куфштейнер 69

«To whom it may concern...
Сердечно поздравляем с днём рождения! Приятного чтения! Гюнзберг / Краузе / Хоппе»

Нетрудно представить себе прокуренный офис на четверых в Западном Берлине в промозглый октябрьский день в середине 80-х (6-10°C, лёгкие осадки), день рождения неназванного и отсутствующего коллеги. Скажем, пресс-служба РИАС. Скажем, коллеги регулярно слушают восточный эфир, детективные радиоспектакли Герхарда Ренча, «Ганс Зиб», «Состав преступления», всякое про хищения социалистической собственности, сотрудничество фопошника с западными службами за пачку честерфилда, убийство сторожа работницей универсама на Паппельаллее (вынос сырья, французский солдат-любовник, рандеву через дыру в заборе, где, где эта дыра?!). Недели три назад вместо детектива (снят с эфира в последний момент за слишком явную критику продовольственного снабжения, хотя кого это уже может интересовать?) передают повтором радиоспектакль «Тайная жизнь Уолтера Митти», про маленького человека в большой безликой Америке, отвлекающий манёвр, коллеги строчат на машинках, прислушиваются, Безымянный даже перестаёт стучать, вскакивает, включает радио на «громче трёх пишущих машин», возвращается за стол, зажигает сигарету. В парке под окном темнеет, мужик в трениках обегает старушку с кошёлкой, мокрая собака трусцой с другой стороны, старушку разворачивает, она поднимает глаза на окно с неясным застеклённым лицом, сосущим сигарету, моргает под моросящим дождём, вспоминает, зачем ей кошёлка.

В двери офиса появляется секретарша шефа, в плаще и с лаковой сумочкой на локте, блестит очками, ополаскивает чашку, забавно потягиваясь, чтоб не намочить рукавов. Краузе похотливо щурится, когда она присаживается на корточки и впихивает чашку в переполненный керамикой шкафчик. У Безымянного из машинки торчит лист с перевёрнутой надписью «To whom it may can», он отпускает старушку, как муху из-за стекла; когда рассеивается дым между ним и окном, она уже поднимается по ступенькам из ложбины парка у самого края оконной рамы. Хоппе перекручивает валик и начинает херить строчку небрежно и точно, как биатлонист. Гюнзберг что-то спрашивает и смеётся, поглядывая на Безымянного.

На следующий день Безымянный заполняет бланк на отгул и уходит с ним в отдел кадров, а Краузе собирает со всех по две марки, даже заходит к фрау Ковальски и успевает под закрытие заказать «The Thurber Carnival» («Törberg oder so?») в магазине Prinz Eisenherz на Савиньи-плац, где ему не по себе, и он доплачивает полторы марки, чтоб не приходить туда опять. В означенный день, 21.10.86, он вынимает из портфеля томик с косыми миниатюрными портретами Ицхака Шамира и Шимона Переса, шумно сдирает газету и разглаживает разворот, рассматривая покрытую чехлом машинку Безымянного. «Гюнзберг, подпиши первый». Фрау Ковальски моет чашку и уходит, Краузе забывает её остановить. «Отлично!» – одобряет Гюнзберг юмор Краузе, не заметив, что не указано имя адресата. Хоппе улыбается именно этому и заворачивает книжку в лист миллиметровки, хитро подвернув уголки, без клейкой ленты. Гюнзберг поднимает ставню личного шкафчика именинника: фигурная чашка в розочку, развороченный блок сигарет, пустой чехол от очков и плоская фляжка. «Смотри-ка,» – говорит он, – «и ни разу не предложил». «Закрой,» – говорит Краузе, – «на стул положи».




Я не знаю, смешно ли мне от того, что я не всегда понимаю, в чём суть предложенной ситуации, или же Тёрбер намеренно предлагает непонятные ситуации, от которых смешно. Почему-то во втором случае его юмор кажется более глубоким. Где-то мне недавно попадалось мнение, что Тёрбер (по сравнению с кем-то... с Кейлором?) непоправимо устарел. Я думаю, поправимо устарел.



Иногда я понимаю суть ситуации, и тоже немного смешно.

(Предыдущие гарабатосы.)