Блоги |
Лада Панова. "Зрелый модернизм: Кузмин, Мандельштам, Ахматова и другие" (2021)
Панова Л.Г. Зрелый модернизм: Кузмин, Мандельштам, Ахматова и другие / науч. ред. М. Трунин. — М.: Рутения, 2021. — 928 с., ил. ISBN 978-5-6043658-5-4.
Аннотация: В этой книге выделяется и анализируется направление внутри Серебряного века, условно обозначаемое как модернизм «срединного пути». Рассматриваются тексты относительно поздних, «зрелых» модернистов — Михаила Кузмина, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Марины Цветаевой и Георгия Иванова — плеяды авторов, отказавшихся от сверхценных идей символистского и футуристического образца (ухода из мира сего в мир иной; таких ипостасей писателя, как демиург, пророк, маг, сверхчеловек; и т.д.) и видевших главное достоинство художественного высказывания в литературности: вкусе и стиле; человеческом голосе; нетривиальном содержании; экспериментах, органично встроенных в повествование, и — шире — живом равновесии всех частей текста.
Новизна книги состоит в переосмыслении признанных шедевров Серебряного века и во введении в литературоведческий оборот малоизвестных или незаслуженно забытых текстов. Новое освещение получают Кузмин и Ахматова, последняя — как сумевшая поднять жизнетворчество, практиковавшееся символистами, на недосягаемый для них уровень, соответствовавший модернистской эстетике «срединности». Детальные монографические разборы, предложенные в 14 главах этой книги, сочетаются с рассуждениями о состоянии таких субдисциплин, как ахматоведение, кузминистика и мандельштамоведение. Книга предназначена для специалистов по русской литературе и широкого интеллигентного читателя.
Фрагмент из книги
"Серебряный век существенно расширил набор моделей авторства. Нас будет занимать одна из них — та, для которой адекватная литературоведческая оптика и, как следствие, язык описания пока не найдены. Это уже-не-символисты и еще-не-авангард, или, переходя к персоналиям, Михаил Кузмин, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, главные герои этой книги; Борис Пастернак, Георгий Иванов, Марина Цветаева, появляющиеся в ней эпизодически; а также Иван Бунин и Владислав Ходасевич, упоминаемые совсем бегло. Искусам декадентства, символизма, футуризма, имажинизма и прочих радикальных течений они предпочли центровую площадку, своего рода «золотую середину», где позиционировали себя как элитарных писателей, безраздельно преданных искусству и представляющих каждый исключительно себя. Результаты сделанного ими выбора впечатляют. Все авторы этой, условно говоря, восьмерки пережили свои звездные моменты. Бунин и Пастернак, два первых русских Нобелевских лауреата по литературе, удостоились всемирной славы, а Мандельштам, Ахматова, Цветаева и тот же Пастернак — посмертного признания в качестве четверки лучших поэтов Серебряного века. <...>
Покинувшие советскую Россию Ходасевич и Бунин (кстати, автор «Окаянных дней», дневника за предотъездные 1918—1920-е годы) передали эстафету творческой и политической независимости младоэмигрантам Владимиру Набокову и Гайто Газданову. (С еще одним эмигрантом, Г. Ивановым, ситуация не столь однозначна: он был аполитичным, а о коллегах по литературному цеху иной раз высказывался заведомо необъективно.) Из тех, кто остался в России, свободы, сопоставимые с эмигрантскими, позволял себе Кузмин. Правда, ради заработка ему пришлось уйти с головой в переводы и рецензии, отнимавшие силы от творчества.
Что касается Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, то их артистическая траектория шла зигзагами: протесты против тоталитаризма сменялись конформистскими произведениями, иногда вынужденными, иногда добровольными. И все-таки право быть собой им удалось отстоять, в случае Мандельштама — предельно высокой ценой. Жизненный путь Цветаевой представлял собой метания из стороны в сторону, в духе безмерности в мире мер: сначала убежденная белоэмигрантка, потом звезда русской Праги и русского Парижа, потом — в качестве жены завербованного советского агента — пария, с которой мало кто хотел знаться, наконец, «возвращенка».
Дальнейшая цепочка событий, доведшая поэтессу до самоубийства, от ее решений мало зависела: тут и аресты мужа и дочери, и бездомность, и эвакуация в Елабугу. Вписываться в имеющуюся культурную среду она не умела, полагая, как то свойственно романтикам эгоцентрического склада, что если «здесь» она не прижилась, то уж «там» ее наверняка оценят по достоинству. Советская Россия, из «там» сделавшаяся «здесь», этих надежд не оправдала, понизив Цветаеву из оригинальнейших поэтов до переводчиков.
Неотъемлемыми составляющими миссии, взятой на себя нашей восьмеркой, была демократизация литературной среды, с одной стороны, и повышение требований к профессионализму, с другой. Это особенно хорошо чувствуется на фоне радикальных направлений Серебряного века, насаждавших иерархический порядок. Так, символисты последовательно превращали литературную среду в храм, себя же назначали священнослужителями при высшей истине, недоступной простым смертным. Роль «простых смертных» отводилась, естественно, читателям. Они воспитывались послушными и восприимчивыми. Одной из воспитательных мер был красочный жизнетворческий спектакль, который символисты разыгрывали перед своей аудиторией. Он был призван удостоверить их избранность и экстраординарность.
Кубофутуристы, унаследовав эти практики, подвергли их реформированию. Себя они подавали сверхлюдьми (наподобие ницшевского Заратустры), а с читателями обращались как с толпой, которую нужно приструнить и завоевать. В ход шли разного рода эксцентричные и бунтарские выходки, скандалы на пустом месте, эпатирование буржуа, нападки то на символистов и Кузмина, то на «старую» культуру. Наша восьмерка, напротив, ратовала за республику словесноcти, без чинов, но с тайнами ремесла в качестве пропуска, а от всего постороннего профессионализму — «больших идей» и «большого искусства»; группировок, обладающих большой пробивной силой и саморекламных манифестов; жизнетворчества как способа завладеть вниманием аудитории — избавлялась как от балласта.
К этим самым общим требованиям некоторые из наших писателей добавили свои пункты. Так, согласно Кузмину, литература создается не группами, а индивидуальностями, поэтому неважно, принадлежат они к группе или нет. В себе самом Кузмин пестовал «одиночку», отказываясь входить в литературные объединения, соответствовать чьим-то ожиданиям или следовать интеллектуальным модам. Авторов из своего ближнего круга он учил двум вещам: писателя делает писателем наличие только ему присущего зрения и мастерство. Эта программа была изложена им в анонимных «Раздумьях и недоуменьях Петра Отшельника». Она — что характерно — сопровождала обзор писательских кругов Петербурга, включая «Бродячую собаку»"
Подписывайтесь на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky
Аннотация: В этой книге выделяется и анализируется направление внутри Серебряного века, условно обозначаемое как модернизм «срединного пути». Рассматриваются тексты относительно поздних, «зрелых» модернистов — Михаила Кузмина, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Марины Цветаевой и Георгия Иванова — плеяды авторов, отказавшихся от сверхценных идей символистского и футуристического образца (ухода из мира сего в мир иной; таких ипостасей писателя, как демиург, пророк, маг, сверхчеловек; и т.д.) и видевших главное достоинство художественного высказывания в литературности: вкусе и стиле; человеческом голосе; нетривиальном содержании; экспериментах, органично встроенных в повествование, и — шире — живом равновесии всех частей текста.
Новизна книги состоит в переосмыслении признанных шедевров Серебряного века и во введении в литературоведческий оборот малоизвестных или незаслуженно забытых текстов. Новое освещение получают Кузмин и Ахматова, последняя — как сумевшая поднять жизнетворчество, практиковавшееся символистами, на недосягаемый для них уровень, соответствовавший модернистской эстетике «срединности». Детальные монографические разборы, предложенные в 14 главах этой книги, сочетаются с рассуждениями о состоянии таких субдисциплин, как ахматоведение, кузминистика и мандельштамоведение. Книга предназначена для специалистов по русской литературе и широкого интеллигентного читателя.
Фрагмент из книги
"Серебряный век существенно расширил набор моделей авторства. Нас будет занимать одна из них — та, для которой адекватная литературоведческая оптика и, как следствие, язык описания пока не найдены. Это уже-не-символисты и еще-не-авангард, или, переходя к персоналиям, Михаил Кузмин, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, главные герои этой книги; Борис Пастернак, Георгий Иванов, Марина Цветаева, появляющиеся в ней эпизодически; а также Иван Бунин и Владислав Ходасевич, упоминаемые совсем бегло. Искусам декадентства, символизма, футуризма, имажинизма и прочих радикальных течений они предпочли центровую площадку, своего рода «золотую середину», где позиционировали себя как элитарных писателей, безраздельно преданных искусству и представляющих каждый исключительно себя. Результаты сделанного ими выбора впечатляют. Все авторы этой, условно говоря, восьмерки пережили свои звездные моменты. Бунин и Пастернак, два первых русских Нобелевских лауреата по литературе, удостоились всемирной славы, а Мандельштам, Ахматова, Цветаева и тот же Пастернак — посмертного признания в качестве четверки лучших поэтов Серебряного века. <...>
Покинувшие советскую Россию Ходасевич и Бунин (кстати, автор «Окаянных дней», дневника за предотъездные 1918—1920-е годы) передали эстафету творческой и политической независимости младоэмигрантам Владимиру Набокову и Гайто Газданову. (С еще одним эмигрантом, Г. Ивановым, ситуация не столь однозначна: он был аполитичным, а о коллегах по литературному цеху иной раз высказывался заведомо необъективно.) Из тех, кто остался в России, свободы, сопоставимые с эмигрантскими, позволял себе Кузмин. Правда, ради заработка ему пришлось уйти с головой в переводы и рецензии, отнимавшие силы от творчества.
Что касается Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, то их артистическая траектория шла зигзагами: протесты против тоталитаризма сменялись конформистскими произведениями, иногда вынужденными, иногда добровольными. И все-таки право быть собой им удалось отстоять, в случае Мандельштама — предельно высокой ценой. Жизненный путь Цветаевой представлял собой метания из стороны в сторону, в духе безмерности в мире мер: сначала убежденная белоэмигрантка, потом звезда русской Праги и русского Парижа, потом — в качестве жены завербованного советского агента — пария, с которой мало кто хотел знаться, наконец, «возвращенка».
Дальнейшая цепочка событий, доведшая поэтессу до самоубийства, от ее решений мало зависела: тут и аресты мужа и дочери, и бездомность, и эвакуация в Елабугу. Вписываться в имеющуюся культурную среду она не умела, полагая, как то свойственно романтикам эгоцентрического склада, что если «здесь» она не прижилась, то уж «там» ее наверняка оценят по достоинству. Советская Россия, из «там» сделавшаяся «здесь», этих надежд не оправдала, понизив Цветаеву из оригинальнейших поэтов до переводчиков.
Неотъемлемыми составляющими миссии, взятой на себя нашей восьмеркой, была демократизация литературной среды, с одной стороны, и повышение требований к профессионализму, с другой. Это особенно хорошо чувствуется на фоне радикальных направлений Серебряного века, насаждавших иерархический порядок. Так, символисты последовательно превращали литературную среду в храм, себя же назначали священнослужителями при высшей истине, недоступной простым смертным. Роль «простых смертных» отводилась, естественно, читателям. Они воспитывались послушными и восприимчивыми. Одной из воспитательных мер был красочный жизнетворческий спектакль, который символисты разыгрывали перед своей аудиторией. Он был призван удостоверить их избранность и экстраординарность.
Кубофутуристы, унаследовав эти практики, подвергли их реформированию. Себя они подавали сверхлюдьми (наподобие ницшевского Заратустры), а с читателями обращались как с толпой, которую нужно приструнить и завоевать. В ход шли разного рода эксцентричные и бунтарские выходки, скандалы на пустом месте, эпатирование буржуа, нападки то на символистов и Кузмина, то на «старую» культуру. Наша восьмерка, напротив, ратовала за республику словесноcти, без чинов, но с тайнами ремесла в качестве пропуска, а от всего постороннего профессионализму — «больших идей» и «большого искусства»; группировок, обладающих большой пробивной силой и саморекламных манифестов; жизнетворчества как способа завладеть вниманием аудитории — избавлялась как от балласта.
К этим самым общим требованиям некоторые из наших писателей добавили свои пункты. Так, согласно Кузмину, литература создается не группами, а индивидуальностями, поэтому неважно, принадлежат они к группе или нет. В себе самом Кузмин пестовал «одиночку», отказываясь входить в литературные объединения, соответствовать чьим-то ожиданиям или следовать интеллектуальным модам. Авторов из своего ближнего круга он учил двум вещам: писателя делает писателем наличие только ему присущего зрения и мастерство. Эта программа была изложена им в анонимных «Раздумьях и недоуменьях Петра Отшельника». Она — что характерно — сопровождала обзор писательских кругов Петербурга, включая «Бродячую собаку»"
Подписывайтесь на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky