Блоги |
Дмитрий Быков // «Новое время», 28 ноября 1993 года
Тройка, шестёрка, тушВот уже второй год английская премия Букера — 10 тысяч фунтов стерлингов — самая престижная российская литературная награда.
Суета вокруг Букеровской премии продолжает и в этом году выглядеть главным литературным событием года. При довольно скромных размерах премии и её не слишком высоком международном рейтинге такое внимание к букериаде свидетельствует прежде всего о некоем продолжающемся литературном безрыбье. Кроме того, поощрение столь же необходимо гениальному писателю, как канифоль — смычку виртуоза.
Правота классика лишний раз подтверждается: коль скоро литература перестала быть поистине общенародным делом, критика увлеклась описанием презентации и советами властям, а читатель уже не ищет между строк ответа на вечные вопросы,— писателю остаётся надеяться на отзыв хотя бы в виде букеровской премии.
Если и не лучшему, то самому заметному
На наш взгляд, в прошлом году заметных романов (и даже повестей, поскольку Запад не привык различать эти два понятия) было по-прежнему мало. Лишь последний год принёс несколько безусловных удач, и к этому мы ещё вернёмся. Литература же последних трёх лет была в основном ориентирована на факторы внетекстовые, конъюнктурного и политического свойства. Поскольку премия Букера сама по себе есть подарок Запада, не должно вызывать удивления принципиальное изменение в менталитете русского писателя: он думает прежде всего о том, в какой мере он Западу интересен, насколько может быть там понят и как оценён. Если же судить с точки зрения чистой литературы, даже среди шести названных претендентов на Букера-93 есть кандидатуры труднообъяснимые. Букер явно будет вручён не столько лучшему роману в чисто эстетическом смысле, сколько роману наиболее заметному. На премию было выдвинуто около семидесяти произведений, половину которых составляют, в сущности, большие рассказы.
Лично мне представляется загадкой, почему роман Абрама Терца «Спокойной ночи» — едва ли не вершинное достижение Синявского-прозаика — не попал в итоговую шестёрку (объяснение насчёт участия Синявского в прошлогоднем букеровском жюри опять-таки внелитературное, да и едва ли в этом дело). С остальными решениями, пожалуй, можно согласиться. Во всяком случае не может не радовать тот факт, что внежанровая и нарциссическая книга Дм.Галковского «Бесконечный тупик» не сумела-таки закосить под роман — многие вполне серьёзно прочили ей Букера, хотя сочинение, полное взаимоисключающих комментариев к комментариям, едва ли может проходить по разряду художественной прозы вообще (даром что по-своему оно уникально хотя бы как опыт публицистических «Записок из подполья» на сорока печатных листах).
Без авангардиста в списке нельзя…
Шестёрка кандидатов выглядит следующим образом: из прежнего списка перекочевал В.Маканин (на этот раз с повестью «Стол, покрытый сукном и с графином посередине»), выдвинуты повести Л.Улицкои «Сонечка» и В.Нарбиковой «Около эколо». Романа в собственном смысле три: «Записки жильца» С.Липкина (также обозначенные как повесть, но вполне романные по замыслу), «Знак зверя» О.Ермакова и «Прокляты и убиты» В.Астафьева.
Мы позволим себе остановиться именно на последней романной «тройке», ибо, по нашему мнению, у первых трёх названных произведений значительно меньше шансов. Букер, правда, часто сопутствует литераторам, чьи имена только-только входят в культурный обиход: нельзя исключить, что Л.Улицкая с большим рассказом «Сонечка» удостоится премии, хотя рассказ этот при всех своих достоинствах явно не тянет на звание литературного события.
В.Маканин, безусловно, один из серьёзнейших литераторов нашего времени, и не только в России, но последние его повести-эссе чрезвычайно трудночитаемы. Если повесть «Лаз» — кандидат прошлого года — была крепкой и страшной антиутопией, то «Стол с графином» — чрезмерно «эссе-истская» проза с минимумом действия, с некоторой тривиальностью отдельных мыслей — при всей их выстраданности,— и, главное, читать её попросту тяжело, причём затраченные усилия не во всем окупаются результатом. Обидно было бы видеть, как великолепный прозаик во второй раз лишается единственной (как ни крути) престижной литературной премии в России. Хотя, по точному замечанию одного из критиков, «Лаз» несколько отставал от действительности, а антиутопии положено её опережать, предыдущая маканинская повесть была всё-таки более достойна Букера. Хотя бы благодаря универсальной и многозначной метафоре, лежащей в основе сюжета.
О повести Нарбиковой «Около эколо», на мой взгляд, всерьёз говорить не стоит: эта вещь допущена в список скорее всего как доказательство определённой широты взглядов жюри. Без авангардиста в списке нельзя ж. Рассматривая эту повесть как явление собственно литературное, мы рискуем отнестись к ней чересчур серьёзно: проза В.Нарбиковой рассчитана на скандал; на внимание Запада, на эпатаж, на первую премию по разряду эвфемистических описаний самого-самого, но вся она, увы, вращается около эколо, а эколо — вещь слишком невразумительная и вместе банальная, чтобы анализировать её. Читателю она, к сожалению, не так интересна, как товарищам по авангардистскому цеху. Из трёх повестей, номинированных в этом году, наибольшие шансы у традиционной, лиричной, добротной и читабельной прозы Улицкой, но, повторяем, «Сонечка» явно не выглядит большой литературой, уступая рассказам Т.Толстой, не говорю уж о прозе Л.Петрушевской.
О частных, но честных
Куда более серьёзны три остальные кандидатуры — Липкин, Ермаков и Астафьев. Их шансы можно с большой степенью вероятности оценить как равные. Семен Липкин — не только один из блестящих лирических поэтов, не только ученик Мандельштама и желанный гость его московской квартиры, но и достойнейший хранитель тех традиций, которые Ахматова называла «добрыми нравами литературы». Его чисто человеческое достоинство, верность себе, эрудиция и благородство — не такой уж внелитературный фактор, как может показаться. Никогда не знавший широкой известности и немало претерпевший от официоза, Липкин вполне достоин увенчания Букером. «Записки жильца» — хорошая, крепкая вещь, которая по замыслу и значению гораздо шире автобиографических записок хотя бы потому, что фигура повествователя продуманно типична, характерна.
Обозреватель «Континента» уже заметил, что герой Липкина именно жилец, то есть фигура прежде всего частная, из тех «частных, но честных людей», о которых писала недавно Новелла Матвеева. Именно опыт этих людей она назвала основой духовного опыта общества. Миша, герой Липкина, живёт в дурные, глухие времена — он проходит предвоенный ад дознаний и слежки в маленьком южном городке, он остаётся жив в мясорубке войны, он не ломается и в послевоенной сумеречной реальности, словом, «Записки жильца» есть в некотором смысле опыт духовного самосохранения. Эта книга могла бы встать в один ряд с «Записками гадкого утёнка» Григория Померанца. Их роднит многое: обе писались долго (Липкин закончил «Записки жильца» без всякой надежды на публикацию, Померанц писал свои записки, думаю, в те же времена, хотя завершил уже сегодня, с учётом опыта постсоветской действительности). Обе в той или иной степени фиксируют опыт чужого среди своих, опыт чужака, маргинала поневоле. Исповедальная, подчас пугающая откровенность обоих авторов позволяет их книгам парадоксально раскрепостить и читателя: наедине с книгами Липкина и Померанца он признается себе во многом, о чём молчит даже наедине с собой (В.Новиков заметил, что такова цель всякой настоящей прозы). Книга Липкина, написанная предельно просто, честная, мудрая, не из тех, о которых много спорят и много пишут. Но в ней зафиксирован тот сугубо частный опыт жизни, который важнее любых политических пристрастий и литературных деклараций: это опыт становления человека в искривлённом мире, и потому в награждении Липкина был бы глубокий символический смысл.
Все выжившие виноваты
Романы Ермакова и Астафьева с момента их публикации находились в центре внимания критики. Ермакову большинство критиков единогласно прочат Букера с момента публикации «большого» списка. И в этом есть резон: он самый молодой и самый перспективный автор из всей шестёрки кандидатов, а роман его — в полном смысле слова роман и первая настоящая книга об афганской войне. Это книга действительно замечательная. Хотя, на мой взгляд, в большинстве критических разборов (лучший из них — «Мерзкая плоть» А.Агеева) в романе Ермакова усматривают больше, чем автор хотел в него вложить. При всей значимости размышлений и символики романа сила его именно в изобразительной силе — об этом главном и необходимейшем качестве литературы мы как-то подзабыли. Мне представляется, что в «Знаке зверя» случаются и многословие, и избыточная патетика, но, право, неловко критиковать эту книгу тому, кто не только не имеет афганского опыта, но страшится даже представить себя на месте главного героя. Экспрессия, густопись, психологизм — вот самое сильное, что есть в этом романе; его философская основа, выстраданная и убедительная, также значима, но главное достижение Ермакова это именно честные и точные наблюдения над эволюцией героя в бесчеловечном мире. Мне ближе ранние рассказы Ермакова — они жестче, и авторская позиция в них не столь прописана, не так явно педалируется. Понятие подтекста для современной словесности выглядит некоторым анахронизмом, но именно подтекст так поражал в том же «Благополучном возвращении». «Знак зверя» — уникальное свидетельстве и прекрасная литература, но материал в нём всё ещё преобладает над методом. Он важнее. Так, вероятно, и должно быть, ибо для такой прозы разговор о «домысле-вымысле-сгущении-типизации» как-то не вполне этичен, не слишком уместен. Сам же Ермаков, на мой взгляд, писатель, не до конца сформировавшийся. Он грешит банальностями и ложным пафосом, особенно в последних рассказах, но в «Знаке зверя» он честный и глубокий летописец.
Книга эта глубоко пессимистична — наши традиционные ценности и впрямь зачастую не выдерживают проверки реальностью. «И жертва свершается» — не случайна последняя фраза этого страшного романа. Бессилие гуманизма в его традиционном понимании перед лицом мира, лишённого всех нравственных начал, вызывает мысли о какой-то новой нравственности; безотносительность вечных ценностей оказывается под вопросом, и императив «частной честности», прокламированный Липкиным, не срабатывает в тотальном аду. В какой-то степени Ермаков продолжает линию Т.Боровского — по мысли этого великого летописца концлагерей, все выжившие так или иначе виноваты, а деформации необратимы. Эту же позицию по-разному разделяет Эли Визель, чью «Ночь» мы прочли с таким опозданием, и Наум Ним — первоклассный прозаик, чьи повести о тюрьме и зоне образца восьмидесятых только начали выходить к читателю. Тема расплаты за жизнь, за выживание едва ли не впервые в нашей прозе решена у Ермакова столь честно и мрачно.
И тем не менее в «Знаке зверя» мне недостаёт некоей высоты взгляда — при всей бесспорности тех ориентиров, с которыми соотносит себя герой-романтик, герой-книжник. Может быть, именно стилистическая избыточность, патетика мешают мне признать книгу Ермакова итоговым, обобщающим его произведением об Афганистане. Он будет возвращаться к этой теме уже более опосредованно, более нейтрально, да простится мне это неуместное здесь слово. В целом его книга, безусловно, из числа «настоящих», но можно опасаться, что именно слабейшие черты прозы Ермакова получат своё развитие в его новых вещах. Он по преимуществу не философ, а изобразитель, поздние же его рассказы слишком «сделаны», надуманны, тривиальны при многозначительности. Вместе с тем в его лице мы продолжаем узнавать яркого и умного прозаика.
Война без пафоса
О романе Астафьева блестяще написал Лев Аннинский, вслед за ним решились заговорить и остальные — молчание было подозрительно долгим. Отчасти его можно объяснить тем, что опубликована на сегодня лишь первая книга, но и она даёт представление о замысле в целом. Вполне ясно, что перед нами сильнейшее произведение Астафьева — с ним не может сравниться «современная пастораль» «Пастух и пастушка», — уступают ему по масштабности и «Царь-рыба», и любимый автором этих строк «Печальный детектив».
Дело в том, что пастернаковское «высказаться полностью» оставалось заветной мечтой Астафьева все эти годы — так или иначе он был стеснён. Страшный военный опыт помножен в его романе на опыт последних лет империи, по-своему столь же страшный и столь же военный. Астафьев — пограничная фигура в нашей литературе, поистине «свой среди чужих», ибо в нём сочетается истинная, корневая «русскость» и весьма критичное отношение к современным адептам «русской идеи». Астафьев — прозаик далеко не «левых» убеждений, и, как всякий прозаик первого ряда, он вообще шире любого политического определения. Его боль — вот его единственное убеждение, и в подлинности этой боли сомневаться не приходится.
Он мастер высочайшего класса, и страшная правда войны у него дана как раз без малейшего пафоса. Разумеется, Астафьев-повествователь ни в малой мере не дистанцируется от объекта изображения. Его роман насыщен авторскими отступлениями, размышлениями, оценками, но они так откровенны, так отчаянно-горьки, что ни о какой патетике тут не может быть и речи. Его книга тоже исповедальна, и трагедия народа здесь предстаёт во всей своей безнадёжности. Астафьев равно сострадает и сыну фанатичного партработника, и любому из деревенских парней, попавших в жуткий прифронтовой карантин, в чёрную, волчью его яму. Нет прощения лишь особистам, лишь командирам, превращающим сибиряков в бессловесное пушечное мясо. После этого романа говорить об антипатии Астафьева к интеллигенции смешно: с теми, кого он ненавидит и кому сострадает, все, кажется, ясно. Из всего «начальства» в романе один старшина Шпатор вызывает несомненную авторскую и читательскую симпатию. Бред и ужас армейской политработы, чудовищный быт, жуткая достоверность всех деталей, мелочей, реплик — вот чем сильна астафьевская проза, и именно в ней так органичен синтез публицистической исповеди и изобразительной мощи. Надо полагать, вторая книга, действие которой происходит уже «на войне», на настоящей окопной войне, окажется столь же органичной и сильной. Мнение моё вполне однозначно: если исходить из критериев чисто литературных, наиболее достойный кандидат Астафьев. Книга его —высочайший литературный профессионализм и вместе с тем страстное, болезненное слово к читателю. Можно спорить о том, видит ли Астафьев какую-то надежду для народа, какое-то искупление его страшной судьбы, не напрасно ли «прокляты и убиты» его герои, но «Волчья яма», первая книга романа, безусловно, пополнит золотой фонд русской прозы.
Пожалуй, общий уровень произведений — кандидатов этого года не уступает прошлому, но и не превосходит его. В прошлом году номинировались великолепные книги Горенштейна, Петрушевской и Маканина (притом, что лично я отнюдь не поклонник повести Петрушевской «Время ночь» и считаю её почти спекулятивной по эксплуатации приёма, эта вещь была явлением заметным, а главное живым и спорным). В этом году все произведения, выдвинутые на Букера, по большому счету принадлежат всё-таки именно литературе, а не окололитературной тусовочной борьбе.
И вместе с тем можно сетовать на отсутствие принципиальной новизны, абсолютно нового имени, которое могло бы встать в один ряд с мастерами жанра. Олег Ермаков, основательно претендующий на роль такого писателя, всё-таки слишком сильно зависит от своего материала, своей темы и не дал пока принципиально новой стилистики, принципиально нового мировоззрения. Хотя, безусловно, его роман позволяет видеть в нём одну из ярчайших молодых фигур русской литературы.
Но, как справедливо заметил тот же В.Новиков, сегодня уже пора думать о Букере будущего года. И здесь, не утруждая себя гаданием на кофейной гуще всей журнальной прозы-93, мы попробуем назвать наиболее вероятных кандидатов в победную шестёрку.
Букер-94: претенденты уже есть
Шестерых мы, пожалуй, не насчитаем. Есть, однако, кандидатуры почти бесспорные. Это Фазиль Искандер с его «Человеком и его окрестностями», который продолжает публиковаться фрагментарно, а также с повестью «Пшади», опубликованной в этом году «Знаменем». Это Андрей Битов с его «Ожиданием обезьян», завершающим роман-трилогию «Оглашённые». Это Виктор Пелевин с «Жизнью насекомых» и, возможно, «Жёлтой стрелой». Это Михаил Шишкин с его романом «Всех ожидает одна ночь».
Как возможного кандидата можно рассматривать Владимира Шарова с романом «До и во время», который, несмотря на определённое занудство и вообще довольно скромные литературные достоинства, вызвал раскол аж в редакции «Нового мира», опубликовавшего его. Вообще, можно быть уверенным, что роман, сопровождённый при публикации критическим и хвалебным отзывами из публикующей редакции, вызовет полемику и шум совершенно независимо от его достоинств, а ведь читать-то Шарова попросту трудно, даром что в ряде своих построений он остроумен.
Насчёт шестого кандидата мы затрудняемся, да и в названных пяти не слишком уверены. В конце концов есть поэтичная, напряжённая проза Юрия Буйды — прозаика, чьи «Апокрифы нового времени» замечены всеми, а новые повести «Рита Шмидт Кто Угодно» и «Дон Домино» заставляют предполагать в нем одного из лучших писателей наших дней. Это чистая литература в полном смысле слова — таков и Пелевин, чьи сюжетные конструкции выстроены изобретательно, а здоровый юмор и вполне уместный цинизм выгодно отличают его от тошнотворно серьёзных современников, которые сплюнуть не могут без подробного теоретического обоснования. Есть новый роман Петрушевской, пугающие фрагменты из которого опубликовала газета «Европеец»,— пугающие, но по-своему смешные и сильно написанные. Вообще читабельной и яркой литературы по-прежнему очень мало, но намечается наконец приоритет именно литературных факторов: стало ясно, что вялая ирония, нарциссизм и ходьба по следам авангардистов XX века читателя не удовлетворяют.
Даже после того как С.Чупринин возразил против самого обобщающего слова «читатель», о некоем обобщённом читателе всё же говорить можно, хотя бы от противного. Все люди разные, кто спорит, но нет людей, способных получать эстетическое наслаждение от прозы, цель которой исключительно привлечь внимание к личности автора или продемонстрировать его эрудицию. Речь, разумеется, идёт о читателе массовом, чей вкус, оказывается, не так уж далёк от классических литературоведческих критериев. Проза должна быть интересной, насыщенной действием, скреплённой оригинальной авторской концепцией. Иначе в романе делать нечего: роман жанр, требующий собственного взгляда на мир, неповторимого почерка и сюжетного мастерства.
Прогнозы в литературе вообще довольно опасное дело. Высказав свои пристрастия и поздравив всех кандидатов, мы воздерживаемся от категоричных утверждений: такой-то непременно получит Букера, а такой-то ни в жисть. Парадокс в том, что Букера может получить любой. Не останавливаясь на составе жюри и признав его высокую компетентность, мы хотели бы пожелать ему, чтобы оно руководствовалось прежде всего литературными соображениями. Всё остальное преходяще. И, поздравив победителя и попраздновав с ним, будем ждать следующего Букера, претенденты на который уже сегодня выглядят весьма многообещающе.
Правота классика лишний раз подтверждается: коль скоро литература перестала быть поистине общенародным делом, критика увлеклась описанием презентации и советами властям, а читатель уже не ищет между строк ответа на вечные вопросы,— писателю остаётся надеяться на отзыв хотя бы в виде букеровской премии.
Если и не лучшему, то самому заметному
На наш взгляд, в прошлом году заметных романов (и даже повестей, поскольку Запад не привык различать эти два понятия) было по-прежнему мало. Лишь последний год принёс несколько безусловных удач, и к этому мы ещё вернёмся. Литература же последних трёх лет была в основном ориентирована на факторы внетекстовые, конъюнктурного и политического свойства. Поскольку премия Букера сама по себе есть подарок Запада, не должно вызывать удивления принципиальное изменение в менталитете русского писателя: он думает прежде всего о том, в какой мере он Западу интересен, насколько может быть там понят и как оценён. Если же судить с точки зрения чистой литературы, даже среди шести названных претендентов на Букера-93 есть кандидатуры труднообъяснимые. Букер явно будет вручён не столько лучшему роману в чисто эстетическом смысле, сколько роману наиболее заметному. На премию было выдвинуто около семидесяти произведений, половину которых составляют, в сущности, большие рассказы.
Лично мне представляется загадкой, почему роман Абрама Терца «Спокойной ночи» — едва ли не вершинное достижение Синявского-прозаика — не попал в итоговую шестёрку (объяснение насчёт участия Синявского в прошлогоднем букеровском жюри опять-таки внелитературное, да и едва ли в этом дело). С остальными решениями, пожалуй, можно согласиться. Во всяком случае не может не радовать тот факт, что внежанровая и нарциссическая книга Дм.Галковского «Бесконечный тупик» не сумела-таки закосить под роман — многие вполне серьёзно прочили ей Букера, хотя сочинение, полное взаимоисключающих комментариев к комментариям, едва ли может проходить по разряду художественной прозы вообще (даром что по-своему оно уникально хотя бы как опыт публицистических «Записок из подполья» на сорока печатных листах).
Без авангардиста в списке нельзя…
Шестёрка кандидатов выглядит следующим образом: из прежнего списка перекочевал В.Маканин (на этот раз с повестью «Стол, покрытый сукном и с графином посередине»), выдвинуты повести Л.Улицкои «Сонечка» и В.Нарбиковой «Около эколо». Романа в собственном смысле три: «Записки жильца» С.Липкина (также обозначенные как повесть, но вполне романные по замыслу), «Знак зверя» О.Ермакова и «Прокляты и убиты» В.Астафьева.
Мы позволим себе остановиться именно на последней романной «тройке», ибо, по нашему мнению, у первых трёх названных произведений значительно меньше шансов. Букер, правда, часто сопутствует литераторам, чьи имена только-только входят в культурный обиход: нельзя исключить, что Л.Улицкая с большим рассказом «Сонечка» удостоится премии, хотя рассказ этот при всех своих достоинствах явно не тянет на звание литературного события.
В.Маканин, безусловно, один из серьёзнейших литераторов нашего времени, и не только в России, но последние его повести-эссе чрезвычайно трудночитаемы. Если повесть «Лаз» — кандидат прошлого года — была крепкой и страшной антиутопией, то «Стол с графином» — чрезмерно «эссе-истская» проза с минимумом действия, с некоторой тривиальностью отдельных мыслей — при всей их выстраданности,— и, главное, читать её попросту тяжело, причём затраченные усилия не во всем окупаются результатом. Обидно было бы видеть, как великолепный прозаик во второй раз лишается единственной (как ни крути) престижной литературной премии в России. Хотя, по точному замечанию одного из критиков, «Лаз» несколько отставал от действительности, а антиутопии положено её опережать, предыдущая маканинская повесть была всё-таки более достойна Букера. Хотя бы благодаря универсальной и многозначной метафоре, лежащей в основе сюжета.
О повести Нарбиковой «Около эколо», на мой взгляд, всерьёз говорить не стоит: эта вещь допущена в список скорее всего как доказательство определённой широты взглядов жюри. Без авангардиста в списке нельзя ж. Рассматривая эту повесть как явление собственно литературное, мы рискуем отнестись к ней чересчур серьёзно: проза В.Нарбиковой рассчитана на скандал; на внимание Запада, на эпатаж, на первую премию по разряду эвфемистических описаний самого-самого, но вся она, увы, вращается около эколо, а эколо — вещь слишком невразумительная и вместе банальная, чтобы анализировать её. Читателю она, к сожалению, не так интересна, как товарищам по авангардистскому цеху. Из трёх повестей, номинированных в этом году, наибольшие шансы у традиционной, лиричной, добротной и читабельной прозы Улицкой, но, повторяем, «Сонечка» явно не выглядит большой литературой, уступая рассказам Т.Толстой, не говорю уж о прозе Л.Петрушевской.
О частных, но честных
Куда более серьёзны три остальные кандидатуры — Липкин, Ермаков и Астафьев. Их шансы можно с большой степенью вероятности оценить как равные. Семен Липкин — не только один из блестящих лирических поэтов, не только ученик Мандельштама и желанный гость его московской квартиры, но и достойнейший хранитель тех традиций, которые Ахматова называла «добрыми нравами литературы». Его чисто человеческое достоинство, верность себе, эрудиция и благородство — не такой уж внелитературный фактор, как может показаться. Никогда не знавший широкой известности и немало претерпевший от официоза, Липкин вполне достоин увенчания Букером. «Записки жильца» — хорошая, крепкая вещь, которая по замыслу и значению гораздо шире автобиографических записок хотя бы потому, что фигура повествователя продуманно типична, характерна.
Обозреватель «Континента» уже заметил, что герой Липкина именно жилец, то есть фигура прежде всего частная, из тех «частных, но честных людей», о которых писала недавно Новелла Матвеева. Именно опыт этих людей она назвала основой духовного опыта общества. Миша, герой Липкина, живёт в дурные, глухие времена — он проходит предвоенный ад дознаний и слежки в маленьком южном городке, он остаётся жив в мясорубке войны, он не ломается и в послевоенной сумеречной реальности, словом, «Записки жильца» есть в некотором смысле опыт духовного самосохранения. Эта книга могла бы встать в один ряд с «Записками гадкого утёнка» Григория Померанца. Их роднит многое: обе писались долго (Липкин закончил «Записки жильца» без всякой надежды на публикацию, Померанц писал свои записки, думаю, в те же времена, хотя завершил уже сегодня, с учётом опыта постсоветской действительности). Обе в той или иной степени фиксируют опыт чужого среди своих, опыт чужака, маргинала поневоле. Исповедальная, подчас пугающая откровенность обоих авторов позволяет их книгам парадоксально раскрепостить и читателя: наедине с книгами Липкина и Померанца он признается себе во многом, о чём молчит даже наедине с собой (В.Новиков заметил, что такова цель всякой настоящей прозы). Книга Липкина, написанная предельно просто, честная, мудрая, не из тех, о которых много спорят и много пишут. Но в ней зафиксирован тот сугубо частный опыт жизни, который важнее любых политических пристрастий и литературных деклараций: это опыт становления человека в искривлённом мире, и потому в награждении Липкина был бы глубокий символический смысл.
Все выжившие виноваты
Романы Ермакова и Астафьева с момента их публикации находились в центре внимания критики. Ермакову большинство критиков единогласно прочат Букера с момента публикации «большого» списка. И в этом есть резон: он самый молодой и самый перспективный автор из всей шестёрки кандидатов, а роман его — в полном смысле слова роман и первая настоящая книга об афганской войне. Это книга действительно замечательная. Хотя, на мой взгляд, в большинстве критических разборов (лучший из них — «Мерзкая плоть» А.Агеева) в романе Ермакова усматривают больше, чем автор хотел в него вложить. При всей значимости размышлений и символики романа сила его именно в изобразительной силе — об этом главном и необходимейшем качестве литературы мы как-то подзабыли. Мне представляется, что в «Знаке зверя» случаются и многословие, и избыточная патетика, но, право, неловко критиковать эту книгу тому, кто не только не имеет афганского опыта, но страшится даже представить себя на месте главного героя. Экспрессия, густопись, психологизм — вот самое сильное, что есть в этом романе; его философская основа, выстраданная и убедительная, также значима, но главное достижение Ермакова это именно честные и точные наблюдения над эволюцией героя в бесчеловечном мире. Мне ближе ранние рассказы Ермакова — они жестче, и авторская позиция в них не столь прописана, не так явно педалируется. Понятие подтекста для современной словесности выглядит некоторым анахронизмом, но именно подтекст так поражал в том же «Благополучном возвращении». «Знак зверя» — уникальное свидетельстве и прекрасная литература, но материал в нём всё ещё преобладает над методом. Он важнее. Так, вероятно, и должно быть, ибо для такой прозы разговор о «домысле-вымысле-сгущении-типизации» как-то не вполне этичен, не слишком уместен. Сам же Ермаков, на мой взгляд, писатель, не до конца сформировавшийся. Он грешит банальностями и ложным пафосом, особенно в последних рассказах, но в «Знаке зверя» он честный и глубокий летописец.
Книга эта глубоко пессимистична — наши традиционные ценности и впрямь зачастую не выдерживают проверки реальностью. «И жертва свершается» — не случайна последняя фраза этого страшного романа. Бессилие гуманизма в его традиционном понимании перед лицом мира, лишённого всех нравственных начал, вызывает мысли о какой-то новой нравственности; безотносительность вечных ценностей оказывается под вопросом, и императив «частной честности», прокламированный Липкиным, не срабатывает в тотальном аду. В какой-то степени Ермаков продолжает линию Т.Боровского — по мысли этого великого летописца концлагерей, все выжившие так или иначе виноваты, а деформации необратимы. Эту же позицию по-разному разделяет Эли Визель, чью «Ночь» мы прочли с таким опозданием, и Наум Ним — первоклассный прозаик, чьи повести о тюрьме и зоне образца восьмидесятых только начали выходить к читателю. Тема расплаты за жизнь, за выживание едва ли не впервые в нашей прозе решена у Ермакова столь честно и мрачно.
И тем не менее в «Знаке зверя» мне недостаёт некоей высоты взгляда — при всей бесспорности тех ориентиров, с которыми соотносит себя герой-романтик, герой-книжник. Может быть, именно стилистическая избыточность, патетика мешают мне признать книгу Ермакова итоговым, обобщающим его произведением об Афганистане. Он будет возвращаться к этой теме уже более опосредованно, более нейтрально, да простится мне это неуместное здесь слово. В целом его книга, безусловно, из числа «настоящих», но можно опасаться, что именно слабейшие черты прозы Ермакова получат своё развитие в его новых вещах. Он по преимуществу не философ, а изобразитель, поздние же его рассказы слишком «сделаны», надуманны, тривиальны при многозначительности. Вместе с тем в его лице мы продолжаем узнавать яркого и умного прозаика.
Война без пафоса
О романе Астафьева блестяще написал Лев Аннинский, вслед за ним решились заговорить и остальные — молчание было подозрительно долгим. Отчасти его можно объяснить тем, что опубликована на сегодня лишь первая книга, но и она даёт представление о замысле в целом. Вполне ясно, что перед нами сильнейшее произведение Астафьева — с ним не может сравниться «современная пастораль» «Пастух и пастушка», — уступают ему по масштабности и «Царь-рыба», и любимый автором этих строк «Печальный детектив».
Дело в том, что пастернаковское «высказаться полностью» оставалось заветной мечтой Астафьева все эти годы — так или иначе он был стеснён. Страшный военный опыт помножен в его романе на опыт последних лет империи, по-своему столь же страшный и столь же военный. Астафьев — пограничная фигура в нашей литературе, поистине «свой среди чужих», ибо в нём сочетается истинная, корневая «русскость» и весьма критичное отношение к современным адептам «русской идеи». Астафьев — прозаик далеко не «левых» убеждений, и, как всякий прозаик первого ряда, он вообще шире любого политического определения. Его боль — вот его единственное убеждение, и в подлинности этой боли сомневаться не приходится.
Он мастер высочайшего класса, и страшная правда войны у него дана как раз без малейшего пафоса. Разумеется, Астафьев-повествователь ни в малой мере не дистанцируется от объекта изображения. Его роман насыщен авторскими отступлениями, размышлениями, оценками, но они так откровенны, так отчаянно-горьки, что ни о какой патетике тут не может быть и речи. Его книга тоже исповедальна, и трагедия народа здесь предстаёт во всей своей безнадёжности. Астафьев равно сострадает и сыну фанатичного партработника, и любому из деревенских парней, попавших в жуткий прифронтовой карантин, в чёрную, волчью его яму. Нет прощения лишь особистам, лишь командирам, превращающим сибиряков в бессловесное пушечное мясо. После этого романа говорить об антипатии Астафьева к интеллигенции смешно: с теми, кого он ненавидит и кому сострадает, все, кажется, ясно. Из всего «начальства» в романе один старшина Шпатор вызывает несомненную авторскую и читательскую симпатию. Бред и ужас армейской политработы, чудовищный быт, жуткая достоверность всех деталей, мелочей, реплик — вот чем сильна астафьевская проза, и именно в ней так органичен синтез публицистической исповеди и изобразительной мощи. Надо полагать, вторая книга, действие которой происходит уже «на войне», на настоящей окопной войне, окажется столь же органичной и сильной. Мнение моё вполне однозначно: если исходить из критериев чисто литературных, наиболее достойный кандидат Астафьев. Книга его —высочайший литературный профессионализм и вместе с тем страстное, болезненное слово к читателю. Можно спорить о том, видит ли Астафьев какую-то надежду для народа, какое-то искупление его страшной судьбы, не напрасно ли «прокляты и убиты» его герои, но «Волчья яма», первая книга романа, безусловно, пополнит золотой фонд русской прозы.
Пожалуй, общий уровень произведений — кандидатов этого года не уступает прошлому, но и не превосходит его. В прошлом году номинировались великолепные книги Горенштейна, Петрушевской и Маканина (притом, что лично я отнюдь не поклонник повести Петрушевской «Время ночь» и считаю её почти спекулятивной по эксплуатации приёма, эта вещь была явлением заметным, а главное живым и спорным). В этом году все произведения, выдвинутые на Букера, по большому счету принадлежат всё-таки именно литературе, а не окололитературной тусовочной борьбе.
И вместе с тем можно сетовать на отсутствие принципиальной новизны, абсолютно нового имени, которое могло бы встать в один ряд с мастерами жанра. Олег Ермаков, основательно претендующий на роль такого писателя, всё-таки слишком сильно зависит от своего материала, своей темы и не дал пока принципиально новой стилистики, принципиально нового мировоззрения. Хотя, безусловно, его роман позволяет видеть в нём одну из ярчайших молодых фигур русской литературы.
Но, как справедливо заметил тот же В.Новиков, сегодня уже пора думать о Букере будущего года. И здесь, не утруждая себя гаданием на кофейной гуще всей журнальной прозы-93, мы попробуем назвать наиболее вероятных кандидатов в победную шестёрку.
Букер-94: претенденты уже есть
Шестерых мы, пожалуй, не насчитаем. Есть, однако, кандидатуры почти бесспорные. Это Фазиль Искандер с его «Человеком и его окрестностями», который продолжает публиковаться фрагментарно, а также с повестью «Пшади», опубликованной в этом году «Знаменем». Это Андрей Битов с его «Ожиданием обезьян», завершающим роман-трилогию «Оглашённые». Это Виктор Пелевин с «Жизнью насекомых» и, возможно, «Жёлтой стрелой». Это Михаил Шишкин с его романом «Всех ожидает одна ночь».
Как возможного кандидата можно рассматривать Владимира Шарова с романом «До и во время», который, несмотря на определённое занудство и вообще довольно скромные литературные достоинства, вызвал раскол аж в редакции «Нового мира», опубликовавшего его. Вообще, можно быть уверенным, что роман, сопровождённый при публикации критическим и хвалебным отзывами из публикующей редакции, вызовет полемику и шум совершенно независимо от его достоинств, а ведь читать-то Шарова попросту трудно, даром что в ряде своих построений он остроумен.
Насчёт шестого кандидата мы затрудняемся, да и в названных пяти не слишком уверены. В конце концов есть поэтичная, напряжённая проза Юрия Буйды — прозаика, чьи «Апокрифы нового времени» замечены всеми, а новые повести «Рита Шмидт Кто Угодно» и «Дон Домино» заставляют предполагать в нем одного из лучших писателей наших дней. Это чистая литература в полном смысле слова — таков и Пелевин, чьи сюжетные конструкции выстроены изобретательно, а здоровый юмор и вполне уместный цинизм выгодно отличают его от тошнотворно серьёзных современников, которые сплюнуть не могут без подробного теоретического обоснования. Есть новый роман Петрушевской, пугающие фрагменты из которого опубликовала газета «Европеец»,— пугающие, но по-своему смешные и сильно написанные. Вообще читабельной и яркой литературы по-прежнему очень мало, но намечается наконец приоритет именно литературных факторов: стало ясно, что вялая ирония, нарциссизм и ходьба по следам авангардистов XX века читателя не удовлетворяют.
Даже после того как С.Чупринин возразил против самого обобщающего слова «читатель», о некоем обобщённом читателе всё же говорить можно, хотя бы от противного. Все люди разные, кто спорит, но нет людей, способных получать эстетическое наслаждение от прозы, цель которой исключительно привлечь внимание к личности автора или продемонстрировать его эрудицию. Речь, разумеется, идёт о читателе массовом, чей вкус, оказывается, не так уж далёк от классических литературоведческих критериев. Проза должна быть интересной, насыщенной действием, скреплённой оригинальной авторской концепцией. Иначе в романе делать нечего: роман жанр, требующий собственного взгляда на мир, неповторимого почерка и сюжетного мастерства.
Прогнозы в литературе вообще довольно опасное дело. Высказав свои пристрастия и поздравив всех кандидатов, мы воздерживаемся от категоричных утверждений: такой-то непременно получит Букера, а такой-то ни в жисть. Парадокс в том, что Букера может получить любой. Не останавливаясь на составе жюри и признав его высокую компетентность, мы хотели бы пожелать ему, чтобы оно руководствовалось прежде всего литературными соображениями. Всё остальное преходяще. И, поздравив победителя и попраздновав с ним, будем ждать следующего Букера, претенденты на который уже сегодня выглядят весьма многообещающе.