Дмитрий Быков // «Русский пионер», №3(97), июль-август 2020 года

1

Кондратьева знали те, кому надо. Словно невидимый фильтр отсекал от него ненужных людей. Когда Антонов в марте двадцать пятого впервые разговаривал с Царёвым, они почти одновременно сказали: первый — Кондратьев. И стало понятно, что с этим — оба одновременно так друг про друга и подумали — можно иметь дело.

Кондратьев писал весело и ясно, чувствовалась энергия. Предисловие было Ветчинкина, который по крайней нелюбви к письму абы за что не взялся бы. Из его двух страниц было понятно, что пришёл человек новый. Антонов насел на Ветчинкина: хоть какой он? Ну, такой… сутулый. Познакомьте! Ветчинкин по обыкновению жался и кряхтел: да как же, он закрытый, приходит когда хочет… Впрочем, иногда в аэродинамической лаборатории в физфаковском подвале, знаете, в Даевом… Ещё бы не знал! И уже со второй попытки ему показали: в углу вытачивал на станке нечто, тут же встал спиной к станку, прикрывая. Действительно сутулый, но слегка, от застенчивости, потому что при коломенском росте везде выделялся. Антонов старался держаться деловито, без восторженности: здравствуйте-здравствуйте, я такой-то. А, сказал Кондратьев, плавали, знаем. Кольчугалюминий. Стало ужасно приятно. Регулярных и долгих общений не было, потому что с самого начала ясна была кондратьевская склонность к одиночеству и тайне, вдобавок и занимался он слишком другим — Антонов хотел летать и строить аэротехнику, Кондратьева интересовали межпланетные маршруты, и планировал он их так, как будто ракетоплан был уже вот, летал. Но если представить, что действительно — вот, то есть как бы откинуть первую ступень и вообразить себя году в 1953-м, когда не мы, так немцы уже запустят первых людей к Марсу,— нельзя было не восхищаться устройством его ума и речи. Он придумал станцию на орбите, с которой впервые шагнут на Луну; великолепно сконструировал расширенное сопло, додумался использовать магниевый бак как топливо — очевидная, казалось бы, вещь, но просчитал он один! Наконец, когда Антонов его действительно зауважал — так это после гравитационного манёвра. Использовать притяжение планет, да что там — звёзд, это было невообразимо и притом рассчитано так красиво, что и Царев проникся. И как-то это было очень в духе Кондратьева — посмеиваться и глядеть вкось, выслушивая их поздравления. Он сказал тогда, что готовит обобщающую работу — «Тем, кто строит, чтобы летать», уже послал в Калугу, — и тут исчез.

2

Было тёмное дело с элеватором без гвоздей. Как всегда, Кондратьев шагнул дальше, чем следовало, или, правильно формулируя, раньше. Почему надо было строить элеватор без гвоздей? Нужно было построить обычный, пусть и сверхъестественных размеров. Не надо было называть его «Мастодонт», комиссия не знала этого слова. Надо было «Слон» или «Мамонт», если хотелось подчеркнуть хобот. Ясно же, что они боялись непонятного. Если без гвоздей — явное вредительство, упадёт и похоронит 13 тысяч тонн зерна. Что им сэкономили центнер гвоздей, они не поняли. Вмешивался Вернадский, заслушали Ветчинкина,— обошлось ссылкой, откуда почти сразу перевели в распоряжение шахтоуправления. Далее след терялся, мелькнула одна статья о ветряках — уже в тридцать шестом, в «Известиях», фантастический электрический ветряк в Крыму, способный по мощности сравниться с Порожской ГЭС. Это было очень далеко и от межпланетных полётов, и от шахт. Начали было строить на Ай-Петри, но вдруг заглохло, и Кондратьев опять канул. Но Антонов его не забывал, с неизменной симпатией помнил колючие глаза, вдруг способные просиять, сухое лицо с бородкой, чёрный свитер с высоким воротником, необыкновенно уютный, — и вот этот гравитационный манёвр с притяжением Юпитера; и когда его вызвали и спросили, кого он желал бы привлечь, «не а-гранычывая себя», он назвал Кондратьева первым.

Тут у него снова был шанс изумиться осведомлённости Мефистофеля, человека в общем далёкого от ракетостроения. «Это какой же?— спросил он брезгливо.— Там что-то было в Камне-на-Оби?» — «Было,— сказал Антонов,— но разобрались, и его конструкция, насколько я знаю, до сих пор стоит». — «А вам он зачэм?» — «Он голова, каких мало». — «Хорошо, вам перезвонят». И через три дня ему действительно позвонили — где бы ещё, в какой Германии так держали всех на карандаше?— и сообщили, что Кондратьев в Серпуховском районе Московской области, на машинно-тракторной станции имени XVII съезда.

Антонову в статусе начальника КБ не составило бы труда за Кондратьевым послать и доставить его в Москву, но человеку с опытом неприятностей нелегко было бы соглашаться на новую должность, если б его доставили с фельдъегерем. И выставлять себя начальником Антонову не хотелось — ему нужен был не подчинённый, а светлая голова. И потому он поехал сам, и не машиной, которая ему теперь полагалась, а электричкой. Хлестал в лицо февраль, вообще словно не рассветало, снег был мелкий, колкий, Антонов успел все проклясть в прокуренной, темной электричке с мутными окнами и проплёванными вагонами, потом попуткой добирался до МТС, потом битых полчаса отыскивал Кондратьева среди сгрудившихся посреди бесприютной равнины мастерских, пока наконец ему не сказали, что Кондратьев в слесарке; из слесарки отправили его в ремонтный бокс, а оттуда в таинственную генераторную, которую он отыскал только к трём часам дня. В генераторной среди толпы малорослых людей непонятного возраста — издали он принял бы их за подростков — он сразу заметил Кондратьева, всё ту же коломенскую версту. Кондратьев что-то объяснял, стоя у развороченного тракторного двигателя. Антонов подошёл и встал поодаль, не желая прерывать разговор. Он боялся, что у него появятся начальственные повадки. Но Кондратьев учуял нового человека, замолк и обернулся к нему.

3

— Ну здорово,— сказал Антонов.

— Здорово.— Кондратьев снял рукавицу и подал ему огромную ладонь.— Ты откуда к нам?

— Я по твою душу. Это сколько ж мы лет не виделись, Юра?

— Одиннадцать,— сказал Кондратьев уверенно.— Я тебя сразу узнал.

— Да и тебя не спутаешь. Ты заканчивай тут, потом пойдём, поговорим.

— Обедать пойдём, я сейчас.— Кондратьев махнул рукой остальным.— Шабаш.

Люди в ватниках настороженно поглядели на Антонова, помялись и разошлись, словно растворились в полутьме по углам.

— Ко мне пойдём,— сказал Кондратьев на улице.— Это я тут, видишь, показываю, почему эм семнадцатый греется.

Антонов в дизелях ничего не понимал.

— А что, греется?

— Там смесь грязнится. Ну и вообще… перехимичили. Двигатель дельный, Бриллинг его придумывал. Но есть пара вещей, которые можно…— Кондратьевская манера делать паузы перед окончанием фразы, словно заменяя мат или термин, никуда не делась.— Поправить,— закончил он.

Антонов привёз в наплечной сумке палку твёрдой колбасы и две бутылки водки, Кондратьев привёл его в холодную чистую избу с минимумом мебели, сразу стал растапливать печь, ни о чём не расспрашивая. Он кинул несколько картофелин в чугун, нарезал бурый хлеб, молча взял водку и так же молча разлил её по стаканам.

— Ну, к нам?— спросил он, помолчав после первой.

— Да нет, Юр. Я хотел, наоборот, тебя к нам.

Кондратьев всё-таки сильно переменился, но, как всегда, трудно было сказать, в чём именно. Вся повадка его была прежняя, волосы по-прежнему густые, в бороде блестела седина, даже свитер, кажется, был тот же самый, но на лицо словно набросили мелкую сетку, потяжелели веки, и слушал он, глядя в стол. Антонов быстро ему рассказал суть задачи.

— А кто курирует это всё?

Он по-прежнему задавал главные вопросы, минуя частности. Антонов назвал.

— А что он в этом понимает?

— Так он не должен понимать, Юра. Я понимаю, и хватит.

Антонов хотел поделиться именно с Кондратьевым своими соображениями об этом новом типе партийца, но решил, что пока не время — надо определиться. Он не допускал даже после одиннадцати лет, что Кондратьев стал ортодоксом, а вот что он возненавидел ортодоксов — мог представить легко и не хотел его отпугивать.

Кондратьев поднял на него глаза, помолчал и хмыкнул.

— А я думал, ты сюда. У нас сейчас… интересно.

— Юра, мне интересно строить самолёты. Ты пока не строишь… или у тебя тут строится дизельная межпланетная станция?

А кстати, свободно могло быть. Это было очень в духе Кондратьева — подпольно, на МТС, затерянной под Серпуховом, конструировать межпланетную ракету, и притом под контролем тех же людей. Иначе откуда бы Мефистофель так быстро его извлёк? Вот они, МТС-то, а мы всё думаем — «Челябинцы»…

— Станция — нет,— сказал Кондратьев, не обидевшись.— А ребята есть дельные. Так что в перспективе… могут.

— Юра,— тут Антонов попёр в решительную атаку, потому что рассусоливать не любил,— сейчас можно работать. Мы им сейчас нужны по военным делам. Это всегда так было, ну и надо пользоваться, пока можно.— Он мельком подумал, что другие люди, не видавшиеся десяток лет, первым делом стали бы друг друга расспрашивать, кто на ком женат да какие детки, но они оба были ненормальные и своей ненормальностью гордились. «Какие последние политические известия?» — нормальный предсмертный вопрос.

— И где это всё?

— Пока под Нижним, там посмотрим.

— Командуют военные, я так понимаю.

Антонов решился-таки поделиться соображениями.

— Они какие-то новые пошли. Не дубы, во всяком случае. Обучаются быстро, память конская, в теорию не лезут. Я понимаю — им нужен истребитель. Ну что, будет истребитель, в конце концов, не самая бесполезная вещь. Особенно сейчас, сам понимаешь. Но в перспективе — там можно думать про ракету. Там можно делать твою станцию. Там сейчас всё можно делать, короче, лишь бы мы были первые везде. И условия там — ну, не знаю насчёт быта, про быт мы много не говорили… Это для тебя, я понимаю, вещь десятая. Но всё, что касается работы, там будет на чистом сливочном масле. Всё по высшему разряду и лучше, чем в Европе. Если бы нам всё это дали десять лет назад — наша машина бы сейчас уже ходила по Луне.

— Ну а что быт,— сказал Кондратьев.— Колбаса вот… ничего.

Антонов понимал, что он формулирует ответ, и не торопил. И Кондратьев его формулировал, и, как всегда, это был ответ с опережением, но, в его манере, чуть вбок.

— Да я, в общем, чего-то такого и ждал. Ну, примерно. Это знаешь как будет? Как Вавилонская башня.

Антонов поразился: именно это сравнение уже приходило ему в голову.

— Ну а что?— спросил он.— Про это, видно, не только мы с тобой думаем. Я тут книжку читал, любопытную. Про то самое. Так вот, когда через руины Вавилонской башни шло войско Александра Македонского, они эти руины обходили три дня!

— Да кто ж говорит-то, — сказал Кондратьев, глядя прямо на Антонова без всякой улыбки.— Кто же спорит-то. Я это просто к тому… что хорошая вещь башня, но не тебе бы, город Вавилон, её строить.

— Но больше-то некому,— мгновенно среагировал Антонов.— Кроме города Вавилона она же не нужна никому.

— Да я не спорю, дело хорошее. Особенно в процессе.

— А до результата, знаешь, только внуки доживут. Они там сами разберутся, что с этой башней делать — в кино снимать, магазины размещать, мало ли…

Тут у него мелькнула догадка. Он ничего не знал о прошлом Кондратьева. Люди со сложным прошлым, с не совсем кристальным происхождением или с участием в войне не на той стороне, мало ли, опасались приближаться к любым затеям Мефистофеля. Они не понимали, что самое безопасное место сейчас — именно рядом с ним, под самым его прямым руководством, потому что они там сами для себя решали, кто у них свой, а кто чужой. Это на местах могли переусердствовать и вместо стрижки ногтей рубили пальцы. А когда надо было делать дело, в это дело пускали тех, кого надо, без оглядки на классовые различия.

Он так и сказал Кондратьеву, сначала подыскивая слова, а потом, как всегда в разговорах с ним, рубя прямо: если у тебя что-то с анкетой или с фамилией или ты опасаешься за прошлое — так как раз КБ и есть то самое место, где про это можно не думать.

Кондратьев покачал головой, и некоторое время они пили молча.

4

— Ну, в общем, я не поеду,— сказал Кондратьев так, что Антонов сразу понял: уговаривать бесполезно. Он был из тех, с кем ссорятся один раз, а уговаривать — значило именно поссориться. Но для Антонова это было дело принципа, он, может, затем и хотел заручиться согласием самого талантливого из них, что сам себя убеждал бы именно этим согласием. А если он не хотел, то, стало быть, всё зря. Вот весь он был в этом. Он хотел, видимо, не замараться и вечно так сидеть в углу, занимаясь своим дизелем, а по ночам, должно быть, рисуя межпланетные ракеты. И когда-нибудь ему будет памятник, хотя ни одна его ракета никуда не полетит, а про Антонова скажут, что он продал душу.

— Ты, Юра, обращал внимание на одну вещь?— вкрадчиво начал Антонов.— Человечество всегда про себя рассказывает разные истории. И почему-то оно до шестнадцатого века рассказывало одну, а потом стало рассказывать другую. До пятнадцатого кто-то ещё верил, что Богу интересно. А потом поняли, что ему интересны не все. Всех спасти не получается. И тогда он прислал Мефистофеля, чтобы спасать одного, двух, ну, тех, у кого получается. Чтобы они ему строили ракету, или башню, или мало ли. Так что брезговать Мефистофелем — это, конечно, красиво. Но это, Юра, бессмысленно. Я тебе даже знаешь что скажу? Там, в Нижнем, совершенно не рай.— Он начал хмелеть, поскольку всегда пил мало, и сейчас после второй выкладывал ему всё, о чём думал в последнее время, когда слишком уставал, чтобы сразу заснуть. Тогдашние люди вообще много думали — именно потому, что мало спали.— Там в лучшем случае чистилище, и в это чистилище я тебя, Юра, могу взять. Но остальное — это ад полноценный, нормальный. Тот, про который написано. И весь выбор — он очень простой. Надо же исходить не из того, что нам хочется. Надо из того, что есть. Здесь иначе никогда не бывало. Так что выбор, Юра, такой: или девяносто процентов живут в г…, а десять в чистилище… Либо сто процентов живут в г… Ты можешь, конечно, считать, что в этом г… ты остаёшься самым чистым. Но оно, Юра, не перестанет быть г… А с Мефистофелем, может быть, ты построишь ракету, и дети наши улетят куда-нибудь, где этого выбора нет. Вот примерно так.

— Ну да, да. Я примерно так и понимал. Я тебя разве сужу? Я никогда тебя судить не буду. Но мне не хочется… в такое чистилище. У меня тут, может быть, другое… чистилище.

— А другого нет, Юра!— тихо закричал на него Антонов.— Если ты хочешь строить ракету, тебе придётся быть Фаустом и подписывать с ними договор, именно! Если они дадут тебе всё, ты тоже должен им что-то дать, это же ясно! Но ты сделаешь им ракету, которая полетит.

— Да почему,— сказал Кондратьев.— Я им что-нибудь другое сделаю.

В это время очень кстати, словно нарочно для иллюстрации, хлопнула дверь в сенях, и с мороза зашёл человек, которого Антонов поначалу не разглядел.

— Вот, пожалуйста, — сказал Кондратьев радостно. — Прошу любить и жаловать. Товарищ Донников.

Антонов хоть и хмелел, но на фамилии реагировал мгновенно: дело Донникова, точно, были какие-то о нём статьи лет восемь назад. Какая-то молодёжь переводила фашиствующих литераторов. Потом заглохло. Кого-то выслали, но потом настали такие времена, что высылали уже пачками, и хоть он запрещал себе про это думать — кое-что просачивалось. Вот, стало быть, Донников. Странно, он должен быть старше. Консервировали их, что ли, там, куда высылали? Донников был очаровательный человек, каких сейчас уже не было. Вот очаровательный, других слов не находилось. Он лучился доброжелательством, хотя видел Антонова впервые. Может, так доверял Юре — с плохим человеком пить не будет? Ему по всем данным было под тридцать, но выглядел он свежим, радостным юношей. Чтобы увидеть такого человека, теперь надо было ехать на МТС под Серпухов, а то и значительно дальше. Счастливых людей не осталось, всех выслали.

— Юрий Васильевич,— сказал Донников,— я чего отрываю-то вас. Там наши вроде додумались…

— Погоди, Миш,— сказал Кондратьев.— Ко мне друг приехал.

Почему-то этот «друг» обрадовал Антонова куда больше, чем давеча сообщение Мефистофеля о том, что ему дают КБ.

— Большой человек стал,— продолжал Кондратьев.— А меня не забыл. Колбасы вот привёз.

Антонов встал и подошёл к Донникову поздороваться.

— Владимир,— сказал он веско.

— А я Миша, очень приятно. Я про вас читал. Вы конструктор Антонов, так?

— Ну так,— сказал Антонов.— Конструирую немного.

— А я тут в школе работаю рядом,— радостно признался Миша.— Мне в Москву сейчас не очень, а здесь ничего. Но вы не думайте, товарищ Антонов, с меня судимость сняли. Мне и в школу можно, и в Москве я бываю, всё нормально. Он это говорил спокойно и радостно, без той пришибленности, с которой обычно признавались в подобных извивах биографии.

— Я, понимаешь, Миша, не всегда дизелями занимался,— объяснил Кондратьев.

— Да я помню.

— Ты, кстати, Володя, присмотрись.— Антонов заметил, что это был первый раз, когда Кондратьев обратился к нему по имени, словно в Мишином присутствии добрели все, даже погода.— У нас тут тоже, как ты выражаешься, немного чистилище. Миша вот школу делает по новому образцу, очень приличную. Я же кое с кем познакомился… в разное время. Ну и как-то они ко мне… приезжают. Необязательно же истребитель, так? Можно и… вот так. Садись, Миш. Пойдём сейчас посмотрим, что они там…

Миша радостно присел к столу — он всё делал радостно — и стал чистить картошку; Антонов только теперь заметил, что левая рука у него покалечена — нет двух пальцев.

— Это на производстве меня,— проследил он за взглядом Антонова, и сказал об этом тоже гордо и радостно.— Но я приспособился. Всё-таки левая же.

— Да уж понимаю, что не в песочнице,— сказал Антонов.

До него начало доходить. Он уже понял, что КБ будет не одно, но создавать их можно не только сверху и не только по решению ЦК. В таких чистилищах, как у него, всегда будет делаться в России всё, потому что больше тут делаться негде и нечему, но затевать эти КБ умеет не только Мефистофель. Вот и Донников, должно быть, затеял в своё время такое, где они переводили фашистских авторов — фашиста Эредиа, фашиста Камоэнса, — но его взяли за ухо и отправили на производство, где он лишился двух пальцев: в них-то, должно быть, и гнездился фашизм. И теперь он вместе с Кондратьевым создавал новое КБ, где найти их было не так-то просто: Мефистофель всё про них, конечно, знал, потому что он знал всё про всех, но ему лично, его очёчкам, его тонким губам, холодным его рукам, они не подчинялись. И на короткий миг Антонову невыносимо захотелось поработать в этом КБ, но в этой выстуженной чистой избе он жить не хотел. Ему вполне достаточно было того, что придётся здесь заночевать.

Но смотреть дизель он пошёл. И даже давал советы, после которых Кондратьев одобрительно хмыкал.

5

…Ночевать Антонова определили на лавку у окна. Ложиться на печь он категорически отказался, и туда полез Миша. Антонов так и не спросил Кондратьева, женат ли он, как называется в МТС его должность и бывает ли он в Москве. Он сразу понял, что уговорить его не удастся — и что, скорее всего, ракета их полетит не скоро: у Кондратьева было чутье на такие вещи. Но была у него последняя зацепка — смутная надежда на то, что Кондратьев за эти одиннадцать лет стал именно специалистом по дизелям, хорошим специалистом, но совершенно не по тем вещам, которые ему удавались прежде. Он хотел проверить это подозрение и даже знал как. Была простая задачка, на которой Кердыш проверял аспирантов,— «Отчего Луна не из чугуна?». Все пускались в дебри, а правильный ответ был известен детям: «Потому что на Луну не хватило чугуну». Но здесь слишком велика была вероятность именно этого детского, несерьёзного ответа, и своих будущих подмастерьев Антонов отсеивал с помощью задачки похитрей, взятой из французской книжки про жизнь Пуанкаре. Тот выдумал её, малёк, в десятилетнем возрасте.

— Слушай, Юр,— сказал он, поворочавшись на лавке.— Ты не дрыхнешь ещё?

— Нет,— отозвался Кондратьев со своей кровати с эмалированными шарами.

— Задача,— сказал Антонов.— Внутри квадрата взята произвольная точка. Произвольная. От неё к серединам сторон проведены отрезки, имеем четыре неравных прямоугольника. Так?

— Ну так.

— Имеем площади трёх, найти четвертую.

Антонов ждал по крайней мере, что Кондратьев зашевелится, извлечёт карандашный огрызок, засветит керосиновую лампу, будет что-то чертить,— но Кондратьев одобрительно щёлкнул языком и сказал только:

— Изящно.

— Ну?

— Сложить два противолежащих и вычесть третий.

Антонов обиделся. Он всё-таки задумался минут на десять, когда сам решал этот пример.

— Там достроить немного,— словно в утешение ему сказал Кондратьев,— соединить эти середины, и тогда видно.

Антонову тогда пришлось это чертить, и ему действительно стало видно. Впрочем, геометрия никогда не была любимым его предметом. Зато сильной его стороной было умение уговаривать себя, и когда на следующее утро, среди ясной и очень холодной погоды, организованный Мишей грузовик подбрасывал его на станцию, он уже твёрдо верил, что все получится и без Кондратьева.

А если нет — на карте, по крайней мере, прибавилась точка, о которой можно было думать как об убежище.