, не будет русских, конец пришел русским! - повысил голос Станиславский.
Лифт подъехал, двери открылись, и все вошли в кабину.
- Вам какой? - спросил Станиславский.
- Четвертый, - сказал с разводным ключом. - А кто же будет вместо русских?
- Как кто? - удивился Станиславский. - Американцы! Водопроводчики и электрики из ЦРУ!
Они вышли на четвертом этаже, а Мила поехала к себе. Она лежала, отравленная запоем смерти, и ехала на лифте.
Состояние неизвестности уже бывшего, причем, натурально бывшего, но не настоящего, а бывшего вымышленного с последующим вхождением в будущее.
Она проснулась с тяжелой головой и долго не могла понять, где она. Хотела пошевелить рукой, и даже чуть-чуть пошевелила, но сразу же тошнота и зелень в глазах появились; Мила чуть сползла с подушки, и ее вырвало желчью. И сразу как будто полегчало: жар спал, и голова стала холодной. И даже зрение вернулось: Мила увидела лепнину потолка маленькой комнаты, край шкафа, люстру. Потом она опять провалилась и проснулась только ночью, чтобы сходить в туалет. Она попыталась встать, но тело не слушалось и вдруг начало трястись так, как будто в камнедробилке оно помещалось. Зубы стучали о зубы и изредка прикусывали язык и внутреннюю кожу щек. Тем не менее, Мила встала на ноги. Слабый свет падал из окна от уличных фонарей. Мила пошла, держась за стены и мебель в уборную. Голова очень сильно болела, и свистело в ушах, тошнота поднималась к горлу и перехватывала дыхание. Она блевала желчью прямо на пол и на подол рубашки. Наконец, нащупала выключатель в уборную, открыла дверь, свет зажегся. Вот синий унитаз. Мила опустила сиденье, задрала подол рубашки и села; звонкая струя ударила в дно унитаза. Мила почувствовала облегчение. Захотелось и какать; и Мила с удовольствием покакала. Когда она какала, то весь организм сосредоточился на каканье и тошнота прошла, и голова перестала болеть. Приятная испарина выступила на лбу. В голове было пусто, как на белом экране перед кинопоказом.
Мила задремала на унитазе.
И это был первый за многие дни спокойный сон. Потом она упала с унитаза головой вперед, отворив дверь в коридор, и проснулась. Увидела себя лежащей на пороге уборной, хотела о чем-то подумать, но не думалось, и опять вырубилась. Долго ли спала - неизвестно, но когда проснулась, голоса не замедлили явиться, снизу, откуда-то из-под пола, от нижних соседей:
- Смотри, эта КПСС на пенсию вышла, нигде не работает, жрет ханку каждый божий день, и мать согнала в могилу!
Мужской бас поддержал:
- Таких пьяниц я давил бы собственными руками. Кажный день у нее новые хахали! Ну, кажный божий день!
В слове “каждый” голоса произносили вместо “д” звук “н”, “кажный”. Мила дрожала от страха, слушая. Одна половина в Миле говорила:
- Это тебе кажется. Это звуковые галлюцинации!
Другая:
- Нет, старуха, это не галлюцинации - это нижние соседи.
Милу бросило в жар: а что, если действительно о ней так говорили? Ноги не слушались, дрожали, не держали тело. Хорошо, подумала она, что голова работать стала. А то одни видения какие-то были. На кладбищах была. Была? Или представилось?
- Когда же все это кончится?
- Это-то кончится, - сказал Станиславский в красном плаще. - Но вот кончится ли шизофрения?!
- Разве я больна шизофренией? - спросила у него Мила.
Станиславский стоял в проеме кухонной двери и поблескивал очками.
- Пока нет, - сказал Фаллос, - но готова вполне.
Мила отвернулась и сдавила голову ладонями.
Затем достала из холодильника курицу и стала её варить. Когда вскипел бульон, она подряд съела три тарелки... Без хлеба. Обжигаясь. Торопясь. Балдея. Пьянея от бульона.
Раскрасневшись, она быстро пошла опять на диван, легла и заснула крепчайшим сном. Спала она трое суток с редкими перерывами, чтобы сбегать в уборную. Делать ничего не хотелось, хотелось просто лежать и смотреть в потолок, лежать и бездумно дремать. Она лежала и дремала. И улыбалась изредка. А когда о чем-нибудь вспоминала: о Велесе, о Сталине, о Саврасове, то в страхе озиралась и заслонялась ладонями.
Потом, проснувшись и что-то вспомнив, побежала в прихожую к шкафу, открыла створку: топор был на месте. Мила улыбнулась, взяла его и принялась рассматривать, и рассматривала долго, то у окна на кухне, то у окна в маленькой комнате.
Затем она отправилась в ванную мыться. И когда начала мыться, вспомнила, что друга Воланда-Фаллоса положила под подушку, и ей захотелось поглотить сейчас его, но лень было выходить из-под горячего душа и не хотелось гладить себя по вагине, а хотелось просто хотеть, но ничего не предпринимать к осуществлению желания. И в этом было счастье. Хотеть, но не добиваться, не стремиться, не предпринимать усилий к разрешению конфликта, идти по фарватеру, не приближаясь ни к правому, ни к левому берегу.
Она намылила голову, намылила волосы на лобке и между ногами, намылила волосы под мышками, намылила отвислые груди, намылила тощие ягодицы, намылила ноги, намылила руки, намылила лицо; и снова включала душ, крепкий горячий и крепкий холодный, и горячий, и холодный. И мелко вибрировала, и легкая тошнота, как воспоминание о предсмертных судорогах мучительного похмелья, напоминала о том, что исключительно важным психотерапевтическим фактором является свобода. На шизофренический психоз можно смотреть как на освободительный взрыв: Мила срывает путы прежних норм и способов поведения, которые не раз ей досаждали, и перед ней открывается новый мир. В этом открывшемся перед ней мире иногда она чувствует себя властелином, однако чаще оказывается побежденной и захваченной этим же ей самой сотворенным миром. Нельзя больную силой тащить назад, в клетку нормальной жизни. Скорее следует постараться показать Миле, что в обычной жизни также есть вещи, которые могут привлечь и заинтересовать ее, что эта жизнь не такая уж серая и безнадежная, как она ей представляется, и что теперь, после прохождения через психоз, она входит в эту жизнь с более богатым внутренним опытом; это может позволить ей жить иначе, имея более глубокий взгляд на себя и на окружающий мир. И крепкий холодный душ, и крепкий горячий душ, и побольше мыла, потому что Мила любила мыло, оно ей было мило. Мила любила мыло, мыло любила Мила и мылась каждый день с мылом, только несколько недель или месяцев после смерти матери и похорон ее на Ваганьковском кладбище не мылась Мила мылом, потому что сил и времени не было, чтобы мыться Миле с мылом, хотя, надо много раз повторять, чтобы остальные запомнили, что Мила очень любила мыло. Она намылилась еще вся и мылом, и жидким мылом и твердым мылом, и советским мылом и немецким мылом, и горьким мылом и сладким мылом, и ароматным мылом и хозяйственным мылом; все это смыла с себя вместе с потом, вместе с грязью, вместе с кожей, вместе с лимфой, вместе с кровью, вместе с печенью, вместе с кишками, вместе, итак, еще раз все вместе с мылом помоем Милу!
“Наша улица”, № 4-2000, № 5-2000, № 6-2000,
а также в книге “Родина”,
Москва, издательство “Книжный сад”, 2004.