Блоги |
Дмитрий Быков // спецпроект «Дилетанта» по истории московских районов, сентябрь 2019 года
«В каждом заборе должна быть дырка» ©
Москва, Ростокино — «Мой район», №18
Василий Шукшин
Справа от Геннадия Шпаликова у ступеней ВГИКа в Ростокине стоит Андрей Тарковский, а перед ним присел Василий Шукшин. Михаил Ромм, руководивший режиссёрской мастерской, в которую Тарковский и Шукшин поступили в 1954 году, сказал про них: Обоих учить бессмысленно. Этот знает уже всё, а этот — совсем ничего.
1
Путь Василия Шукшина в русской культуре уникален: начал как голос большинства, его представитель и изобразитель — а кончил подлинно уголовной загнанностью, крайними формами одиночества и бунта. Он умер знаменитым актёром и режиссёром, признанным и широко публикуемым прозаиком. А всё-таки есть ощущение, что каждый новый его успех только усиливал эту затравленность, и чем дальше, тем тоскливей и безвыходней становилось всё, что он писал.
Биография Шукшина — опять-таки внешне — канонический путь гениального самородка. Он родился 25 июля 1929 года на Алтае. Его отец прожил 21 год, был расстрелян в 1933 году — «в коллективизацию». До получения паспорта Шукшин носил материнскую фамилию — в школе числился Поповым.
Он закончил сельскую семилетку, поступил в Бийский автотехникум, ушёл из него, работал в колхозе, на нескольких заводах в Средней России. Помотался по общежитиям, пообщался с пролетариатом — в основном выходцами из колхозов, сбежавшими оттуда. Доехал до Москвы, работал в Бутове, когда его призвали в Морфлот. Незадолго до дембеля был комиссован из-за язвы желудка. Вернулся в Сростки, преподавал в местной школе, директорствовал в ней, а в 1954 году отправился в Москву поступать во ВГИК. Отчасти связано это было с сельским, детским отношением к кино: оно было чудом, другим миром. Литература — тоже хорошо, но кино — строительство альтернативной жизни, радикальное её переустройство.
Поступил он к Ромму, именно ему показал свою тогдашнюю прозу, а в 1958 году в «Смене» появился рассказ «Двое на телеге». Рассказ с виду так себе, особенно если учесть, что автору почти тридцать и он понавидался всякого. Но за фасадом проступает тут та история, которая и делает Шукшина необычным. Героиня, конечно, очень сочувствует дальним, но в упор не видит ближних; она любит людей вообще — на то у неё и комсомольский значок, дважды подчёркнутый как важная деталь, — но совершенно не понимает реальных, тех, кто рядом. Это и есть второе дно, не ахти какое глубокое, но любопытное. Второе дно есть, но нет послевкусия: того главного, что должен оставлять рассказ. Настоящий Шукшин позже, и из него в этом рассказе только одна фраза: «Всё это очень походило на сказку».
Походило — но сказкой не было: это автоописание творческого метода, Шукшин всю жизнь пишет как бы сказки, иногда в совершенно лубочной технике; не зря, говорят, его сочинения нравились Проппу. То есть он берёт классическую сказочную схему — и выворачивает её наизнанку, резко меняет финал, переставляет акценты. Получается довольно жестокая пародия на классический сказочный сюжет, оставляющая читателя в горьком недоумении: то ли его обманули, то ли сам автор жестоко обманулся и теперь всем мстит, включая читателя; а может, это и есть настоящая правда о жизни, и с ней теперь надо как-то жить.
В «Крепком мужике», «Мастере», «Суразе» классический положительный герой оборачивается либо зверем, либо неудачником. «Чередниченко и цирк» — история о том, как Иван-дурак полюбил Василису Прекрасную, но так как он действительно дурак, она его послала в сексуально-пешеходный маршрут и, в общем, правильно сделала. И даже рассказ «Верую» — совсем не о том, как герой пришёл к вере, а о том, как он пустился в пьяную пляску с попом. И эта пьяная пляска — вместо истинной веры — идеальная метафора русской жизни: тоже, конечно, красиво, а всё-таки не то.
2
В 1963 году Шукшин выпустил первую книгу рассказов «Сельские жители» и запустился с экранизацией собственных рассказов «Живёт такой парень». Там уже была вечная шукшинская подковырка: вот есть такой, именно простоватый, сельский малый; вот он в критический момент, совершенно внезапно, совершает подвиг и чуть было не гибнет. А как он дальше-то будет жить? Что у него там внутри, у Колокольникова? Но это никому не нужно. Вообще представитель народа нужен тогда, когда требуется подвиг или когда надо написать о типичном представителе статью. А сам по себе он никому не интересен, и делать ему, в общем, нечего — знай гоняй машину по большому тракту, через плоские пейзажи, через бесконечную степь, мимо редких чайных. И потому здесь уже послевкусие было — какая-то ровная, как эта степь, загадочная тоска.
Почему Шукшина любили поначалу — очень понятно. Он был как Горький — пророс из толщи, из гущи и сейчас расскажет, как эта толща живёт. Он написал даже роман, который был совершенно не в его стиле и вкусе, но без большого романа молодой талант как бы не получал окончательной легитимации. История о раскулачивании спесивого рода Любавиных, вступивших в борьбу с якобы сельскими учителями, а на самом деле гэпэушниками,— вполне кинематографична, с виду традиционна, но на деле загадочна. Шукшин отца почти не помнил, но по рассказам матери это был человек угрюмый, неласковый, страшно сильный, не любивший ни попов, ни большевиков — в «Любавиных» Макар как раз такой. Там много и других его будущих героев — сельских чудиков, талантливых и неуживчивых. Правда, написано всё это ещё не шукшинским языком — таким, что ли, осанистым и кряжистым, каким полагалось писать сибирские эпопеи с густым бытом.
Первый том романа был сначала одобрен, потом отвергнут «Новым миром», в результате появился в «Сибирских огнях» и отдельной книгой. Вторую часть «Любавиных» Шукшин написал, но печатать не стал. Придумал он очень интересный ход — отнёс действие второго тома не к тридцатым, как предполагалось, а к пятидесятым, то есть спустя террор и войну; герои почти все новые, только с прежними фамилиями, и мы понимаем, что это другие люди, люди без корня. Получился бы — если б он тогда решился эту вещь печатать — стереоскопический эффект: вот что выросло на этом пепелище. Издал он из всего второго тома только одну небольшую часть — повесть «Там, вдали», не вызвавшую почти никакого отклика и сегодня, кажется, забытую.
3
Что-то такое случилось — то ли большевизм, то ли крепостничество, — что своей воли у этого народа нет, всё время ему мешал какой-то внешний враг, но не иностранный, а иноприродный. У Шукшина было несколько попыток ответить на вопрос об этом враге. И великим писателем он стал именно потому, что попытки эти вывели его на совершенно новое знание о России.
Большевики не виноваты, потому что — это и в «Любавиных» видно — до всяких большевиков деревня была расколота, и одни других страстно ненавидели. Горожане не виноваты, потому что горожане — это бывшие селяне. Виновато нечто иное, лежащее глубже, и ответ на этот вопрос даёт роман-сценарий, или кинороман, «Я пришёл дать вам волю». В самом его названии читается горький, невысказанный вопрос: «А вы?!» История эта, которую Шукшин хотел любой ценой поставить, а потом с кино завязать вовсе, — она как раз про то, что воля не нужна. Что тех, кому она нужна, — единицы. А большинство, конечно, и песни потом сложит, и будет петь их в любом застолье — но подниматься вслед за атаманом не хочет и при первой возможности его предаст.
Народный герой, который в «Таком парне» был ещё вполне себе балагуром и свойским малым, а в «Печках-лавочках» обычным законопослушным крестьянином, едким, насмешливым, но опять-таки свойским, — в «Калине красной» становится уголовником; и не потому, что Прокудин оторвался от корней и уехал в город, а потому, что в деревне ему делать нечего. Да и в городе, как показывает знаменитая и лучшая в фильме сцена «Народ для разврата собрался», — тоже. Он принадлежит к той породе, которой в стойле тесно. Он человек талантливый, насмешливый, умный, и путь ему один — в преступники. А оттуда уже не вернуться — убьют свои. Вот эта метафора — «убьют свои» — она для Шукшина довольно значима: это не внешние враги и не социальные условия, а это просто с народом что-то такое случилось, он отторгает, выкидывает из своей среды, а потом и убивает всех, кто не умеет жить со всеми и как все.
Шукшин был самым отчаянным и даже, пожалуй, злорадным разрушителем мифа о сусальной России — точнее, летописцем того, как есенинщина переходит в уголовщину, как патриотическое сливается с блатным; но где настоящая Россия — он не видел, и никто не видел. Где-то она, несомненно, была, если рождала таких, как Шукшин, — но когда, в какой момент сбилась с панталыку, мы и сегодня сказать не можем.
Москва, Ростокино — «Мой район», №18Василий Шукшин
Справа от Геннадия Шпаликова у ступеней ВГИКа в Ростокине стоит Андрей Тарковский, а перед ним присел Василий Шукшин. Михаил Ромм, руководивший режиссёрской мастерской, в которую Тарковский и Шукшин поступили в 1954 году, сказал про них: Обоих учить бессмысленно. Этот знает уже всё, а этот — совсем ничего.
1
Путь Василия Шукшина в русской культуре уникален: начал как голос большинства, его представитель и изобразитель — а кончил подлинно уголовной загнанностью, крайними формами одиночества и бунта. Он умер знаменитым актёром и режиссёром, признанным и широко публикуемым прозаиком. А всё-таки есть ощущение, что каждый новый его успех только усиливал эту затравленность, и чем дальше, тем тоскливей и безвыходней становилось всё, что он писал.
Биография Шукшина — опять-таки внешне — канонический путь гениального самородка. Он родился 25 июля 1929 года на Алтае. Его отец прожил 21 год, был расстрелян в 1933 году — «в коллективизацию». До получения паспорта Шукшин носил материнскую фамилию — в школе числился Поповым.
Он закончил сельскую семилетку, поступил в Бийский автотехникум, ушёл из него, работал в колхозе, на нескольких заводах в Средней России. Помотался по общежитиям, пообщался с пролетариатом — в основном выходцами из колхозов, сбежавшими оттуда. Доехал до Москвы, работал в Бутове, когда его призвали в Морфлот. Незадолго до дембеля был комиссован из-за язвы желудка. Вернулся в Сростки, преподавал в местной школе, директорствовал в ней, а в 1954 году отправился в Москву поступать во ВГИК. Отчасти связано это было с сельским, детским отношением к кино: оно было чудом, другим миром. Литература — тоже хорошо, но кино — строительство альтернативной жизни, радикальное её переустройство.
Поступил он к Ромму, именно ему показал свою тогдашнюю прозу, а в 1958 году в «Смене» появился рассказ «Двое на телеге». Рассказ с виду так себе, особенно если учесть, что автору почти тридцать и он понавидался всякого. Но за фасадом проступает тут та история, которая и делает Шукшина необычным. Героиня, конечно, очень сочувствует дальним, но в упор не видит ближних; она любит людей вообще — на то у неё и комсомольский значок, дважды подчёркнутый как важная деталь, — но совершенно не понимает реальных, тех, кто рядом. Это и есть второе дно, не ахти какое глубокое, но любопытное. Второе дно есть, но нет послевкусия: того главного, что должен оставлять рассказ. Настоящий Шукшин позже, и из него в этом рассказе только одна фраза: «Всё это очень походило на сказку».
Походило — но сказкой не было: это автоописание творческого метода, Шукшин всю жизнь пишет как бы сказки, иногда в совершенно лубочной технике; не зря, говорят, его сочинения нравились Проппу. То есть он берёт классическую сказочную схему — и выворачивает её наизнанку, резко меняет финал, переставляет акценты. Получается довольно жестокая пародия на классический сказочный сюжет, оставляющая читателя в горьком недоумении: то ли его обманули, то ли сам автор жестоко обманулся и теперь всем мстит, включая читателя; а может, это и есть настоящая правда о жизни, и с ней теперь надо как-то жить.
В «Крепком мужике», «Мастере», «Суразе» классический положительный герой оборачивается либо зверем, либо неудачником. «Чередниченко и цирк» — история о том, как Иван-дурак полюбил Василису Прекрасную, но так как он действительно дурак, она его послала в сексуально-пешеходный маршрут и, в общем, правильно сделала. И даже рассказ «Верую» — совсем не о том, как герой пришёл к вере, а о том, как он пустился в пьяную пляску с попом. И эта пьяная пляска — вместо истинной веры — идеальная метафора русской жизни: тоже, конечно, красиво, а всё-таки не то.
2
В 1963 году Шукшин выпустил первую книгу рассказов «Сельские жители» и запустился с экранизацией собственных рассказов «Живёт такой парень». Там уже была вечная шукшинская подковырка: вот есть такой, именно простоватый, сельский малый; вот он в критический момент, совершенно внезапно, совершает подвиг и чуть было не гибнет. А как он дальше-то будет жить? Что у него там внутри, у Колокольникова? Но это никому не нужно. Вообще представитель народа нужен тогда, когда требуется подвиг или когда надо написать о типичном представителе статью. А сам по себе он никому не интересен, и делать ему, в общем, нечего — знай гоняй машину по большому тракту, через плоские пейзажи, через бесконечную степь, мимо редких чайных. И потому здесь уже послевкусие было — какая-то ровная, как эта степь, загадочная тоска.
Почему Шукшина любили поначалу — очень понятно. Он был как Горький — пророс из толщи, из гущи и сейчас расскажет, как эта толща живёт. Он написал даже роман, который был совершенно не в его стиле и вкусе, но без большого романа молодой талант как бы не получал окончательной легитимации. История о раскулачивании спесивого рода Любавиных, вступивших в борьбу с якобы сельскими учителями, а на самом деле гэпэушниками,— вполне кинематографична, с виду традиционна, но на деле загадочна. Шукшин отца почти не помнил, но по рассказам матери это был человек угрюмый, неласковый, страшно сильный, не любивший ни попов, ни большевиков — в «Любавиных» Макар как раз такой. Там много и других его будущих героев — сельских чудиков, талантливых и неуживчивых. Правда, написано всё это ещё не шукшинским языком — таким, что ли, осанистым и кряжистым, каким полагалось писать сибирские эпопеи с густым бытом.
Первый том романа был сначала одобрен, потом отвергнут «Новым миром», в результате появился в «Сибирских огнях» и отдельной книгой. Вторую часть «Любавиных» Шукшин написал, но печатать не стал. Придумал он очень интересный ход — отнёс действие второго тома не к тридцатым, как предполагалось, а к пятидесятым, то есть спустя террор и войну; герои почти все новые, только с прежними фамилиями, и мы понимаем, что это другие люди, люди без корня. Получился бы — если б он тогда решился эту вещь печатать — стереоскопический эффект: вот что выросло на этом пепелище. Издал он из всего второго тома только одну небольшую часть — повесть «Там, вдали», не вызвавшую почти никакого отклика и сегодня, кажется, забытую.
3
Что-то такое случилось — то ли большевизм, то ли крепостничество, — что своей воли у этого народа нет, всё время ему мешал какой-то внешний враг, но не иностранный, а иноприродный. У Шукшина было несколько попыток ответить на вопрос об этом враге. И великим писателем он стал именно потому, что попытки эти вывели его на совершенно новое знание о России.
Большевики не виноваты, потому что — это и в «Любавиных» видно — до всяких большевиков деревня была расколота, и одни других страстно ненавидели. Горожане не виноваты, потому что горожане — это бывшие селяне. Виновато нечто иное, лежащее глубже, и ответ на этот вопрос даёт роман-сценарий, или кинороман, «Я пришёл дать вам волю». В самом его названии читается горький, невысказанный вопрос: «А вы?!» История эта, которую Шукшин хотел любой ценой поставить, а потом с кино завязать вовсе, — она как раз про то, что воля не нужна. Что тех, кому она нужна, — единицы. А большинство, конечно, и песни потом сложит, и будет петь их в любом застолье — но подниматься вслед за атаманом не хочет и при первой возможности его предаст.
Народный герой, который в «Таком парне» был ещё вполне себе балагуром и свойским малым, а в «Печках-лавочках» обычным законопослушным крестьянином, едким, насмешливым, но опять-таки свойским, — в «Калине красной» становится уголовником; и не потому, что Прокудин оторвался от корней и уехал в город, а потому, что в деревне ему делать нечего. Да и в городе, как показывает знаменитая и лучшая в фильме сцена «Народ для разврата собрался», — тоже. Он принадлежит к той породе, которой в стойле тесно. Он человек талантливый, насмешливый, умный, и путь ему один — в преступники. А оттуда уже не вернуться — убьют свои. Вот эта метафора — «убьют свои» — она для Шукшина довольно значима: это не внешние враги и не социальные условия, а это просто с народом что-то такое случилось, он отторгает, выкидывает из своей среды, а потом и убивает всех, кто не умеет жить со всеми и как все.
Шукшин был самым отчаянным и даже, пожалуй, злорадным разрушителем мифа о сусальной России — точнее, летописцем того, как есенинщина переходит в уголовщину, как патриотическое сливается с блатным; но где настоящая Россия — он не видел, и никто не видел. Где-то она, несомненно, была, если рождала таких, как Шукшин, — но когда, в какой момент сбилась с панталыку, мы и сегодня сказать не можем.