Блоги |
В послевоенном Киеве. Продолжение.
Когда я вернулась в Киев в ноябре 1944 года, общее настроение в городе было какое-то благостное, более подходящего слова я не могу найти. Фронт был уже далеко, даже артиллерийской канонады уже не было слышно. Город не бомбили ни немцы, ни наши, и все наслаждались покоем, чувством безопасности. Это чувство было непривычным, и настроение у всех было хорошее. А в хорошем настроении человек становится добрым, чутким, способным к сопереживанию. Эту доброту и чуткость окружающих, даже почти незнакомых людей, я всё время чувствовала. Я в прошлом посте написала, что, приехав в Киев, оказалась без жилья, без прописки и, значит, без продуктовых карточек. Я надеялась, что я всё это получу, если хорошо сдам вступительные экзамены, и меня примут в политехнический институт. Но до этого оставалась ещё пара месяцев, и непонятно было, как это время прожить и выжить. Меня пригласила к себе пожить наша бывшая дворничиха, об этой романтической паре, дворнике и его жене, я подробно рассказывала, когда вспоминала период после ареста моего отца. Когда папу арестовали, нас «уплотнили». Из трёх комнат нашей квартиры нам оставили самую маленькую, 9 квадратных метров. В ней мы жили вчетвером, мама, мы с Феликсом и наша бывшая домработница Мотя. В нашу бывшую детскую вселили дворника Павла с женой, а самую большую комнату семью директора вагона-ресторана, директора, его жену и их сына, ровесника Феликса.
Я уже говорила, что дворник и его жена были романтической парой. В своё время, живя в селе, Павел безумно влюбился в попадью, и она его полюбила. Он её «похитил» и увёз в Киев, где стал работать дворником, и мы наблюдали эту их взаимную любовь. Павел был моложе попадьи на 10 лет и был очень привлекательный мужчина. А бывшая попадья, когда мы с ней познакомились, была уже сильно немолодая, крупная женщина, какая-то рыхлая, но Павел продолжал её любить. Я почему-то не могу вспомнить, как её звали, и буду называть её дворничихой. Когда мы с ней увиделись после моего возвращения в Киев, она рассказала мне, что Павлик погиб на фронте, рассказывая, она заливалась слезами. Она жила уже не в нашей квартире, а на соседней улице, в небольшом доме. Вероятно, она заняла квартиру, оставленную евреями, либо уехавшими в эвакуацию, либо расстрелянными в Бабьем Яру. Я приняла её приглашение и стала жить у неё. Но жила у неё недолго, у неё квартировал офицер, имя его я тоже забыла, он стал приставать ко мне, и я от дворничихи сбежала. Меня пригласила к себе пожить чужая женщина, случайная знакомая, её звали Полина, у неё тоже муж погиб на фронте, и она говорила, что со мною ей будет веселее. Как-то я пришла домой поздно вечером, Полина сказала, что я пришла очень вовремя. Сказала: «Раздевайся и садись к столу, как раз чайник закипает. Будем пить чай». Чая не было ни у неё, ни у меня, сахара тоже не было, чаем назывался просто кипяток. Но ноябрь был холодный, я замёрзла и с наслаждением выпила чашку кипятку. Она подвинула ко мне тарелку, на которой лежал кусок хлеба. Я сказала: «Что вы, что вы, не надо, я не голодна». Она сказала: «Да нет, ты голодная, и очень, я вижу, меня не проведёшь». Я спросила, как она может видеть, что я голодная, она сказала, что узнаёт голодных по особому блеску глаз. И я съела предложенный ею хлеб, терзаясь угрызениями совести, понимая, что поступаю неправильно. Не смогла удержаться. Чтобы вам было понятнее, что произошло, я расскажу вам случай, о котором вспомнила моя сослуживица по архитектурной библиотеке, Ирина Александровна. Мы с ней как-то вспоминали войну, и вот что она мне рассказала. Во время войны она оказалась на Урале, где работала на заводе (Ирина Александровна была на 10 лет старше меня). И как-то в заводской столовой она случайно встретила отца своей самой лучшей московской подруги. До войны они были неразлучными подругами, всё время проводили вместе или дома у подруги, или у Ирины. Увидев Ирину, отец её подруги очень обрадовался. Так случилось, что война разлучила его с семьёй, с любимой женой и обожаемой дочерью. Когда Москву начали бомбить, он отправил семью в эвакуацию, а сам остался в Москве, не мог бросить завод. А потом завод эвакуировали на Урал, и о соединении с семьёй нечего было и думать. Встреча с Ириной для него была почти что встречей с дочерью. Сидя за столом друг напротив друга, они ели свой суп, оживлённо разговаривая, вспоминая мирное время. Потом он подвинул Ирине тарелку, на которой лежал его кусок хлеба, сказал: «Съешьте, я не голоден» и быстро ушёл. Рассказывая мне об этом, Ирина Александровна заплакала. Больше 30-ти лет прошло с тех пор, а она не могла удержать слёз, вспоминая об этом хлебе. Голод плохо действует на чувство собственного достоинства, голодному трудно его сохранить. Мне рассказывал мой друг, поэт Владимир Львов, о подобном случае, произошедшем с ним. Во время войны Володя был на самолёте стрелком-радистом, был ранен и демобилизован. Он рассказал, как однажды он отоварил свою хлебную карточку, вышел из булочной и замешкался на крыльце. За ним вышла пожилая женщина и, увидев на крыльце булочной молодого человека, решила, что он просит хлеб. Она быстро достала свой хлеб и дала Володе довесок. Он взял. Володя написал об этом стихи. Написал: «И я этот хлеб беру и говорю: «Спасибо». Вот такие дела. Были люди, которые делились последним куском хлеба, и таких было немало. Во время войны и вообще в экстремальных ситуациях проявляются истинные качества человека. И я видела много благородных поступков.
В Киеве меня нашла наша бывшая домработница Мотя. Незадолго до войны она вышла замуж и переехала к мужу. Я несколько дней прожила у неё, и главное, она дала мне два платья, что было бесценно, носить мне было нечего.
Из эвакуации вернулись две моих подруги, две Люси, Люся Фадеева и Люся Хуторянская. Им удалось поселиться в нашем доме, потому что их отцы были большие начальники. Им не вернули их прежние квартиры, а вселили в другие, не хуже тех, в которых они жили до войны. С Люсей Фадеевой мы жили в одном доме, но учились в разных школах. За год до того, как мы пошли в школу, на Брест-Литовском шоссе, прямо напротив нашего дома, выстроили большое школьное здание по последним требованиям педагогической науки. Школа эта была украинская, учителя этой школы и сотрудники РОНО ходили по квартирам близлежащих домов и уговаривали родителей отдавать своих детей в эту украинскую школу. Родители Люси Фадеевой отдали её в украинскую школу, потому что это было близко, только Брест-Литовское шоссе перейти. А до ближайшей русской школы нужно было ехать две остановки на трамвае вдоль Брест-Литовского шоссе, а потом ещё идти по перпендикулярной шоссе Полевой улице минут 20. Эта русская школа №74, когда я в неё пришла, размещалась в двух зданиях, в большом двухэтажном бревенчатом доме, бывшей прогимназии, и дощатом одноэтажном доме, бывшей чешской школе. Накануне этого года как раз закрыли чешскую, польскую и еврейскую школы. Закрыли их потому, что в них учеников почти не осталось, родители предпочли, чтобы их дети учились в русской школе. Современное здание русской школы тогда только начали строить там же, на Полевой улице. Я уже когда-то писала, что пошла в школу в 10 лет, сразу в 3-й класс. До этого папа не хотел отдавать меня в школу, боялся, что это повредит моему хрупкому здоровью. А что касается знаний, то папа считал, что я и без школы слишком много знаю. Я к тому времени знала наизусть «Евгения Онегина», прочла всего Тургенева и ещё много чего. А кроме художественной литературы, я прочла ещё папины книги по политэкономии. Когда я пришла в 74-ю школу, директором был Михаил Себастьянович, до того он был директором прогимназии, которая прежде располагалась в этом же здании. Михаил Себастьянович, высокий красивый человек, был типичным «чеховским» интеллигентом. При мне он директорствовал только один год, а что с ним произошло потом, я не знаю. Уже начались плохие времена, и люди исчезали бесследно. Некоторые преподаватели закрывшихся национальных школ стали работать в нашей школе. Из еврейской школы к нам пришёл преподаватель физики, Самуил Моисеевич. Он иногда забывал, что он в русской школе, и произносил пару слов по-еврейски, но тут же спохватывался. Учитель он был от Бога. Хотя физика до школы не входила в сферу моих интересов, но благодаря Самуилу Моисеевичу она стала моим увлечением. Рассказывать о своей учёбе в школе я могу бесконечно, школьные годы были счастливейшими годами моей жизни, но не это тема моего поста.
Продолжение следует.