Неподражаемая Фаина

У Раневской был удивительный дар: любой произнесенной ею — на сцене, экране или в жизни — фразе было гарантировано бессмертие.

«А вот идет наш «Му­ля, не нервируй меня»!» — пошутил Брежнев, вручая Фаине Георгиев­не орден Ленина по слу­чаю ее 80-летия. «Леонид Ильич, так меня только мальчишки и хулиганы называют!» — парировала Раневская. Сму­щен­ный генсек попытался оправдаться: «Извините, просто я вас очень люблю».

У любимой актрисы Брежнева не было ни одной главной роли в кино — только второго плана и очень много эпизодических, но кто бы сегодня помнил «Подкидыша», «Александра Пархоменко», «Девушку с гитарой» и «Легкую жизнь», если бы не Раневская? Крайне редко Фаине Георгиевне удавалось попасть в ансамбль актеров, равных ей по силе таланта, как это было, например, в «Свадьбе» или «Зо­лушке», чаще приходилось буквально вытаскивать на себе заведомо беспомощную картину. А сколько ролей она могла бы сыграть, но не сыграла? Недаром Валентин Гафт посвятил ей такую эпиграмму:

О многострадальная Фаина,

Дорогой захлопнутый рояль,

Грустных нот в нем ровно половина

И столько же несыгранных. А жаль!

«Многострадальная Фаина» была окружена вниманием публики и, несмотря на свой нрав, обласкана властями — три Сталинские премии, звание народной артистки СССР, а вот ее личная жизнь не сложилась — ни семьи, ни детей, самым близким существом на старости лет был пес Мальчик. «Мне хватило ума глупо прожить свою жизнь», — сказала она незадолго до смерти. «Когда умру, на памятнике напишите: умерла от отвращения».

АНАТОЛИЙ АДОСКИН: «ЧУВСТВУЮ СВОЮ ВИНУ ПЕРЕД ФАИНОЙ ГЕОРГИЕВНОЙ, ПОТОМУ ЧТО ИМЕННО Я ОТКРЫЛ ДОРОГУ ВСЕМ ЭТИМ ПСЕВДОЦИТАТАМ «ОТ РАНЕВСКОЙ», СПЛЕТНЯМ И СЛУХАМ О НЕЙ»

Старейший актер Театра имени Моссовета Анатолий Адоскин — один из немногих, кто действительно дру­жил с Фаиной Георгиевной и знает о ней не понаслышке.

— Анатолий Михайлович, в сво­их статьях вы часто говорите, что Фаина Георгиевна родилась и жила не в свое время: мол, ей больше подошла бы эпоха

Екатерины II, Потемкина и Суворова.

— В том времени был размах, который позволил бы ей развернуться, — поверьте, необходимые для этого качества и способности у нее были, а о ХХ веке она вполне могла бы сказать словами своей героини из фильма «Золушка»: «Королевст­во маловато, разгуляться негде».

— Многие актеры вашего театра признаются, что не очень любили, а то и боялись Ра­нев­скую, а вам удалось с ней подружиться...

— Она действительно была остра на язык и могла так припечатать человека, что он потом еще долго приходил в себя. Больше всего доставалось тем, кто по какой-то причине — не всегда объективной — не вызывал у нее теплых чувств. И, чего греха таить, очень часто Фаина Георгиевна относилась к людям не­справедливо, тем не менее это было удивительное, поразительное сущест­во, хоть и с трудным характером. Она меня не только очень сильно любила, но и опекала, как и Марину Неелову, к которой испытывала самые нежные чувст­ва. Круг людей, которых Раневская жаловала, был узок, но тем, кого любила, она была верна.

С Фаиной Георги­евной мы долго работали в одном театре, но близко общаться и тем более дружить начали не сразу. Так бывает: ходишь с человеком по одним и тем же коридорам, играешь вместе на сцене, почтительно общаешься, но и только. Нужна какая-то ситуация, благодаря которой он откроется для тебя с неожиданной стороны.

Для нас с Раневской таким счастливым случаем стала встреча в магазине грампластинок в Ленинграде, где наш театр был на гастролях. Оказалось, что она, как и я, очень любила музыку и вкусы у нас тоже совпадали. Мы с ней тогда набрали по огромной стопке пластинок, нести ей их было тяжело, и я помог — доволок покупки до гостиницы. Ког­да мы вернулись домой, Фа­ина Георгиевна неожиданно мне позвонила: «Толя, какие же мы с вами дураки — тащили из Ленинграда то, что можно в большом количестве купить в Москве». Так мы с ней начали общаться, а потом и дружить.

— Возможно, значительную роль в ее хорошем к вам отношении сыграли передачи, посвященные пушкинскому окружению, которые вы делали?

— В какое-то время я понял, что актерство само по себе меня уже не очень интересует, и решил соединить эту профессию с

философией. Результатом стал цикл передач о выдающихся людях того времени — Кюхельбекере, Одоевском, Дельвиге, Пущине, Жуковском, Баратынском, Батюшкове.

Я, как настоящий книжный червь, целыми днями просиживал в библиотеках, собирая нужные мне факты по крупицам. Кстати, тогда-то я и понял, насколько сильно данные, которые мы находим сами, отличаются от тех, что получаем из чужих рук. В свое время мой пушкинский цикл часто показывали по телевидению, и я думал, это потому, что я такой замечательный. Как оказалось, это Фаина Георгиевна, которая была большим поклонником творчества — как Пушкина, так и моего, лично звонила тогдашнему главному телевизионному начальнику Сергею Георгиевичу Лапину и требовала повторить их. Отказать самой Раневской он не мог.

— Видимо, в знак признательности вы и ей посвятили телевизионную программу?

— Передача, которую я, скорее, снял в знак любви к Фаине Георгиевне, называется «Дайте, дайте мне Раневскую!». Именно так кричала Анна Анд­реевна Ахматова в окно своего дома в Комарово, когда Фаина Георгиевна еще только входила в калитку. Их, кстати, роднил все тот же Пушкин, которого обе они просто обожали.

Снять его мне предложил продюсер одного из телевизионных каналов, я поначалу отнекивался, а потом подумал: «А почему бы и нет?». Да и друзья сказали, что я не имею права отказываться, потому что из всех ныне живущих знаю ее едва ли не лучше всех. Подумав, я нашел, как мне кажется, интересный ход — рассказать о Раневской по ее запискам, которые она писала, а потом разбрасывала по всему дому.

Это были умные мысли — ее и чужие, которые она фиксировала, чтобы не забыть. В дело шли любые бумажки — квитанции, счета и выписываемые ей врачами рецепты, на обратной стороне которых Фаина Георгиевна записывала то, что казалось ей важным. Некоторые из них она, чтобы не потерять, прикалывала к обоям иглами от шприцев, которыми ей делали уколы. Точно так же Раневская цепляла на стены и фотографии собак, которых обожала.

Мало кто знает и о том, что Фаина Георгиевна замечательно рисовала акварелью. Бывало, что-то услышит или прочитает и, чтобы сразу выразить свое к этому отношение, начинает рисовать. У нее получались совершенно жуткие уродливые физиономии — просто гоголевщина какая-то. Откуда это в ней бралось, ума не приложу, хотя жизнь она прожила очень тяжелую и трагическую.

— Правда, что Раневская была безумно одиноким человеком?

— Мы с ней особенно сблизились на закате ее жизни, поэтому об этом периоде я знаю все. В последние годы рядом с ней постоянно находилось только одно живое

существо — пес по кличке Мальчик, которого Фаина Георгиевна обожала. К тому же она очень сильно болела — у нее была сахарная болезнь, из-за которой она не могла ничего есть. Мы с женой ходили, чтобы ухаживать за Фаиной Георгиевной — готовить, кормить, убирать. Она доверяла мне свои сбережения, чтобы я отдавал их туда, куда она сочтет нужным.

Жила Фаина Георгиевна в вечной бедности, не владея никакими благами в виде драгоценностей, дач и машин. Единственным ее доходом была зарплата, а впоследствии — пенсия, вполне, кстати, приличная — четыре тысячи рублей (старыми деньгами), но в конце месяца у нее ничего не оставалось.

Тысячу я передавал человеку, который выгуливал Мальчика, — самой Фаине Георгиевне в то время не то что на улицу ходить, а просто по квартире передвигаться было тяжело. Еще одна тысяча уходила на лекарства и медсестер, которые делали ей уколы и ставили капельницы.

Тысячу Раневская передавала в Дом ветеранов сцены — даже будучи сама в сложном материальном положении, она считала своим долгом помогать тем, кто, как она понимала, живет еще хуже. Фаина Георгиевна умела жалеть людей, входить в их положение — она обладала уникальным талантом сочувствия, который в этом мире мало кому дан. Оставшиеся деньги великая актриса тратила на оплату коммунальных счетов и питание, неудивительно, что иногда ей нечего было есть. Тем не менее она жила под девизом: «Что ты спрятал, то пропало, что ты отдал, то твое».

Войдя после ее смерти в квартиру, я был поражен: она оказалась абсолютно пустой — Фаина Георгиевна все раздала друзьям и знакомым, от нее никому не удавалось уйти с пустыми руками. Мне она тоже подарила много разных интересных вещиц, в том числе и очень дорогую ей посмертную маску Пастернака, сказав: «Толя, я хочу, чтобы она хранилась у вас». Несколько раз ее обворовывали люди, которых она пускала в дом и которым доверяла, — в основном домработницы и ухаживавшие за ней няньки. Единственное, что мне удалось спасти, — это те знаменитые записочки, о которых я уже говорил. Эти бесценные документы и сейчас хранятся у меня.

— Особая тема для разговора — знаменитые высказывания Раневской, которые сейчас не цитирует только ленивый...

— ...и большинство которых не имеют к Фаине Георгиевне никакого отношения. В этом смысле я чувст­вую свою вину, потому что именно я открыл дорогу всем этим псевдоцитатам «от Раневской», сплетням и слухам о ней. Половину того, что ей приписывают, особенно это касается скабрезных и пошлых высказываний, она никогда в жизни не говорила. Впрочем, Фаина Георгиевна — не первый известный человек, ставший жертвой возмутительного вранья, про Пушкина то­же в свое время сочиняли не­весть что. Раневская же привлекала к себе всеобщее внимание уже хотя бы потому, что была абсолютно не похожа на других акт­рис.

— Фаина Георгиевна сумела стать знаменитой, играя в кино в отличие от театра второстепенные роли, — именно о таких актерах писатель-юморист Эмиль Кроткий говорил: «Его имя не сходило с афиш, где он не­изменно фигурировал в строке: «...и др.».

— Более того, она прославилась, играя идиоток. Ей не давали ролей секретарей райкомов и строительниц

коммунизма, поэтому она довольствовалась тем, что, как крохи с барского стола, выпадало на ее долю, и в силу своего блестящего таланта делала эти образы незабываемыми. Ее идиотки, которых у Раневской целая галерея, — такие же яркие и трагические персонажи, как рембрандтовские старухи. Из этих образов гораздо больше можно узнать о жизни того времени, чем из самых серьезных жизнеописаний и монографий.

Другие актрисы нашего театра, Вера Марецкая и Любовь Орлова, работавшие рядом с ней, играли главные роли в кино, но их героинь зрители давно забыли, а Мулю из «Подкидыша» и Льва Маргаритовича из «Весны» помнят до сих пор. Почему? Загадка! Кстати, она роднит нас с Фаиной Георгиевной — меня ведь тоже чаще всего вспоминают по эпизодическим ролям в таких фильмах, как «Девчата» или «Семь стариков и одна девушка». Может, все дело в том, что наши с ней герои очень добрые?

ИРИНА КАРТАШЕВА: «ЗАМЕТИВ, ЧТО ДАЖЕ В БОЛЬНИЦЕ ПОСЛЕ ИНФАРКТА ФАИНА ГЕОРГИЕВНА НЕ РАССТАЕТСЯ С СИГАРЕТОЙ, ВРАЧ СДЕЛАЛ ЕЙ ЗАМЕЧАНИЕ: «ВЫ ДЫМИТЕ КАК ПАРОВОЗ — ЧЕМ ЖЕ ВЫ ДЫШИТЕ?». И РАНЕВСКАЯ ОТВЕТИЛА: «ПУШКИНЫМ»

Актриса Театра имени Моссовета Ирина Карташева считает знакомство и дружбу с Раневской одной из самых больших удач в своей жизни.

— Ирина Павловна, можно сказать, что вам повезло — сама Раневская дружила с вами?

— Когда я пришла на работу в Театр имени Моссовета, имя Фаины Раневской уже гремело по всей Москве. Первый спектакль, в котором мы играли вместе, — «Рассказ о Турции» по пьесе Назыма Хикмета — был, мягко говоря, не очень высокого качества, и Раневская все время негодовала: «Ирочка, какую глупость мы с вами играем?!». Не могу сказать, что Фаина Георгиевна считала меня подругой, но она ко мне действительно благоволила.

— Почему Фаина Георгиевна на время уходила из Театра имени Моссовета?

— На репетиции нового спектакля «Модная лавка» у нее случился конфликт с главным режиссером Юрием Александровичем Завадским. Ему не понравилось, как

Раневская работает над ролью, и он закричал ей из зрительного зала: «Своими выходками вы сожрали весь мой замысел!». Фаина Георгиевна, которая никогда за словом в карман не лезла, парировала: «То-то у меня такое чувство, будто дерьма наелась». — «Вон из театра!» — вне себя крикнул Завадский, а Раневская, подойдя к краю сцены, тихо и спокойно сказала ему: «Вон из искусства!». После этого несколько лет она скиталась по другим театрам, а затем попросилась обратно, сказав, что там, где она успела поработать, «дерьма еще больше».

Что и говорить, Завадский от нее, конечно, натерпелся. Фуфочка — так мы, любя, ее называли — могла отказаться играть в спектакле, если ей, например, не нравились декорации. А о том, как она опаздывала на репетиции, в театре ходили легенды.

Если Юрий Александрович делал ей замечания, она отмахивалась: «Что толку служить мессу в бардаке?», а за повышенную симпатию к женскому полу за глаза называла его «Перпетуум кобеле». Да что там Завадский, как-то Фаина Георгиевна послала по всем известному адресу самого Сергея Эйзенштейна: он обещал дать ей роль Ефросиньи в фильме «Иван Грозный», но обманул, и Фуфочка очень на него обиделась.

— С коллегами-актерами Фаина Георгиевна была столь же резкой?

— Фуфочка терпеть не могла людей невежественных и непрофессиональных, никто и ничто не могло заставить ее с ними работать. Помню, один актер вместо «Что вам нужно?» сказал: «Чего вам нужно?». Фаина Георгиевна ушла со сцены, сказав: «Как можно играть с человеком, который не знает русского языка?!». Не угодившего Фуфочке партнера сняли с роли.

Вообще, далеко не каждый актер нашего театра мог запросто к ней подойти. Многие, особенно молодежь, ее просто боялись: узнав, что Фаина Георгиевна приехала в театр и скоро пройдет по коридору, многие в панике закрывали двери своих гримерных — если она приезжала в плохом настроении, то попадаться ей на глаза было рискованно, она могла одним словом очень сильно обидеть.

На равных Раневская общалась только со «старой гвардией» — Верой Марецкой, Любовью Орловой, Ростиславом Пляттом, которого очень любила и опекала, хотя и называла «Славиком-халтурщиком»: Ростислав Янович много работал на радио, а Раневская считала, что такой труд несерьезен, а потому зазорен для хорошего актера. Плятт же, который любил похулиганить, своими шутками и розыгрышами порой доводил Фуфочку до бешенства. В целом же они представляли собой очень трогательную пару старых и все друг о друге знающих людей.

— А какие отношения были у Фаины Георгиевны с Любовью Орловой?

— Фуфочка настолько сильно любила Любовь Петровну, что даже отдала ей свою роль в спектакле «Странная миссис Сэвидж» — только актеры могут понять всю степень ее жертвы. Орлова часто приходила в гости к Фаи­не Георгиевне, засиживалась допоздна — они могли разговаривать часами.

Впрочем, Раневская часто подшучивала над подругой — зная о том, что Любовь Петровна питает большую страсть к нарядам, говорила: «У Орловой в шкафу столько вещей, что моль там может только ползать». У самой Фаины Георгиевны в старом гардеробе висело всего лишь несколько поношенных платьев, поэтому для моли там было настоящее раздолье. Открыв шкаф и увидев вылетающую оттуда вредительницу, Фуфочка ехидно осведомлялась: «Ну что, нажралась?».

Как-то Орлова заехала в гости к Фаине Георгиевне в роскошном меховом полушубке. Работавшая в доме помощница по хозяйству, нечистая на руку женщина, решила прогуляться в нем по улице и похвастаться перед знакомыми, надела дорогую вещь и ушла. Любовь Петровна, засобиравшись домой, вышла в прихожую и увидела, что полушубка на вешалке нет. Она решила не расстраивать Раневскую, поэтому не сообщила ей о произошедшем, а просто заметила: «Я, наверное, посижу еще немного». Когда домработница явилась в полушубке Орловой, Фуфочка сказала: «Назвать Орлову доброй — все равно что Льва Толстого — человеком со скромными литературными способностями».

— Что скрывалось за резкостью и грубоватостью Раневской?

— Ранимость, беззащитность и одиночество. С мужчинами Фаине Георгиевне всю жизнь не везло (ее первый брак был неудачным, и она не любила

распространяться на эту тему), детей Бог ей не дал. Недаром она любила повторять: «У меня много друзей и поклонников, которые меня любят, а в аптеку сходить некому». Она обожала своего пса Мальчика, платившего ей такой преданностью, на которую способны лишь собаки. У Фуфочки была старшая сестра Белла, которая после смерти мужа и сына приехала к ней из Румынии, но они не ужились — часто ссорились, а потом сестра и вовсе съехала. «Ирочка, — говорила мне Раневская, — вы не представляете себе, как я намучилась с этой буржуазной дамой».

Особенно сильно она чувствовала свою неприкаянность в старости, когда подкрались болезни, но она умудрялась шутить даже на эту тему — когда Фуфочку спрашивали, как она себя чувствует, отвечала: «Симулирую здоровье». В последние годы Фаина Георгиевна часто лежала в больнице, навещая ее, я привозила ей ее любимые цикламены — она обожала эти цветы. Она же писала мне записки, которые до сих пор хранятся у меня, — в них Фуфочка с юмором описывает свои больничные приключения. «Представляете, — рассказывала она в одной из них, — вчера доктор сказал, чтобы я не переживала: пока моя болезнь развивается нормально, а что будет дальше, он и сам не знает. Утешил, ничего не скажешь». Правда, письма были короткими, Фаина Георгиевна жаловалась, что после приема лекарств ей трудно соображать: «Такое впечатление, что я одолжила голову у старой идиотки». Правда, когда она выписалась и я напомнила ей об этой, как мне кажется, блестящей шутке, она удивилась: «Я действительно так сказала? Не помню...». С памятью в то время у нее были большие проблемы, хотя до последнего дня, как и всю предыдущую жизнь, Фуфочка очень много читала.

— Любимые авторы у нее бы­ли?

— Фаина Георгиевна обожала Пушкина. Когда ее забрали в больницу с инфарктом, врач, заметив, что даже там она не расстается с сигаретой, сделал ей замечание: «Вы дымите как паровоз — чем же вы дышите?». И Раневская слабым голосом ответила: «Пуш­­киным». Когда я спрашивала ее, почему она читает только Александра Сергеевича, Фаина Георгиевна отвечала, что ей уже очень много лет, поэтому она не может тра­тить

время на второсортную литературу.

Помню, как мы с ней во время гастролей нашего театра в Польше удрали от всех, потому что Фуфочке, как она сказала, «надоело ходить толпой». Во время прогулки по Варшаве она вдруг задала мне вопрос, от которого я покраснела: «Ирочка, как вы думаете, с кем я сплю?». Я растерялась, а Фаина Георгиевна, видя мою реакцию, рассмеялась: «Детка, я имела в виду Андерсена — с ним мне спится просто замечательно».

В ее квартире не было ничего ценного, кроме картин и книг. Когда мы с Ией Саввиной перевозили Фуфочку из маленькой квартирки, в которой она прожила много лет, в новую, она вдруг забеспокоилась. «Фаина Георгиевна, — спросила я, — вы что-то потеряли?». — «Да, — ответила Фуфочка, — мои похоронные принадлежности». Оказалось, что она имела в виду ордена и медали, которыми ее награждали в течение жизни.