Блоги |
Анна Каренина. О безнравственности
Дочитываю этот великий роман. Можно сказать, идеальное литературное произведение в жанре романа. Лев Толстой еще не свихнулся на своем толстовстве и не морализирует. Он просто - ха! как это не просто в действительности - описывает мысли, чувства, характеры, положения, коллизии такими, каковы они суть на самом деле (иногда, правда, такими, какими они кажутся автору, об этом тоже пару слов скажу). Великий психолог, несравненный художник, ну и много еще всяких восторженных комплиментов можно тут насыпать, да оно и так ясно. Граф знал своё дело так, как никто другой.
Теперь о "безнравственности".
Есть две основополагающие трактовки романа и образа ее заглавной героини (а точнее, только одной из главных героев, но об этом потом).
Первая, условно советская: Анна - чуть ли не революционерка, бросившая вызов косному обществу, не дающему свободу женщине, и особо яркое воплощение этого общества - реакционер Каренин, муж Анны. Именно в таком духе Немирович-Данченко, всегда носом верно чуявший конъюнктуру,поставил знаменитый МХАТовский спектакль.
Вторая, условно кинематографическая: Анна - жертва своей любви, ибо она одна любить может, хочет и умеет, чем и противостоит всем остальным (Левина-Лёвина или вовсе нет, или он лишь мелькает), отчего гибнет. Именно в таком духе выдержаны практически все фильмы по роману (я видел шесть, и это не все).
Обе трактовки в принципе возможны, дело режиссерское, но Лев Толстой писал не про это.
Дальше
Но сперва - о том, как великие писатели могут быть забавно нелепы в некоторых мелочах. Это касается темы врачей, которых Лев Толстой не уважал, не любил, не признавал как класс. Он был в этом не одинок среди великих, компанию ему составляют, например, Вольтер и Мольер. Но это, конечно, смешно:
В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с приближением весны здоровье ее становилось хуже. Домашний доктор давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен был знаменитый доктор. Знаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый мужчина, потребовал осмотра больной. Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку. Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
Ну а теперь вернемся к теме морально-нравственной.
Вот два фрагмента, запавшие мне в душу и характеризующие двух любовников - Вронского и Анну Аркадьевну Каренину.
Сначала Вронский
— А как я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
— Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, — отвечал Вронский с своею спокойною добродушною улыбкой. — Если я жалуюсь, то на то только, что слишком мало пойман, если говорить правду. Я начинаю терять надежду.
— Какую ж вы можете иметь надежду? — сказала Бетси, оскорбившись за своего друга, — entendons nous 1... — Но в глазах ее бегали огоньки, говорившие, что она очень хорошо, и точно так же, как и он, понимает, какую он мог иметь надежду.
— Никакой, — смеясь и выставляя свои сплошные зубы, сказал Вронский. — Виноват, — прибавил он, взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез ее обнаженное плечо противоположный ряд лож. — Я боюсь, что становлюсь смешон.
Он знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех светских людей он не рисковал быть смешным. Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Прочитав этот пассаж, я почему-то вспомнил о Дантесе, котолрый точно так же домогался жены Пушкина. Это было в порядке вещей в той общественной ситуации, и хотя Каренин далеко не Пушкин, но назвать приличной или моральной мотивацию Вронского невозможно. Собственно, он до того и Кити охмурял просто так, без намерения на ней жениться.
Но его возлюбленная ничем не лучше.
Теперь Анна, это уже близко к финалу, ее потрясающий поток сознания, внутренний монолог:
«Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? — думала она, глядя на двух пешеходов. — Разве можно другому рассказывать то, что чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала. Как бы она рада была моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в которых она завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь! Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если б я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа... если бы хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой, — подумала она о толстом, румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее за знакомую и приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся, что он ошибся. — Он думал, что он меня знает. А он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю. Я знаю свои аппетиты, как говорят французы. Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают наверное, — думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженика, который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо. — Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда. Тютькин, coiffeur... Je me fais coiffer par Тютькин... 1 Я это скажу ему, когда он приедет, — подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. — Да и ничего смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как аккуратно крестится! — точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!»
Анна и Вронский не потому аморальны и безнравственны, что она бросила мужа, а он домогался замужней женщины. И отнюдь не в том дело, что всякая страсть безнравственна. Нет, это ханжество еще не было свойственно автору, как известно, отнюдь не безгрешному в сексуальном смысле и регулярно ходившему "налево". Уж не меньше, чем Стива Облонский, чей очередной грех в начале романа весьма символически покрывает его сестра Анна.
Проблема не в этих грехах и грешках, свойственных всем людям. Лев Толстой еще в ту пору был достаточно широк и без гнева и пристрастия глядел на слабости людские.
Но глубоко безнравственна, аморальна вся среда, вся, извините, светская биомасса, плоть от плоти которой являются оба персонажа, и эта среда убивает всё хоть немного человеческое. Любовь, рожденная этой гнилой, порочной почвой, несёт гибель.
И только Левину/Лёвину суждено уцелеть, потому что он изначально чужд этой среде, этой отравленной, токсичной питательной почве.
Что всё выместе ни в коем случае не исключает драму, и невозможно оставаться равнодушным при чтении сцен, когда Анна находится в родильной горячке, а над ней трясутся муж и любовник, или когда Анна прорывается к своему сыну Серёже, которого, честно говоря, больше всего жаль.
Вот как-то так.
Можно и в интернете почитать роман
Теперь о "безнравственности".
Есть две основополагающие трактовки романа и образа ее заглавной героини (а точнее, только одной из главных героев, но об этом потом).
Первая, условно советская: Анна - чуть ли не революционерка, бросившая вызов косному обществу, не дающему свободу женщине, и особо яркое воплощение этого общества - реакционер Каренин, муж Анны. Именно в таком духе Немирович-Данченко, всегда носом верно чуявший конъюнктуру,поставил знаменитый МХАТовский спектакль.
Вторая, условно кинематографическая: Анна - жертва своей любви, ибо она одна любить может, хочет и умеет, чем и противостоит всем остальным (Левина-Лёвина или вовсе нет, или он лишь мелькает), отчего гибнет. Именно в таком духе выдержаны практически все фильмы по роману (я видел шесть, и это не все).
Обе трактовки в принципе возможны, дело режиссерское, но Лев Толстой писал не про это.
Дальше
Но сперва - о том, как великие писатели могут быть забавно нелепы в некоторых мелочах. Это касается темы врачей, которых Лев Толстой не уважал, не любил, не признавал как класс. Он был в этом не одинок среди великих, компанию ему составляют, например, Вольтер и Мольер. Но это, конечно, смешно:
В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с приближением весны здоровье ее становилось хуже. Домашний доктор давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен был знаменитый доктор. Знаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый мужчина, потребовал осмотра больной. Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку. Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
Ну а теперь вернемся к теме морально-нравственной.
Вот два фрагмента, запавшие мне в душу и характеризующие двух любовников - Вронского и Анну Аркадьевну Каренину.
Сначала Вронский
— А как я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
— Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, — отвечал Вронский с своею спокойною добродушною улыбкой. — Если я жалуюсь, то на то только, что слишком мало пойман, если говорить правду. Я начинаю терять надежду.
— Какую ж вы можете иметь надежду? — сказала Бетси, оскорбившись за своего друга, — entendons nous 1... — Но в глазах ее бегали огоньки, говорившие, что она очень хорошо, и точно так же, как и он, понимает, какую он мог иметь надежду.
— Никакой, — смеясь и выставляя свои сплошные зубы, сказал Вронский. — Виноват, — прибавил он, взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез ее обнаженное плечо противоположный ряд лож. — Я боюсь, что становлюсь смешон.
Он знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех светских людей он не рисковал быть смешным. Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Прочитав этот пассаж, я почему-то вспомнил о Дантесе, котолрый точно так же домогался жены Пушкина. Это было в порядке вещей в той общественной ситуации, и хотя Каренин далеко не Пушкин, но назвать приличной или моральной мотивацию Вронского невозможно. Собственно, он до того и Кити охмурял просто так, без намерения на ней жениться.
Но его возлюбленная ничем не лучше.
Теперь Анна, это уже близко к финалу, ее потрясающий поток сознания, внутренний монолог:
«Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? — думала она, глядя на двух пешеходов. — Разве можно другому рассказывать то, что чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала. Как бы она рада была моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в которых она завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь! Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если б я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа... если бы хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой, — подумала она о толстом, румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее за знакомую и приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся, что он ошибся. — Он думал, что он меня знает. А он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю. Я знаю свои аппетиты, как говорят французы. Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают наверное, — думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженика, который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо. — Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда. Тютькин, coiffeur... Je me fais coiffer par Тютькин... 1 Я это скажу ему, когда он приедет, — подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. — Да и ничего смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как аккуратно крестится! — точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!»
Анна и Вронский не потому аморальны и безнравственны, что она бросила мужа, а он домогался замужней женщины. И отнюдь не в том дело, что всякая страсть безнравственна. Нет, это ханжество еще не было свойственно автору, как известно, отнюдь не безгрешному в сексуальном смысле и регулярно ходившему "налево". Уж не меньше, чем Стива Облонский, чей очередной грех в начале романа весьма символически покрывает его сестра Анна.
Проблема не в этих грехах и грешках, свойственных всем людям. Лев Толстой еще в ту пору был достаточно широк и без гнева и пристрастия глядел на слабости людские.
Но глубоко безнравственна, аморальна вся среда, вся, извините, светская биомасса, плоть от плоти которой являются оба персонажа, и эта среда убивает всё хоть немного человеческое. Любовь, рожденная этой гнилой, порочной почвой, несёт гибель.
И только Левину/Лёвину суждено уцелеть, потому что он изначально чужд этой среде, этой отравленной, токсичной питательной почве.
Что всё выместе ни в коем случае не исключает драму, и невозможно оставаться равнодушным при чтении сцен, когда Анна находится в родильной горячке, а над ней трясутся муж и любовник, или когда Анна прорывается к своему сыну Серёже, которого, честно говоря, больше всего жаль.
Вот как-то так.
Можно и в интернете почитать роман