Блоги |
Дмитрий Быков // «Новое время», 20 марта 1994 года
Радио «Ностальжи»Молодая проза плоха? Поэзии нету вовсе? Это не так. Всё есть. И тем печальней выглядит то, что есть.
Во всякое переходное время, особенно в конце века, литература болезненно зацикливается на темах смерти, упадка и разрушения. Причин тому много. Все идейные и художественные доминанты века к закату его, как правило, оказываются скомпрометированными или попросту приедаются, новое ещё не народилось, и хмельное брожение первых десятилетий к концу с неизбежностью переходит в уксусное.
«Бездны мрачной на краю»
Возможно, прав Владимир Леви, в недавней беседе с Натальей Белюшиной (к ней мы ещё вернёмся) предложивший собственное объяснение нового «танатоцентризма». Произошёл всеобщий кризис прежних смыслов и установок, люди утратили ориентиры — и теперь пытаются искать их в крайних, предельных ситуациях «бездны мрачной на краю». Отсюда преувеличенное внимание молодых литераторов и кинематографистов к темам гибели, деструкции, распада, к мрачно-мистическим сюжетам и к исследованиям кошмаров собственного подсознания. Как бы то ни было, молодая литература окрашена в декадентски-мрачные тона и безжизненна в самом прямом значении слова: есть отсылки, реминисценции, скрытая полемика с предшественниками, есть кустарное формотворчество и заурядный выпендрёж, есть доскональное знание темных сторон бытия — нет ЖИЗНИ.
Это утверждение отнюдь не голословно: даже после того как схлынули полуподвальные увлечения доморощенным авангардом, портвейном как творческим топливом и андеграундом как формой существования, жизни в искусстве не прибавилось. Конкурсная программа недавнего кинофорума в Ялте изобиловала сценами на кладбищах, в больницах, на том свете. Новая проза — от М.Бутова до М.Шишкина — внимательно исследует феномены самоубийства, отчаяния, местные бытовые кошмары, болезни и страхи. Юмор подобной прозы, как правило, чернее ночи. Жизнь (в бытовом, повседневном смысле) присутствует в них лишь бледно проступающими знаками чуждой, разъехавшейся реальности. Общий дом (будь то страна или коллективная мифологема) утрачен, и оттого молодые литераторы с таким пылом кидаются писать о подвалах, бомжах, временных ночлегах бродяг и хиппарей. Тому примеры — недавняя подборка молодой прозы в традиционно молодёжном двенадцатом номере «Октября» за 1993 год. Добро бы дело ограничивалось модернистами — увы нам, уже и почвенники мрачнеют на глазах.
Нытье стало пропуском в литературную элиту
В Москве только что прошло никем не замеченное очередное совещание молодых писателей (когда рыночники-радикалы отвернулись от культуры, её поспешно упрятали под правое крыло: совещание организовано при ближайшем участии Ю.Бондарева, С.Михалкова, В.Бондаренко, П.Алешкина, Ю.Кузнецова и иже с ними). Газета «Завтра» опубликовала обширные подборки прозы и поэзии участников совещания, которые быстро почуяли, где им светят публикации и спонсорье. Так же в своё время издательство «Молодая гвардия» вербовало себе данников русской идеи, предоставляя им страницы своих альманахов и выпуская макулатурные сборнички с названиями типа «Ржаные росы», «Утренние ветры» и «Полевые колосья». Мрачность молодой прозы сегодняшним праворадикалам только на руку: она работает на их любимые идеи обнищания и разложения народа под игом российской демократии. Иными словами, нытье в обоих лагерях давно сделалось пропуском в литературный истэблишмент.
Разумеется, есть превосходная проза В.Пелевина, о которой приходилось подробно писать и автору этих строк. В мире Пелевина жизнь также присутствует лишь как чередование снов, а действительность — как череда клеток; но всё окупается буйством фантазии и прелестной иронией автора плюс природный здравый смысл, отчётливо противопоставленный бредовому материалу. Однако Пелевину как фантасту проще, собственно же отображением реальности заняты сегодня очень и очень немногие. Именно об этих немногих и хочется сказать доброе слово.
Словесность «прирастает» снизу
Во всякие кризисные времена, когда обоймное мышление даёт трещину и истэблишмент надоедает всем, литература начинает «прирастать» снизу. Она растёт из самиздата, которого сегодня много уже не по политическим, но по финансовым причинам. Эра магнитофонного и машинописного самиздата благополучно миновала, сменившись компьютерной эпохой. Лидерами компьютерной прозы (к которой отчасти тяготеет и Пелевин) давно и прочно стали два молодых писателя, выпускники МЭИ Павел Афонин и Олег Романов. Эти двое известны миллионам под своими лихими псевдонимами: Павел Асс и Нестор Бегемотов.
Их первый роман «Как размножаются ёжики» удерживает, по данным «Книжного обозрения», первое место в списке бестселлеров, что никак не отражается на финансовом положении авторов. Об этом романе существует уже обширная литература: студенчески-капустническое продолжение «Штирлица» вызвало массу подражаний и, в свою очередь, продолжений. Оно удостоилось томительно серьёзной рецензии томительно серьёзного П.Басинского, и вообще с тремя томами продолжений «Штирлица» (Асс и Бегемотов написали туда только две повести) приходится считаться как с социокультурным феноменом.
Долгое время потребности читателя в увлекательном чтиве обеспечивались разбойным рынком, изрыгавшим на лотки Чейза и космические саги. Читатель наелся. Читатель жаждет литературы местной — с отечественными реалиями и отечественной же ментальностью, для которой характерна прежде всего неоднозначность, объёмность мышления. Асс и Бегемотов пришлись ко двору не потому, что смешно острили, а потому, что в их отношении к «совку» присутствовали помимо иронии нежность и ностальгия.
Штирлиц был символом «совка» уже потому, что всякий, местный житель чувствует себя разведчиком во враждебной среде. Но книга о нём есть новая попытка вполне сочувственно изобразить русского национального героя, вылезающего из безвыходных ситуаций исключительно дуриком. «Ёжики» — ностальгический роман в лучшем смысле слова: в нём присутствует тоска по могучей придурковатой империи, славившейся тушёнкой и водкой. В нём есть и тоска по уходящей юности, когда единственными читателями Асса и Бегемотова были однокурсники. Подлинной, печальной и светлой литературой стал новый роман этих авторов — превосходная и весьма обширная книга «Поросята».
Любовь, пиво и высокое искусство
«Поросята» в первой, здорово сокращённой версии опубликованы в сборнике «Библиотека пародии и юмора». Эти книжки издаёт Борис Леонтьев. «Поросята» — роман о похождениях двух весёлых и талантливых раздолбаев, своеобразных альтер-эго авторов. Литераторы Дамкин и Стрекозов с глубочайшим пофигизмом относятся к деньгам, богатству и даже славе. Их интересы лежат в области любви, пива и высокого искусства. Вот уж где тоска по молодости и её реалиям в чистом виде!
Досуг Дамкина и Стрекозова чисто студенческий: они путешествуют по Черноморскому побережью, меняют девушек, подрабатывают халтурой и весело отрываются при всяком удобном случае. Тогда Крым ещё не был яблоком раздора между Россией и Украиной, вино «Славянское» стоило там копейки, а на пляже всегда был ночлег бедному студенту. Москва ещё воспринималась как солнечный весенний город, а не как толкучка площадью в пол-Швейцарии. Жизнь ещё представлялась бесконечным праздником — цветущим лугом, по которому бродят женщины и кони (в варианте «Поросят» — студентки и голуби). Жизнь, начинающая постепенно брать героев за жабры,— вот главный герой «Поросят».
Символично, что в первом варианте романа героев под конец забирали в армию. Это вполне объяснимая метафора: кончается «мирное» время, и здоровый пофигизм, талант, любовь перестают быть универсальной защитой от мира. В нынешнем трёхтомном варианте «Поросят» (около 15 печатных листов) печали не меньше. Эта книга отличается от студенческого фольклора, где много пьют и постоянно шутят, своей глубокой серьёзностью и неподдельной нежностью к человечеству. Окололитературный снобизм, алчность новых русских, тоска безвременья, нелюбимая и скучная работа присутствуют в «Поросятах» в полной мере.
Спасает, как прежде, талант, преобразующий окружающую скуку в некое подобие праздника. Но самые светлые страницы нового романа, ходящего покуда по рукам в компьютерной версии, так или иначе страницы ностальгические. Авторы обращаются за светом и радостью именно к прошлому. Потому что, во-первых, там была молодость, а во-вторых — в избытке присутствовало то самое вещество жизни, которое сегодня вытеснено и забито знанием её темных сторон. Там много парков, скверов, весенних площадей, дешёвых кафе и вкусного пива. Там много моря, фруктов и мороженого. Там много жизни.
Безоговорочно прав Владимир Новиков, предсказавший недавно мощный приток дилетантов в литературу. Речь идёт не о дилетантизме в ругательном смысле слова, но о приходе в прозу людей, не делающих литературу своей основной профессией. Они знают жизнь с её лучшей стороны, каковой безусловно не является окололитературная борьба. Безусловный приоритет жизни над искусством ворвётся в литературу в самое ближайшее время: жить, в идеале, должно быть интереснее, чем писать. Поэтому два программиста, с нежностью пишущие о своей студенческой юности, обещают нашей прозе много больше, чем истероидные выпускницы литинститута, упражняющиеся в жанре свально-свалочных медитаций.
Не для пуритан
В том же жанре ностальгической исповеди вышел к читателю журналист (и тоже инженер по первому образованию), ровесник Асса и Бегемотова, Александр Никонов. С рецензированием его автобиографического романа у меня возникли серьёзные трудности: он называется «Х…ёвая книга». Чисто косметическое выпускание второй буквы служит невинной ширмой в наши пуританские времена, хотя так ли уж нужны подобные уловки? После «Эдички» и «Тропика рака» мы могли бы позволить себе отдельные цитаты из любимых авторов, тем более что первая часть романа Никонова называется «Унесённые ветром», а вторая — «Унесённые на …» и без упоминания этого факта невозможно объяснить замысел. Если Асс и Бегемотов ностальгируют весело и не слишком неуютно чувствуют себя в новых временах,— Никонов тоскует всерьёз. Его книга гораздо серьёзней и грустней, чем хотелось бы ему самому. Временами в ней проскальзывает глубочайшее разочарование в той поре, которая пришла на смену юности и не может ещё именоваться зрелостью. Тот мир, та среда, которая вскормила его книгу, была не в пример беззаботнее и, главное, человечнее.
Это очень чистая книга. Автор приводит в ней один из разговоров в студенческой компании, ради шутки записанный на плёнку. Все обсуждают баб: кто кого, зачем, когда ХОТЕЛ БЫ. Весьма фривольная стенограмма венчается комментарием: «Четвёртый курс. Все, кроме Бена, девственники. Это п…ц». Справедливо и, главное, очень точно.
Разумеется, в книге Никонова есть вкусовые провалы. У Асса и Бегемотова их меньше (и этим можно отличить все их книги от тех, которые им приписывает молва). Возможно, они корректируют друг друга. У книги Никонова попросту не было грамотного редактора, который посоветовал бы выпустить кощунственный абзац о Гастелло или Матросове — абзац, залетевший в книгу не по склонности автора к кощунству, а по чисто студенческому неумению «фильтровать базар».
Серьёзнее другой прокол: Никонов с самого начала пишет с установкой на серьёзную литературу. Побудительные мотивы автора ясны: жизнь уходит в никуда, в ничто, жить нечем, обаяние дружества и веры кончилось. Более того: в «Х…ёвой книге» есть весьма серьёзные и страшные главы — о военных сборах (с несколько вторичной, но занятной феноменологией армейской жизни), о жутком заводе, где герои работают на практике… Этого второго лица жизни никуда не спрячешь, даже упиваясь в сиську на студенческой пирушке. Все было бы ясно и так, но Никонову зачем-то понадобилось завершать первую часть книги пафосными рассуждениями о времени и о себе. О том, как голодала в годы войны его семья. О том, как он любит родителей и Родину. Помилуй Бог, всё и без того понятно! В самом сленге, стилистике, в мгновенно узнаваемых реалиях автор зафиксировал себя и своё поколение в двадцать раз лучше, чем в этих тяжеловесных отступлениях, где слышится неуместное самооправдание. Помилуй, мы верим, что ты хороший и любишь Родину! Глава о столь высоких чувствах, как любовь к Родине, семье и матери, выглядит таким же диссонансом, как блатная сентиментальность «воров в законе», поющих «Письмо к матери» и ведущих собственный неповторимый образ жизни. Разумеется, я провожу аналогию не между этими образами жизни, а лишь между диссонансами. В целом же книга Никонова отчаянно-печальна и пронзительно чиста.
Её многое сближает с романом Асса-Бегемотова, и прежде всего общность материала. У всех студентов была общая молодость с играми в «белую гвардию», с «офицерским» кодексом чести, предписывающим столько-то пить и столько-то трахаться (в таком духе Бегемотов с друзьями написали весьма едкий роман «Фронты», пародирующий псевдобелогвардейщину), с отдыхом в доме отдыха на студенческих каникулах… Бог мой, у кого из нас этого не было! Я вздрагиваю, когда читаю у Никонова стенограммы его бесед с друзьями,— это же мы, все мы! Какая мучительная ностальгия по временам, когда экзистенциальные проблемы нас мучили лишь постольку-поскольку.
Что говорить, книги Асса-Бегемотова и Никонова плюс ко всему очень смешны. Все трое любят читателя. Читателю постоянно смешно. Я давно так не хохотал, как при чтении строго научного матерного словаря Никонова или отдельных рассказов из «Поросят». И в этом тоже есть здоровое зерно: после тошнотворной серьёзности и деланной скорби «новой литературы» необыкновенно приятно читать прозу, авторы которой не взваливают на себя вселенских задач и пишут в радость себе и читающей публике.
«Протоколы московских хитрецов»
Несколько особняком в этом ряду стоит проза девятнадцатилетней Натальи Белюшиной, чьи повести и рассказы уже два года появляются в прессе, поражая законченностью, ранней зрелостью и вполне сформировавшимся, индивидуальным стилем (а значит — мировоззрением). Белюшиной, казалось бы, ностальгировать не по чему: быт литинститута, описанный в «огоньковском» рассказе «Интимное дело», невыносим из-за промёрзшей общаги и грязи в коридорах, а студенткой застойных времён, играющей в преферанс и бухающей на практике, она никогда не была. Ностальгия Белюшиной иной природы: она тоскует по сюжету.
Жизнь была сюжетна, в ней был смысл, друзья и враги были налицо — распад литературы, сюжета, условности лишь обозначил полную разболтанность, разваленность бытия. Об этом написана последняя повесть Белюшиной «Протоколы московских хитрецов», только что увидевшая свет в «Новой юности» (№1 за 1994 год).
С Белюшиной связаны мои главные надежды как читателя и критика: её проза почти безупречна, что несколько даже обидно. «Протоколы» — крепкий, грамотный триллер со множеством подтекстов, отсылок и перекличек, но с постмодернистской эклектикой её повесть не имеет ничего общего. Главная параллель — «Женщина в белом» Коллинза — задана сразу и весьма откровенно. Белюшина пишет о полудиссидентской, богемной литературной компании, которой в начале семидесятых стало попросту скучно жить в замедленном мире. Тогда герои повести уходят в собственное подполье — они имитируют отъезд из страны, рвут большинство связей и начинают подпольно, тайно оказывать посильную помощь тем, кто в ней нуждается. Более того, они и вносят в их жизнь вожделенный сюжет, создавая у своих подопечных ощущение жизни в неслучайном, управляемом мире, полном магии и сюрпризов.
Но прелесть прозы Белюшиной именно в том, что в вязкой, муторной постперестроечной реальности сам собою выстраивается волшебный, полумистический сюжет, когда люди счастливо находят друг друга, обнаруживают закономерности в ходах судьбы и радуются этому упорядоченному, сюжетному бытию. Не случайно разрешение, катарсис повести венчает текст такой радостной, счастливой нотой — ощущением общего братства и праздника.
Хорошо, что все четыре автора занимаются литературой в свободное от работы время. Асс и Бегемотов по-прежнему служат программистами. Белюшина и Никонов зарабатывают критикой и журналистикой. Все они молоды, трудоспособны и работают над новыми сочинениями. Их ностальгия по временам любви и беззаботности — залог того, что и собственную жизнь они смогут выстроить в соответствии с этими милыми пристрастиями. С ностальгии всегда начинается здоровая и ясная жизнь. С тоски и злобы никогда ничего не начинается.
«Бездны мрачной на краю»
Возможно, прав Владимир Леви, в недавней беседе с Натальей Белюшиной (к ней мы ещё вернёмся) предложивший собственное объяснение нового «танатоцентризма». Произошёл всеобщий кризис прежних смыслов и установок, люди утратили ориентиры — и теперь пытаются искать их в крайних, предельных ситуациях «бездны мрачной на краю». Отсюда преувеличенное внимание молодых литераторов и кинематографистов к темам гибели, деструкции, распада, к мрачно-мистическим сюжетам и к исследованиям кошмаров собственного подсознания. Как бы то ни было, молодая литература окрашена в декадентски-мрачные тона и безжизненна в самом прямом значении слова: есть отсылки, реминисценции, скрытая полемика с предшественниками, есть кустарное формотворчество и заурядный выпендрёж, есть доскональное знание темных сторон бытия — нет ЖИЗНИ.
Это утверждение отнюдь не голословно: даже после того как схлынули полуподвальные увлечения доморощенным авангардом, портвейном как творческим топливом и андеграундом как формой существования, жизни в искусстве не прибавилось. Конкурсная программа недавнего кинофорума в Ялте изобиловала сценами на кладбищах, в больницах, на том свете. Новая проза — от М.Бутова до М.Шишкина — внимательно исследует феномены самоубийства, отчаяния, местные бытовые кошмары, болезни и страхи. Юмор подобной прозы, как правило, чернее ночи. Жизнь (в бытовом, повседневном смысле) присутствует в них лишь бледно проступающими знаками чуждой, разъехавшейся реальности. Общий дом (будь то страна или коллективная мифологема) утрачен, и оттого молодые литераторы с таким пылом кидаются писать о подвалах, бомжах, временных ночлегах бродяг и хиппарей. Тому примеры — недавняя подборка молодой прозы в традиционно молодёжном двенадцатом номере «Октября» за 1993 год. Добро бы дело ограничивалось модернистами — увы нам, уже и почвенники мрачнеют на глазах.
Нытье стало пропуском в литературную элиту
В Москве только что прошло никем не замеченное очередное совещание молодых писателей (когда рыночники-радикалы отвернулись от культуры, её поспешно упрятали под правое крыло: совещание организовано при ближайшем участии Ю.Бондарева, С.Михалкова, В.Бондаренко, П.Алешкина, Ю.Кузнецова и иже с ними). Газета «Завтра» опубликовала обширные подборки прозы и поэзии участников совещания, которые быстро почуяли, где им светят публикации и спонсорье. Так же в своё время издательство «Молодая гвардия» вербовало себе данников русской идеи, предоставляя им страницы своих альманахов и выпуская макулатурные сборнички с названиями типа «Ржаные росы», «Утренние ветры» и «Полевые колосья». Мрачность молодой прозы сегодняшним праворадикалам только на руку: она работает на их любимые идеи обнищания и разложения народа под игом российской демократии. Иными словами, нытье в обоих лагерях давно сделалось пропуском в литературный истэблишмент.
Разумеется, есть превосходная проза В.Пелевина, о которой приходилось подробно писать и автору этих строк. В мире Пелевина жизнь также присутствует лишь как чередование снов, а действительность — как череда клеток; но всё окупается буйством фантазии и прелестной иронией автора плюс природный здравый смысл, отчётливо противопоставленный бредовому материалу. Однако Пелевину как фантасту проще, собственно же отображением реальности заняты сегодня очень и очень немногие. Именно об этих немногих и хочется сказать доброе слово.
Словесность «прирастает» снизу
Во всякие кризисные времена, когда обоймное мышление даёт трещину и истэблишмент надоедает всем, литература начинает «прирастать» снизу. Она растёт из самиздата, которого сегодня много уже не по политическим, но по финансовым причинам. Эра магнитофонного и машинописного самиздата благополучно миновала, сменившись компьютерной эпохой. Лидерами компьютерной прозы (к которой отчасти тяготеет и Пелевин) давно и прочно стали два молодых писателя, выпускники МЭИ Павел Афонин и Олег Романов. Эти двое известны миллионам под своими лихими псевдонимами: Павел Асс и Нестор Бегемотов.
Их первый роман «Как размножаются ёжики» удерживает, по данным «Книжного обозрения», первое место в списке бестселлеров, что никак не отражается на финансовом положении авторов. Об этом романе существует уже обширная литература: студенчески-капустническое продолжение «Штирлица» вызвало массу подражаний и, в свою очередь, продолжений. Оно удостоилось томительно серьёзной рецензии томительно серьёзного П.Басинского, и вообще с тремя томами продолжений «Штирлица» (Асс и Бегемотов написали туда только две повести) приходится считаться как с социокультурным феноменом.
Долгое время потребности читателя в увлекательном чтиве обеспечивались разбойным рынком, изрыгавшим на лотки Чейза и космические саги. Читатель наелся. Читатель жаждет литературы местной — с отечественными реалиями и отечественной же ментальностью, для которой характерна прежде всего неоднозначность, объёмность мышления. Асс и Бегемотов пришлись ко двору не потому, что смешно острили, а потому, что в их отношении к «совку» присутствовали помимо иронии нежность и ностальгия.
Штирлиц был символом «совка» уже потому, что всякий, местный житель чувствует себя разведчиком во враждебной среде. Но книга о нём есть новая попытка вполне сочувственно изобразить русского национального героя, вылезающего из безвыходных ситуаций исключительно дуриком. «Ёжики» — ностальгический роман в лучшем смысле слова: в нём присутствует тоска по могучей придурковатой империи, славившейся тушёнкой и водкой. В нём есть и тоска по уходящей юности, когда единственными читателями Асса и Бегемотова были однокурсники. Подлинной, печальной и светлой литературой стал новый роман этих авторов — превосходная и весьма обширная книга «Поросята».
Любовь, пиво и высокое искусство
«Поросята» в первой, здорово сокращённой версии опубликованы в сборнике «Библиотека пародии и юмора». Эти книжки издаёт Борис Леонтьев. «Поросята» — роман о похождениях двух весёлых и талантливых раздолбаев, своеобразных альтер-эго авторов. Литераторы Дамкин и Стрекозов с глубочайшим пофигизмом относятся к деньгам, богатству и даже славе. Их интересы лежат в области любви, пива и высокого искусства. Вот уж где тоска по молодости и её реалиям в чистом виде!
Досуг Дамкина и Стрекозова чисто студенческий: они путешествуют по Черноморскому побережью, меняют девушек, подрабатывают халтурой и весело отрываются при всяком удобном случае. Тогда Крым ещё не был яблоком раздора между Россией и Украиной, вино «Славянское» стоило там копейки, а на пляже всегда был ночлег бедному студенту. Москва ещё воспринималась как солнечный весенний город, а не как толкучка площадью в пол-Швейцарии. Жизнь ещё представлялась бесконечным праздником — цветущим лугом, по которому бродят женщины и кони (в варианте «Поросят» — студентки и голуби). Жизнь, начинающая постепенно брать героев за жабры,— вот главный герой «Поросят».
Символично, что в первом варианте романа героев под конец забирали в армию. Это вполне объяснимая метафора: кончается «мирное» время, и здоровый пофигизм, талант, любовь перестают быть универсальной защитой от мира. В нынешнем трёхтомном варианте «Поросят» (около 15 печатных листов) печали не меньше. Эта книга отличается от студенческого фольклора, где много пьют и постоянно шутят, своей глубокой серьёзностью и неподдельной нежностью к человечеству. Окололитературный снобизм, алчность новых русских, тоска безвременья, нелюбимая и скучная работа присутствуют в «Поросятах» в полной мере.
Спасает, как прежде, талант, преобразующий окружающую скуку в некое подобие праздника. Но самые светлые страницы нового романа, ходящего покуда по рукам в компьютерной версии, так или иначе страницы ностальгические. Авторы обращаются за светом и радостью именно к прошлому. Потому что, во-первых, там была молодость, а во-вторых — в избытке присутствовало то самое вещество жизни, которое сегодня вытеснено и забито знанием её темных сторон. Там много парков, скверов, весенних площадей, дешёвых кафе и вкусного пива. Там много моря, фруктов и мороженого. Там много жизни.
Безоговорочно прав Владимир Новиков, предсказавший недавно мощный приток дилетантов в литературу. Речь идёт не о дилетантизме в ругательном смысле слова, но о приходе в прозу людей, не делающих литературу своей основной профессией. Они знают жизнь с её лучшей стороны, каковой безусловно не является окололитературная борьба. Безусловный приоритет жизни над искусством ворвётся в литературу в самое ближайшее время: жить, в идеале, должно быть интереснее, чем писать. Поэтому два программиста, с нежностью пишущие о своей студенческой юности, обещают нашей прозе много больше, чем истероидные выпускницы литинститута, упражняющиеся в жанре свально-свалочных медитаций.
Не для пуритан
В том же жанре ностальгической исповеди вышел к читателю журналист (и тоже инженер по первому образованию), ровесник Асса и Бегемотова, Александр Никонов. С рецензированием его автобиографического романа у меня возникли серьёзные трудности: он называется «Х…ёвая книга». Чисто косметическое выпускание второй буквы служит невинной ширмой в наши пуританские времена, хотя так ли уж нужны подобные уловки? После «Эдички» и «Тропика рака» мы могли бы позволить себе отдельные цитаты из любимых авторов, тем более что первая часть романа Никонова называется «Унесённые ветром», а вторая — «Унесённые на …» и без упоминания этого факта невозможно объяснить замысел. Если Асс и Бегемотов ностальгируют весело и не слишком неуютно чувствуют себя в новых временах,— Никонов тоскует всерьёз. Его книга гораздо серьёзней и грустней, чем хотелось бы ему самому. Временами в ней проскальзывает глубочайшее разочарование в той поре, которая пришла на смену юности и не может ещё именоваться зрелостью. Тот мир, та среда, которая вскормила его книгу, была не в пример беззаботнее и, главное, человечнее.
Это очень чистая книга. Автор приводит в ней один из разговоров в студенческой компании, ради шутки записанный на плёнку. Все обсуждают баб: кто кого, зачем, когда ХОТЕЛ БЫ. Весьма фривольная стенограмма венчается комментарием: «Четвёртый курс. Все, кроме Бена, девственники. Это п…ц». Справедливо и, главное, очень точно.
Разумеется, в книге Никонова есть вкусовые провалы. У Асса и Бегемотова их меньше (и этим можно отличить все их книги от тех, которые им приписывает молва). Возможно, они корректируют друг друга. У книги Никонова попросту не было грамотного редактора, который посоветовал бы выпустить кощунственный абзац о Гастелло или Матросове — абзац, залетевший в книгу не по склонности автора к кощунству, а по чисто студенческому неумению «фильтровать базар».
Серьёзнее другой прокол: Никонов с самого начала пишет с установкой на серьёзную литературу. Побудительные мотивы автора ясны: жизнь уходит в никуда, в ничто, жить нечем, обаяние дружества и веры кончилось. Более того: в «Х…ёвой книге» есть весьма серьёзные и страшные главы — о военных сборах (с несколько вторичной, но занятной феноменологией армейской жизни), о жутком заводе, где герои работают на практике… Этого второго лица жизни никуда не спрячешь, даже упиваясь в сиську на студенческой пирушке. Все было бы ясно и так, но Никонову зачем-то понадобилось завершать первую часть книги пафосными рассуждениями о времени и о себе. О том, как голодала в годы войны его семья. О том, как он любит родителей и Родину. Помилуй Бог, всё и без того понятно! В самом сленге, стилистике, в мгновенно узнаваемых реалиях автор зафиксировал себя и своё поколение в двадцать раз лучше, чем в этих тяжеловесных отступлениях, где слышится неуместное самооправдание. Помилуй, мы верим, что ты хороший и любишь Родину! Глава о столь высоких чувствах, как любовь к Родине, семье и матери, выглядит таким же диссонансом, как блатная сентиментальность «воров в законе», поющих «Письмо к матери» и ведущих собственный неповторимый образ жизни. Разумеется, я провожу аналогию не между этими образами жизни, а лишь между диссонансами. В целом же книга Никонова отчаянно-печальна и пронзительно чиста.
Её многое сближает с романом Асса-Бегемотова, и прежде всего общность материала. У всех студентов была общая молодость с играми в «белую гвардию», с «офицерским» кодексом чести, предписывающим столько-то пить и столько-то трахаться (в таком духе Бегемотов с друзьями написали весьма едкий роман «Фронты», пародирующий псевдобелогвардейщину), с отдыхом в доме отдыха на студенческих каникулах… Бог мой, у кого из нас этого не было! Я вздрагиваю, когда читаю у Никонова стенограммы его бесед с друзьями,— это же мы, все мы! Какая мучительная ностальгия по временам, когда экзистенциальные проблемы нас мучили лишь постольку-поскольку.
Что говорить, книги Асса-Бегемотова и Никонова плюс ко всему очень смешны. Все трое любят читателя. Читателю постоянно смешно. Я давно так не хохотал, как при чтении строго научного матерного словаря Никонова или отдельных рассказов из «Поросят». И в этом тоже есть здоровое зерно: после тошнотворной серьёзности и деланной скорби «новой литературы» необыкновенно приятно читать прозу, авторы которой не взваливают на себя вселенских задач и пишут в радость себе и читающей публике.
«Протоколы московских хитрецов»
Несколько особняком в этом ряду стоит проза девятнадцатилетней Натальи Белюшиной, чьи повести и рассказы уже два года появляются в прессе, поражая законченностью, ранней зрелостью и вполне сформировавшимся, индивидуальным стилем (а значит — мировоззрением). Белюшиной, казалось бы, ностальгировать не по чему: быт литинститута, описанный в «огоньковском» рассказе «Интимное дело», невыносим из-за промёрзшей общаги и грязи в коридорах, а студенткой застойных времён, играющей в преферанс и бухающей на практике, она никогда не была. Ностальгия Белюшиной иной природы: она тоскует по сюжету.
Жизнь была сюжетна, в ней был смысл, друзья и враги были налицо — распад литературы, сюжета, условности лишь обозначил полную разболтанность, разваленность бытия. Об этом написана последняя повесть Белюшиной «Протоколы московских хитрецов», только что увидевшая свет в «Новой юности» (№1 за 1994 год).
С Белюшиной связаны мои главные надежды как читателя и критика: её проза почти безупречна, что несколько даже обидно. «Протоколы» — крепкий, грамотный триллер со множеством подтекстов, отсылок и перекличек, но с постмодернистской эклектикой её повесть не имеет ничего общего. Главная параллель — «Женщина в белом» Коллинза — задана сразу и весьма откровенно. Белюшина пишет о полудиссидентской, богемной литературной компании, которой в начале семидесятых стало попросту скучно жить в замедленном мире. Тогда герои повести уходят в собственное подполье — они имитируют отъезд из страны, рвут большинство связей и начинают подпольно, тайно оказывать посильную помощь тем, кто в ней нуждается. Более того, они и вносят в их жизнь вожделенный сюжет, создавая у своих подопечных ощущение жизни в неслучайном, управляемом мире, полном магии и сюрпризов.
Но прелесть прозы Белюшиной именно в том, что в вязкой, муторной постперестроечной реальности сам собою выстраивается волшебный, полумистический сюжет, когда люди счастливо находят друг друга, обнаруживают закономерности в ходах судьбы и радуются этому упорядоченному, сюжетному бытию. Не случайно разрешение, катарсис повести венчает текст такой радостной, счастливой нотой — ощущением общего братства и праздника.
Хорошо, что все четыре автора занимаются литературой в свободное от работы время. Асс и Бегемотов по-прежнему служат программистами. Белюшина и Никонов зарабатывают критикой и журналистикой. Все они молоды, трудоспособны и работают над новыми сочинениями. Их ностальгия по временам любви и беззаботности — залог того, что и собственную жизнь они смогут выстроить в соответствии с этими милыми пристрастиями. С ностальгии всегда начинается здоровая и ясная жизнь. С тоски и злобы никогда ничего не начинается.