Как ругали Ивана Тургенева. Часть 2
Даже в юности интерес Тургенева к решению последних философских вопросов уступал низменным требованиям тела. Как-то раз после многочасового диспута он заявил, что голоден. «Мы еще не решили вопроса о бытии Божием, — воскликнул с возмущением Белинский, — а вы хотите есть!» Известна и (возможно, апокрифическая) характеристика, данная Тургеневу Анной Тютчевой (мемуаристкой, фрейлиной и дочерью поэта): Vous n’avez pas d’epine, dorsale au moral («Вы беспозвоночны в моральном отношении»). Впрочем, Иван Сергеевич на звание героя никогда не претендовал.
В отличие от Анны Федоровны, унаследовавшей от отца изящный слог, Салтыков-Щедрин обличал собрата по перу куда более резко: «Вообще, это какой-то необыкновенный человек: лгун и лицемер, и в то же время нахал. Он сам себе в Париже овации устраивает», — писал он в 1876 г. Николаю Некрасову.
Абсолютным же лидером по количеству и страстности обвинений Тургенева в непоследовательности, лицемерии, трусости, эгоизме и всех прочих личных грехах (а значит, и общественных, поскольку речь идет о писателе) была Авдотья Яковлевна Панаева. Если бы те, кто выпустил ее «Воспоминания» под новым названием «Мой любовник — Николай Некрасов», все же потрудились сперва прочесть то, что печатают, тогда у книги был бы шанс называться «Самый ужасный мерзавец в мире — Тургенев». В этих мемуарах нет ни слова о близких отношениях Авдотьи Яковлевны с Некрасовым, зато почти на каждой странице упоминается и уличается Тургенев.
Этих инвектив так много и они так обширны, что цитат хватило бы не на одну статью, а на целую серию. Панаева нередко пользуется следующим приемом: она вкладывает свои упреки в уста «директоров совести» из числа общих знакомых, и прежде всего Белинского (кто знает, возможно, они и правда так говорили). По ее словам, Тургенева упрекали и в плохом литературном и человеческом чутье: «самых пошлых и бездарных личностей превозносил до небес, а потом сам называл их пошляками и дрянцой», и в «генеральстве», и в любви к лести. «Тургенев был постоянно окружен множеством литературных приживальщиков и умел очень ловко вербовать себе поклонников, которые преклонялись перед его мнениями, восхищались каждым его словом, видели в нем образец всяких добродетелей».
Более того: вопреки всему написанному в «Записках охотника», их автор относится к крестьянам безо всякого сочувствия: «С тех пор, как Тургенев получил наследство, он постоянно жаловался, что получает доходов с имения очень мало, и в порыве своих скорбей проговаривался, что терпит много убытка от распущенности мужиков: «Я им не внушаю никакого страха, — говорил он. — Прежде мужик с трепетом шел на барский двор, а теперь лезет смело и разговаривает со мной совершенно запанибрата, да еще с какой-то язвительной улыбочкой смотрит на тебя: „знаю, что ты, мол, тряпка“».
***
Следует отметить, что упомянутая выше нервная реакция Тургенева на неблагосклонность власти и стремление оправдаться перед ней отчасти были следствием горького опыта общения писателя с предыдущим царем и тайной полицией. Известная история с арестом Тургенева за публикацию некролога Гоголю включает и обширную официальную переписку: Иван Сергеевич удостоился даже высочайшего порицания. Глава III отделения Алексей Орлов в секретном отношении (от 15 апреля 1852 г.) сообщал министру народного просвещения: «в феврале месяце жительствующий в С. -Петербурге помещик Орловской губернии Иван Тургенев написал статью об умершем литераторе Гоголе». После отказа «С. -Петербургских ведомостей» печатать ее Тургенев «вместо того, чтобы покориться решению начальствующего лица, отправил статью свою в Москву и там, при содействии почетного гражданина Боткина и кандидата Феоктистова, напечатал в „Московских ведомостях“». При этом у Орлова есть лишь один аргумент против статьи Тургенева: он «отзывался о Гоголе в выражениях чрез меру пышных».
В докладе Николаю I Орлов предлагал «пригласить Тургенева в 3-е отделение С.Е.И.В. канцелярии, а Боткина и Феоктистова к московскому военному генерал-губернатору, сделать им внушение, предупредив их, что правительство обратило на них внимание, и учредить за ними секретное наблюдение». Примечательно, что именно царь настоял на жестких мерах против писателя и его «сообщников» и надписал на докладе следующую резолюцию: «Полагаю, этого мало, за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр, а с другими поступить предоставить г. Закревскому распорядиться по мере их вины».
В этом частном деле прослеживается эволюция начальственного слова и дела: в 1837 г. за некролог о Пушкине министр народного просвещения журил авторов и редакторов и пояснял причины своего недовольства, но никого не арестовывал и не ссылал, а Тургенев пятнадцать лет спустя был отправлен на гауптвахту и потом сослан в имение.
***
Что касается упреков в слабом характере, то одним из субъектов (конечно, дурного) влияния на Тургенева традиционно считалась известная Полина Виардо: «И падший сей талант томится приживалкой / У спавшей с голоса певицы Виардо», — сообщал неведомый автор эпиграммы.
Особенно неказисто выглядит Виардо в упомянутых воспоминаниях Панаевой. В частности, мемуаристка рассуждала так: любовь Тургенева — женщина невысоких моральных и эстетических достоинств («очень некрасива, особенно неприятен был ее огромный рот»), жадна и сребролюбива, а значит, и сам он, избравший себе в идолы столь низкую женщину, недостойный человек. Однако и читающая публика полагала, что из-за Виардо писатель надолго покидал родину и терял связь с русской общественно-культурной жизнью, что сказывалось на качестве его произведений; разменял свой талант на угождение прихотям певицы — в частности, на написание опереток для ее многочисленных учениц (Виардо брала большие деньги за частные занятия).
Ходили слухи, что Тургенев разбрасывается не только талантом в угоду Полины, но и деньгами: «Все родовое имение спустил на эту дрянь и еще сердится, что ему правду говорят. Совсем одурел человек, не видит и не чувствует, как она грабит его», — передавал якобы сказанное в досаде Некрасовым Гавриил Потанин.
Не избежал Тургенев и традиционных претензий к писателям, в число которых входят утрата таланта, слабость очередного произведения и плагиат. Инвективы в (предполагаемом) плагиате подробнейше (они занимают почти сто страниц в томе «Литературного наследства») расписаны Иваном Гончаровым — впрочем, эта «Необыкновенная история» им для печати не предназначалась. Суть конфликта, произошедшего между двумя писателями, хорошо известна: в 1855 г. Гончаров пересказал Тургеневу содержание задуманного им еще в 1849 г. «Обрыва», а позже нашел в романах «Дворянское гнездо» и «Накануне» множество заимствований из своего пока невоплощенного замысла.
«Еще с 1855 года я стал замечать какое-то усиленное внимание ко мне со стороны Тургенева, — вспоминал Гончаров. — Он искал часто бесед со мной, казалось, дорожил моими мнениями, прислушивался внимательно к моему разговору... Особенно прилежно он следил, когда мне случалось что-нибудь прочитывать... Словом, он очень следил за мной — и это сближало меня с ним, так что я стал поверять ему все, что ни задумаю».
Некоторые пассажи «Истории» выглядят как наброски к роману о вампире или другом инфернальном существе: «И вот однажды, именно в 1855 году, он пришел ко мне на квартиру... и продолжал, молча, вслушиваться в мои искренние излияния, искусно расспрашивать, что и как я намерен делать... Я взял — да ни с того, ни с сего вдруг и открыл ему не только весь план будущего своего романа („Обрыв“), но и пересказал все подробности, все готовые у меня на клочках программы сцены, детали, решительно все, все...
Он слушал неподвижно, притаив дыхание, приложив почти ухо к моим губам, сидя близь меня на маленьком диване в углу кабинета».
Тургенев, как догадался Гончаров, «должно быть, придя домой, все записал, что слышал, слово в слово». В результате в «Дворянском гнезде» им был сделан «сжатый, но довольно полный очерк „Обрыва“ ...извлечен был весь сок романа, дистиллирован и предложен в отделанном, обработанном, очищенном виде». После выхода «Дворянского гнезда» Гончаров по мере того, как «разглядывал» Тургенева, «убеждался в глубокой и неизлечимой фальшивости его натуры».
«Тургенев выказал гениальный талант интриги, — и на другом поприще, с другими, высокими, патриотическими и прочими целями, конечно, из него вышел бы какой-нибудь Ришелье или Меттерних, но с своими узенькими, эгоистическими целями он является каким-то литературным Отрепьевым».
Конфликт привел к третейскому суду, состоявшемуся 29 марта 1860 г. при участии Павла Анненкова, Александра Дружинина, Степана Дудышкина и Александра Никитенко. Суд решил, что любые совпадения незначительны и случайны, но вполне объяснимы, так как сюжеты возникли «на одной и той же русской почве». Общение писатели прекратили, но на похоронах общего друга и одного из «судей» Дружинина возобновили его, однако следом возобновились и мучительные подозрения Ивана Александровича: «Тургенев затеял это примирение со мной, как я увидел потом, вовсе не из нравственных побуждений возобновить дружбу... ему нужно было ближе следить за моею деятельностью и мешать мне оканчивать роман, из которого он заимствовал своих „Отцов и детей“ и „Дым“, заходя вперед, чтобы ни в нашей литературе, ни за границею не обличилась его слабость и источник его сочинений». Дальше — больше: «Вешние воды» — «ничто иное, 1-й части „Обыкновенной истории“. Сразу ничего не заметно. Но если прочесть обе повести рядом (чего, конечно, никому не пришло в голову сделать), то сходство будет очевидно, — горевал Гончаров и делал суровый вывод: — Основание всей натуры Тургенева — ложь и тщеславие... Она [ложь. — С. В.] y него всегда была за поясом, как кинжал y горного наездника».
Пересказать все сложные ходы, которыми, по мнению Гончарова, пользовался Тургенев для тайного ознакомления с новыми плодами его творчества, практически невозможно. В «Необыкновенной истории» Тургенев выступает героем бульварного детектива, подсылающим к Гончарову шпионов, которые проникают в его комнату и успевают прочесть свеженаписанное (Ивану Александровичу приходится прятать рукописи в чемодан), мнимыми друзьями проскальзывают в узкий круг слушателей новых фрагментов гончаровских произведений, а потом передают записи Тургеневу. «...В Мариенбаде y меня просто копировали прямо с моих тетрадей жившие со мной в одном коридоре подосланные лица, как я убедился после...»
Тургенев не ограничивается русскоязычными читателями: он встает на пути Гончарова к читателю европейскому, чинит препятствия в переводе его текстов на иностранные языки и хуже того, пересказывает их содержание своим французским коллегам-писателям: «Случайно как-то, не помню кто, заговорил со мной о M-me Bovary, par Flaubert — и спросил, читал ли я этот роман?.. Я достал книгу, начал читать, но эта картина des moeurs de province, как там сказано (мне неизвестных) — показалась мне скучна. Я бросил.
И спустя уже значительное время после выхода „Обрыва“, слыша опять толки об этой книге, как будто намекающие на некоторые характеры „Обрыва“, прочел ее внимательно — и с большим, правда, трудом, выделив из кучи чуждой обстановки, чужих нравов, подробностей характеры двух-трех главных лиц, узнал в них подобия из „Обрыва“: именно — в лекаре, муже героини, — учителя Козлова, в madame Bovary, его жене, — Улиньку, жену Козлова, тут же и студент (Райский), знавший ее девушкой и любивший ее и опять сошедшийся с нею, как Райский с Улинькой. Словом, фабула романа, план, главные характеры, события романа, психология — это параллель эпизода Козлова и жены.
Но это так искусно утоплено в массе подробностей чужой сферы, прибавлений — что надо знать „Обрыв“, как я, чтобы отыскать это сходство!
„Тогда, значит, и нет сходства!“ — скажут на это. Нет, есть».
Объяснял этот казус Гончаров тем, что он еще в 1855 г. «весь роман залпом рассказал Тургеневу».
«Необыкновенная история» Гончарова производит тяжелое впечатление. Однако даже в этом сомнительном с психологической точки зрения тексте заметен талантливый повествователь, и, не будь тема (и претензии) столь сомнительными, а Гончаров столь искренне огорченным и оскорбленным фантастическими «кражами» Ивана Сергеевича, это могло бы стать основой постмодернистского романа о Тургеневе — хитром и изворотливом махинаторе, бессердечном дельце, плетущим сеть заговора и с вампирской страстью вытягивающим все соки из собратьев по перу и их текстов.
***
В последние годы жизни Тургенева человеческая и культурно-общественная (траги)комедия стала подходить к концу: порицания, инвективы, претензии и ругательства в его адрес почти прекратились. Писатель стал объектом поклонения и массового восхищения — если когда-то «дети» были им недовольны, то следующее поколение, «внуки», как и полагается, обожали «деда».
Долгая (по меркам большинства русских писателей) жизнь Тургенева была сценой культурно-политических страстей. Накал их на первый взгляд контрастирует с мягким, нерешительным характером писателя, но, возможно, именно такой характер и провоцировал окружающих требовать от «властителя дум» определенности и в мрачное николаевское, и в реформенное александровское время.
Возможно, именно это отметила чуткая Наталья Александровна Герцен, когда писала: «Странный человек Тургенев! Часто, глядя на него, мне кажется, что я вхожу в нежилую комнату — сырость на стенах, и проникает эта сырость тебя насквозь: ни сесть, ни дотронуться ни до чего не хочется, хочется выйти поскорей на свет, на тепло. А человек он хороший!»