Богообщение как взаимное молчание в удвоенном одиночестве. Из книги Дэвида Винсента «История одиночества»

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу историка Дэвида Винсента «История одиночества» (перевод Владислава Третьякова). В период с XVIII по XXI век отношение к одиночеству менялось не раз: в нем видели то источник блаженства и самопознания, то опасную патологию, а в последние десятилетия в некоторых странах стали с тревогой говорить о наступившей «эпидемии одиночества». Чтобы понять исторические предпосылки данного социального феномена, историк Дэвид Винсент предлагает взглянуть на него с культурной и социологической точек зрения. Что такое одиночество и чем оно отличается от уединения? Как церковные и государственные институты пытались взять его под свой контроль? Какую роль в формировании новых представлений об одиночестве сыграли секуляризация общества и урбанизация? Книга знакомит с историей многих мест и практик добровольного и вынужденного уединения — от монастырей до одиночных камер, от кругосветных плаваний в одиночку до замкнутых «пузырей», в которые сегодня погружают человека смартфоны и наушники... Предлагаем прочитать один из разделов книги. Возрождение монашества Как и в случае с одиночными путешествиями по дикой природе, существовал практически безграничный рынок публикаций об экстремальном одиночестве — как добровольном, так и насильственном. Идет ли речь о путешественниках или заключенных, жанр этот берет начало в XIX веке. Самое удивительное новшество второй половины XX века пришло изнутри самой христианской церкви. В 1948 году американский монах-траппист Томас Мёртон опубликовал воспоминания о своем обращении. Первое издание было одобрено Грэмом Грином и отредактировано для английского рынка Ивлином Во, который позже виделся и переписывался с Мёртоном. «Семиярусная гора» имела мгновенный успех. В течение года по обе стороны Атлантики было продано сто тысяч экземпляров, а за следующую четверть столетия опубликовано более трех с половиной миллионов экземпляров на английском языке вместе с полутора десятками переводов. Монах Мёртон оставался знаменитостью и плодовитым автором книг, статей и поэтических произведений вплоть до преждевременной кончины в 1968 году. В формальном отношении мемуары Мёртона никакого особого успеха не предвещали. Они следовали традиционной структуре религиозной биографии: обучение во французском лицее и в маленькой общеобразовательной школе в Англии, беспутный год бакалавриата в Кембридже, вызов в Соединенные Штаты обеспокоенными опекунами и — с началом войны в Европе — растущее осознание своего греховного состояния. «Вот он я, — писал Мёртон, — спустя почти четыре года после того, как покинул Окем и вышел в мир, который я рассчитывал обыскать и лишить всех его удовольствий и радостей. Я сделал то, что хотел, а теперь обнаружил, что это я сам опустошен, ограблен и выпотрошен». Но эту историю отличал акцент на духовной ценности одиночества и сопутствующей ему дисциплины молчания. Вот как описал Мёртон свое первое посещение цистерцианского аббатства строгого наблюдения в Гефсимании, штат Кентукки: Я вошел в уединение, которое было неприступной крепостью. И тишина, объявшая меня, говорила со мной, и говорила громче и красноречивее любого голоса, и посреди этой тихой, пахнущей чистотой комнаты, при луне, чья безмятежность вливалась в раскрытое окно сквозь теплый ночной воздух, я истинно понял, чей это был дом, о славная Богоматерь! Книга способствовала возобновившемуся после 1945 года по обе стороны Атлантики интересу к монастырям. Неофиты стекались в отмиравшие до тех пор монастыри и женские обители, и Мёртон получил лавину писем от любопытствующих. В мемуарах он связал личное чувство греховности с моральным крахом Запада 1930-х, приведшим к катастрофе Второй мировой войны. И наоборот, возрожденные христианские общины были образцом столь необходимого духовного восстановления. «Эти люди, — писал он, — скрытые в анонимности своего хора и своих белых капюшонов, делают для своей страны то, что не могли сделать ни одна армия, ни один конгресс и ни один президент: за это они получают благодать, защиту и дружбу Божью». Траппистский образ жизни предлагал больше, чем просто самоотречение. Он включал в себя понятие о Боге, который и сам одинок и глубочайшее общение с которым происходит в молчании. В центре акта безмолвной молитвы было всеобщее состояние. «Человеческая одинокость, — настаивал Мёртон, — это, в сущности, одинокость Бога». Мистический союз между Божеством и верующим был возможен лишь в том случае, если молящийся признавал свое одиночество. В давних дебатах о присущей человеческому существу общительности Мёртон занял жесткую позицию. «Всякий человек — одиночка, — писал он, — накрепко скованный суровыми ограничениями своего одиночества. Вполне ясным это делает смерть, ибо когда человек умирает, он умирает в одиночестве». Беседа внутри или вне церкви в лучшем случае была предпосылкой для молитвы, а в худшем — отвлекала от нее. Мёртон отверг все современные науки об обществе и все то, что он назвал «мертвым, эгоистичным рационализмом». «Социальная жизнь, — писал он, — стремится формировать и воспитывать человека, но, как правило, ценой одновременного деформирования и развращения». В той же мере осуждалась и постреформационная Церковь за приверженность к коллективным действиям и внешним формам организационной деятельности. Фигура пустынника, по-прежнему присутствующая в богословии, выступала извечным ответом на искушение общительности. «Отшельник, — предупреждал Мёртон, — остается нам предостережением против естественной одержимости видимыми, социальными и общинными формами христианской жизни, которые порой склонны быть непомерно активными, а зачастую и глубоко вовлеченными в жизнь светского, нехристианского общества». Не меньше отвлекала и поглощенность протестантов тем, что Мёртон назвал «дымовой завесой слов», имея в виду как печатные тексты, так и устные беседы. Будучи самым плодовитым писателем в современной монашеской традиции, Мёртон едва ли мог недооценивать ценность письменной речи. Но поэзия, мемуары, богословские экзегезы, не говоря уже о горах переписки, — всё это было в лучшем случае средством лучше понять тех, кто стремился выразить свою веру. Чтение и литургия были не более чем подготовкой к ключевому акту молитвы. Хотя Мёртон и утверждал, что сразу нашел свой истинный дом в траппистской общине, он с самого начала был плохо приспособленным членом аббатства в Гефсимании. Ивлин Во написал в 1950 году предисловие к эссе Мёртона о молчании, в котором выразил свое удивление по поводу того, что цистерцианцы так спокойно отнеслись к написанию одним из монахов книги, «направленной на популяризацию идеи созерцательной жизни». «Не нам, — писал он, — живущим в миру, придираться к этому великодушному решению». Книги Мёртона, прежде чем их можно было опубликовать, требовали одобрения начальства. Хотя он всё больше пользовался репутацией международного ученого, ему не разрешалось действовать в этом качестве. Адресованные ему письма вскрывали и читали, прежде чем отдать ему, словно он был заключенным в тюрьме, а просьбы о посещении конференций за пределами аббатства обычно отклоняли. На практическом уровне, как он обнаружил, его глубокое желание одинокой молитвы и созерцания постоянно противоречило объему административных и преподавательских обязанностей, равно как и потоку писем и звонков от духовных туристов, желающих вдохновиться общением с этим образцовым монахом, — так приезжали к отшельникам IV века из близлежащих городов. Если же смотреть глубже, то аббатство, как и монашеская традиция, восходящая к святому Бенедикту, безо всякого энтузиазма смотрело на исповедуемое Мёртоном стремление вести жизнь в одиночестве. Хотя они и вдохновлялись пустынными отшельниками, общежительные сообщества инстинктивно боялись позволять своим членам отрываться от структур ритуала и власти. Они не доверяли способности любого кающегося неограниченно пользоваться правом на абсолютное одиночество. Один только Бог может вынести тяжесть такой изоляции. Те, кто писал и приводил в исполнение правила монашеской жизни, начиная с бенедиктинцев, опасались открыть путь к ереси или психическому упадку. Таким образом, хотя Мёртон сообщил миру о своей приверженности к одиночеству всего через год после послушничества, лишь в 1965 году ему наконец-то позволили переехать из основной общины в собственную хижину в лесу. Мёртон не помог делу, получив почти мазохистское удовольствие от страданий, порожденных его приверженностью к одиночеству. «Ужас одинокой жизни, — писал он в своих "Записках по философии одиночества", — это тайна и неуверенность, с которыми воля Божья тяготеет над нашей душой». Речь шла не только об искусственном дискомфорте траппистского режима. Как и в случае с более широкой традицией монашества, Мёртон с настороженностью относился к неподлинному уединению. Закрытым общинам приходилось отвергать поверхностных паломников, искавших временного, эгоцентричного уединения от шума повседневной жизни. Критерием отличия истинного затворника от неистинного была готовность к духовному страданию и опасности. «Стоит ли говорить, что зов уединения (пусть даже только внутренний) опасен, — писал Мёртон. — Каждому, кто знает, что такое одиночество, это известно. Суть одиночества как раз и заключается в муках почти безграничного риска. Только ложный отшельник не видит опасности в одиночестве». Путешественник и писатель Патрик Ли Фермор опубликовал в 1953 году благосклонно принятое руководство по современному монашеству, в котором обратил внимание на «те опасные мистические путешествия души, которые завершаются — в конце очистительного и просветляющего периодов — ослепительными моментами единения с Божественным». Там, где Мёртон упивался имманентностью полного духовного коллапса, его начальство заняло более осторожную позицию. Неофитов оценивали в плане их душевного равновесия, а приняв в общину, держали под наблюдением, чтобы они не поддались опасностям, присущим напряженной одиночной молитве. Более долгосрочной проблемой было взаимодействие Мёртона с внешним миром. Каролингская монашеская традиция повернулась спиной к светскому обществу, призвав монахов разделить свое время между духовными обязанностями и ручным трудом, необходимым для обеспечения религиозной общины едой и одеждой. Функция молитвы заключалась в единении с Богом, а не в благополучии падшего общества. Эту мысль высказал бенедиктинец Жан Леклерк в книге «Наедине с Богом» (1962): «Обращение от любви Божьей и любви к Богу (которая есть созерцание) к процессу любви к ближнему — это не движение вверх, а движение вниз. Мы не Бога любим ради ближнего своего, а любим ближнего ради Бога». В первоначальном энтузиазме обращения Мёртон упивался своим уходом из мира. Если его одиночество имело более широкую функцию, то состояла она только в том, чтобы позволить ему лучше понять сущностное одиночество всякого грешника. Но в самом же начале его неудержимое желание писать для публики, достигшей всемирного масштаба, столкнулось с частной, замкнутой природой цистерцианской общины. С течением времени широкое чтение и работа Мёртона с разными литературными формами вызывали все больше конфликтов с начальством. Его стал возмущать мелочный контроль над его жизнью, осуществляемый людьми, моральный авторитет которых больше не казался неоспоримым. Вмешательство в его переписку доводило его до паранойи. В дневнике он сравнил отказ разрешить публикацию статьи, написанной им о Тейяре де Шардене, с поведением советского государства в отношении диссидентов. Кроме того, со временем он взял на себя обязанность заниматься проблемами светского общества. В 1962 году он написал, что «единственное оправдание жизни в добровольном уединении — это убежденность в том, что она поможет любить не только Бога, но и других людей». По мере роста его контактов с авторами и активистами спектр его работ выходил за рамки сугубо духовной сферы. Он начал высказываться о проблемах своего времени, таких как конфликт во Вьетнаме, расовые отношения, бедность, атомная бомба и экология. Попытки писать о вьетнамской войне были прямо запрещены картезианскими цензорами из-за убеждения Мёртона, что она имеет не только политическое, но и духовное значение. «Я должен фактически молчать об этом, — заметил он, — по той основной причине, что это не уместно для монаха и что это "искажает послание монашества"». www.polit.ru