Изрубье

— Итальяна? — сердито спросил дед. — Что ещё за имя?

— Италечка. Таля, — улыбнулась внучка Тина.

— Где такое выискали?

— Придумали...

— Милая моя, такого имени в святцах нет! Хочешь, чтобы полжизни наперекосяк пошло?

— Ну что ты ерунду какую-то городишь, — вздохнула внучка. Итальяна захныкала, и Тина тут же убежала в комнату.


...Озеро шумело; дуло холодом. Дед подошёл к берегу, спустился, скользя по скрипучему песку, к самой кромке. Набрал в горсть ледяной воды, плеснул в воздух — на счастье.

Густел туман.

За Изрубьем угадывался дальний конец озера — глухой, обледенелый. Ветер нёс оттуда запах тины, дерева, снега; там давно стояла зима.

***

...Показывали репортаж с косметической фабрики: на конвейер падали овальные плитки мыла, над котлами стоял серый пар, а в гигантском чане варили белый, без запаха, крем.

— Вот бы Талю в этот чан, — усмехнулся дед. Таля, расчёсывая диатезные пятна, сидела на диване и играла с бобами, раскладывала их по пластмассовым мискам. Во время семейных застолий приходилось обходиться скудными дедо-бабушкиными игрушками: бобами, мисками и стеклянным зелёным барсуком.

Дед смотрел-смотрел, как правнучка чешется, как мать ей запрещает конфеты, а потом плюнул и решил. Вечером, когда старуха перемыла посуду и легла спать, отлучился на озеро. Там стоял февраль — студёный, такой, что ветер жёгся. Дед спустился к воде с облупленным бидоном, набрал половину, потащил назад.

Деревня маячила на крутом холме, подъём был непрост; дед втащил бидон за околицу, доволок по снегу до порога, кое-как вскинул на крыльцо. Толкнул дверь; рука от слабости подрагивала. Из прихожей потянуло пыльными покрывалами, рассадой, лекарствами, пригоревшим — с вечера у старухи сбежал рис.

Дед втолкнул бидон, захлопнул дверь. В прихожей было сумрачно, подкрадывался реденький зимний рассвет. Бабка похрапывала у себя.

«Ну и хорошо».

Включил лампу над телефонным столиком, начал разуваться. Вроде тихонько, а старуха всё равно встрепенулась.

— Ты што так рано?.. Куда ходил?

— Спи, спи. Не спится мне. Ковры хлопать ходил.

— А…

Он надеялся незаметно вынести бидон на балкон, но бабка больше не засыпала: слезла с кровати, подпоясалась шерстяной шалью, пошла ставить чайник. Пришлось спрятать бидон в прихожей за шкафом.

Талю в тот день ждали к обеду: бабка настряпала пельменей, испекла шарлотку. Пока она хозяйничала, дед украдкой долил из бидона в банку детского шампуня; еле-еле хватило. Закрутил крышку-погремушку, ухмыльнулся. Воды в бидоне осталось — на три глотка. Сунул его обратно в угол, вдвинул поглубже, кинул сверху старый пуховик.

Вечером бабка выкупала Талю, уложила на своей кровати. Дед, по обыкновению, уселся с краю.

— Что, стрекоза, как жизнь?

— Прекр-расно! — Таля как научилась говорить, так сразу стала выговаривать букву «р», без всякого картавства. Протянула руки к деду. Тот быстро осмотрел: никаких пятнышек. Лицо тоже чистое, и шея. — Сказку расскажешь?

— Расскажу, расскажу, — улыбнулся он.

— Про озеро?

— Ну давай про озеро.

Таля, повозившись на подушках, притихла. Дед погладил её по мокрым кудряшкам. Начал грубовато-раскатисто, сказочно:

— Есть такое озеро — Рыбье. Рыба там водится только с одной стороны, в тёплой воде. С другой стороны, близко-близко, подступает лес. Там вечно зима — голубые ели, серебряные берёзы. Чтобы попасть туда, нужно перейти Костяное Изрубье.

— Это как плотина? — Таля натянула одеяло до глаз, заёрзала. Всё знала, а всё равно пряталась каждый раз.

— Как плотина, — кивнул дед. — А на ней — дом у Бабы Яги.

Таля поёжилась, подвинулась вместе с одеялом к деду.

— В ледяном саду у неё полно работников. Яга ловит тех, хочет перейти за Изрубье раньше времени, замораживает им сердца и заставляет трудиться у себя. Осенью она летает на людские базары, продаёт ледяной редис, яблоки, капусту...

Таля с испугом поглядела на блюдце с яблочными дольками, которое бабушка оставила пожевать под сказку. Прижалась вплотную.

— Ну что ты, стрекоза? Перестать, что ли?

— Нет!

Дед укрыл её поплотней.

— Ну ладно… Вода в озере перед Изрубьем тёплая, живая, целебная. Если ею умыться — все внешние болезни пройдут. А если выпить — все внутренние отступят. Но она тяжелей обычной, просто так её из озера не вытянешь…

— А за Изрубьем?.. — прошептала Таля.

— За Изрубьем вода колдовская, мёртвая.

Хлопнула дверь. Таля айкнула.

— Хватит, хватит ужасы девке рассказывать! — закричала бабка, входя. — Опять не уснёт всю ночь! Ну-ка, иди давай, нечего голову ребёнку забивать!

Вытолкала деда из комнаты, уселась на постель, обняла правнучку.

— Не плачь, дочка, не слушай деда, что попало рассказывает… Давай я тебе лучше про Конька-Горбунка расскажу, про Жар-птицу…

Бабушка поправила одеяло, переставила блюдце с яблоком на комод.

— За горами, за лесами, за широкими морями… Иди сюда, Талечка… Не на небе, на земле жил старик в одном селе...

***

Когда на следующем семейном застолье выставили конфетницу, старуха замахала руками:

— Убери, убери! Таля съест, опять вся красная будет!

— Погоди, ба, пусть ест, — перебила внучка. — У неё уже месяц сыпи не было. Наверно, переросла. Врач говорила, это у многих детей бывает лет до четырёх-пяти…

Таля и вправду съела три конфеты, а потом ещё мандарин — и ни одного пятнышка. Но радовались этому недолго. Не прошло и месяца, как дед повёл её на Масленицу — ели там шашлыки, козинаки, лузгали семечки с шелухой; а ночью Талю увезли в больницу с аппендицитом.

На другой день, когда по радио заиграл гимн — шесть утра, — дед встал, как будто не спал вовсе, помассировал колени. Натянул свитер.

— Пойдёшь, што ли? — спросила бабка жалобно и угрюмо.

— Пойду, конечно. Я быстро. Чаю к приходу вскипяти.

— Так ведь жизнь себе укорачиваешь… — всхлипнула старуха, провожая его к дверям. Дед взял канистру, молча шагнул на заметённое снегом крыльцо. Над Изрубьем стояло парное марево: на озеро весна приходила раньше...

Добрался до берега, зачерпнул, аккуратно проломив тонкий ледок, поволок канистру обратно к деревне. С бидоном-то сподручней было, но куда-то он задевался в старухиный закромах… У порога дед закашлялся, вытер широкой кожаной перчаткой пот. Вовсю кукарекали петухи.

Втащил канистру в прихожую; у бабки уже вовсю свистел чайник, пахло кофе.

— Быстро ты, — виновато сказала она, ногой отпихивая половик, чтобы сподручней было внести канистру. Пока вода не исчезла, они вдвоём, кряхтя, перелили остатки в поллитровую банку.

— Вместе пойдём?..

— Сиди уж. Сам отнесу. У тебя и так забот полон рот.

Бабка кивнула, выставила на стол вчерашний суп, нарезала хлеб.

— Яишенку тебе поджарить?

После упрёков она всегда становилась очень ласкова.

— В обед лучше, — фыркнул дед и принялся за суп. Потом спрятал в сумку обёрнутую полотенцем банку, надел чистую рубашку, парадные брюки.

— Пойду.

— Иди, иди... — Бабка уже копошилась на широком подоконнике: перебирала семена поздней рассады. — Охота будет, так зайди в семянный. Купи «Зимней вишни», што ли… И капусту, «Белую королеву»… Талечке передавай привет, бедненькой моей…

У старухи в городе слёзы всегда были наготове. Там, на воздухе, она была бабка холодная, крепкая, горластая. А в квартире разнеживалась.

Дед поехал в больницу; пока трясся в автобусе, позвонила внучка. Сказала, аппендицит Тале вырезали, только что проснулась.

Около больницы зашёл в магазин, взять гостинцев. Растерялся: вдруг после аппендицита нельзя конфет. Купил пластмассовую куклу и сок.

В палату его не пустили. Внучка вышла в коридор, шёпотом сказала:

— Спит… Если хочешь, подожди… Но она, наверно, долго спать ещё будет…

— Лучше завтра приду, — скупо ответил дед. — А ты передай-ка это, — вытащил из сумки куклу, сок. — А это, — осторожно вынул банку, — разведи в чае. Пусть выпьет. Бабушка велела.

Внучка не стала спорить, кивнула. Подумала, видно, что святая вода.

***

Таля поправилась быстро: через неделю сняли швы, отпустили домой.

— Теперь и в космос можно? — шутил дед, ведя её на подготовительные занятия в школу. Зима заканчивалась, закаты стояли яркие, небо розовыми полосами ложилось на синий снег. Таля загребала валенками снежные камешки, везла за собой лопатку, хихикала.

— Почему в космос?

— А космонавтам всем перед полётом аппендицит вырезают!

— Значит, можно, деда!

***

После пятого класса Таля в первый раз уехала в лагерь — провожали всей семьёй до вокзала, дед тайком, в дверях вагона, сунул обмотанный скотчем кулёк.

— Тут деньжат немного, Таля. И вишни бабушка насушила... Ты там смотри, осторожней!

— Спасибо, деда… Конечно...

Дед смотрел, как поезд моргает красными огнями, и на душе было хмуро, как будто не в лагерь ехала правнучка, а к туманному озеру.

...Дурные вести не заставили ждать — ладно, не о Тале. Чёрный ворон прилетел из прошлого: помирал старый дедов друг, Антоша Вишеров. Хороший человек, душа-человек, добрый бродяга, только всё, что плохо лежало, тащил — вот и угодил в колонию, подобрал туберкулёз...

Дед собрался к нему в деревню; перед самым отъездом искоса глянул на бабку — та суетилась, увязывая сумку.

— Может, дашь, а? — спросил то ли жалобно, то ли злобно. — Горсточку?.. С дальнего конца... Зачерпнуть, а?

— Езжай, — сурово велела старуха. — Ещё чего не хватало! Горсточку ему! Сам ноги, что ли, протянуть решил раньше времени?

— Так ты же можешь… Пустить меня можешь туда.

— Нет! — прикрикнула бабка; глядела она страшно; осунувшаяся, шаль сбилась, седые волосы торчат из пучка. — Нет, сказала! Не сметь!

Дед сгорбился, цапнул сумку, ушёл.

Бабка села в обтрёпанное плюшевое кресло в прихожей, обмякла, вытерла лицо бахромой шали.

— Ну тебя… Старый дурень… Раньше времени захотел…

Так, в кресле, и уснула. Во сне сидела она высоко в избе, смотрела зорко, чтобы никто за Изрубье не перебрался, к холодному озеру не спустился, мёртвой воды горсточку не зачерпнул…

***

Антоша Вишеров помер. Дед вернулся из деревни, заперся в кухне с чайником, не выходил до утра. На рассвете бабка поскреблась в дверь. Попросила бодро:

— Не злись, старый. Не помогло бы ему. Он там уж был, двумя ногами...

— Да что ты понимаешь, — глухо бормотнул дед.

— Да уж что-то понимаю! — фыркнула бабка, осматривая на окне белый редис сорта «Снежный жемчуг». — Знаю я, не помогла бы ему вода...

— Яблочко, что ли, по блюдечку пустила? — съязвил дед.

— А пусть и так, — взъерепенилась бабка. — Придёт ещё время туда идти!

...Весь день дед просидел перед выключенным телевизором. Вечером достал старое домино, с которым всё возилась Таля. Сам не заметил, как позвал тихонько:

— Талька…

Правнучка не откликнулась; да и как бы она откликнулась, в языковом-то лагере, далеким-далеко…

Дед зажмурился. Под закрытыми веками зашумел над озером дождь, пошла зелёная рябь, задуло, засвистело. Ставни Яговой избушки скрипели, вздыхали. Сушилась на верёвке шерстяная шаль, клонились кривые яблони.

***

— Не нравится он мне, — сплюнул дед, разглядывая фотографию. — Мало других парней, что ли?

— Ты моему отцу тоже, может, не шибко нравился, — покрыла бабка. — Пусть дружит с кем хочет, большая девочка.

— Дружит! Как же дружит, если уж заявление подали? — кипятился дед. — Прокати хоть яблочко, что ли, на будущее...

— Не буду я катать! Хватит! — Старуха брякнула сковородой по столу; взлетели крошки. — Хватит! Себя не жалко — меня пожалей! Сколько уже катала по твоему хотению, на сколько уже жизнь себе укоротила… Я ведь тоже хочу деток Талиных повидать, покачать…

Опять прослезилась. Дед прочистил горло, выбрился, как ни не хотел, пошёл знакомиться. То, что будущего зятя звали, как Вишерова, в дедовых глазах расположения ему не добавляло.

***

— Раскопали случайно могильник... Сказали, радиация. Потом взрыв был...

Таля не плакала; сидела на краешке дивана, гладила стеклянного барсука.

— Его увезли в областную больницу. Я тоже поеду...

Встала; с юбки посыпались пыльные крошки — давно барсука не трогали.

— Доченька… Может, не стоит? — взмолилась старуха.

Таля не услышала.

***

Прежде чем пустить к мужу, заведующий спросил:

— Дети есть?

— Есть, — на всякий случай соврала Итальяна. — Девочка… две…

— Имей в виду: будешь за ним ухаживать — больше рожать не придётся.

...Для деда с бабкой потянулись тоскливые дни: Таля не заглядывала, не звонила — когда ей там, в больнице. Только дочка отзванивалась, два раза за неделю.

— Списали они нас, — шипел дед; сутулился; шея у него становилась морщинистой, как у гусака. — Не думают… Новостей не говорят… Решили, нам уже неважно… побоку...

— Хватит, хватит, — успокаивала бабка, а у самой пальцы дрожали: то порежется, то чашку разобьёт.

А однажды ночью вскочила и давай толкать деда, что есть сил.

— Вставай, вставай! Собирайся! Вставай, старый!

— Да что… что такое? — недоумевал он спросонок.

— Иди! Иди на озеро! Живо!

Дед проснулся. Подскочил.

— Таля?!

— Муж её помер. Иди, иди за мёртвой водой!

— Вишерову пожалела, а для этого, значит, иди? — заорал дед, ковыляя за брюками. — Для этого, значит, меня не жалко?

— Да не «этот», не «этот»! — гаркнула бабка и добавила тихо-тихо: — Ребёночек у Тали… Тоже… помрёт скоро…

— Какой ребёночек? — опешил дед.

— Беременна она. Врач ей сказал: нельзя, если беременная, ухаживать, когда такая болезнь… Умрёте оба зазря…

Дед остановился.

— И чего ж ты молчала?

— А что я сделаю? — всхлипнула бабка. — Как я её остановить-то должна?.. Я ведь и не знала… Вот только што яблочко прокатила…

— И что? Что там?..

— Если она выпьет мёртвой воды, ребёночек всё на себя всё возьмёт. И… умрёт… — бабка всхлипнула, закашлялась, долго не могла говорить; дед принёс стакан чаю из термоса, бабка жадно глотнула, звякнув зубами. — А Талечка… останется… Иди, иди… Возьми воды за Изрубьем…

— А пустишь?

— Пущу…

Дед натянул свитер, вытащил тёплые рукавицы, зашарил по верхней полке.

— Что ищ-шешь? День вчерашний ищ-шешь? — запричитала бабка. — Каждая минута дорога, а ты без шапки замёрзнуть боишься?

Дед выругался, прыгнул за порог.

Над озером ходили тучи. Забыл совсем: тут уже опять весна стояла. Низко над водой растянулся журавлиный клин, а с той стороны, из камышей, поднималась алая заря. Дед, прихрамывая, побежал по берегу к плотине. Из-под тяжёлых ботинок прыскали в стороны камни.

В избушке Яги пылали все окна, в трубе гудел дым, ставни — нараспашку. И вокруг свистопляска: вихри, волны… Подобравшись к плотине, дед одышливо крикнул:

— Я это! Пропускай!

Тут же поскользнулся и чуть не съехал по склону в самую воду. Оглянулся — а уже и за Изрубьем. Да, в эту воду раньше времени пальца не суй…

Натянул рукавицы, зачерпнул поварёшкой на длиннющей ручке, перелил в банку. Аккуратно-аккуратно всё делал, со страхом, с трепетом, а всё равно три капли на рукав попало. Дед сплюнул, закупорил банку, обвязал тряпками, а поварёшку так и бросил на берегу, как заразную.

И поковылял, похромал обратно — сначала к плотине посреди озера, потом вдоль берега, потом в гору, в деревню… Вода из-за Изрубья, в отличие от той, что перед Изрубьем стояла, тяжелеть не спешила — наоборот, легчала как будто. Дед тащил полную банку, а по весу — как буханка хлеба, а потом и вовсе как булочка с сахаром, которой Таля в детстве лакомилась. Всегда ей покупал, когда вёл на танцы…

Как взобрался на крыльцо — совсем силы кончились. Толкнул дверь и упал в прихожей. Бабка кинулась звонить внучке:

— Тале! Тале срочно передать надо! Срочно! Я тебе говорю! А ну сейчас же приезжай, а то сама в область поеду!

Бросила трубку, выхватила банку, потом самого деда дотащила до кресла.

— Всё. Отдыхай теперь. Не замочился?

Внучка приехала, бабка отдала ей банку с мёртвой водой, всё наказала, как надо, — уж как она убеждала, дед не слышал: лежал в горячке. Может, простудился-таки без шапки, а может, Изрубье не отпускало.

Разделавшись с банкой, старуха вымыла руки, протёрла уксусом стол, ручки дверные отдраила. Навела крепкого чаю с тремя ложками сахара, принесла деду, уселась в изножье.

— Ну што, дед. Всё сделали, што могли. Теперь помирать только.

— Не хочу помирать, — прохрипел дед, вспоминая ледяной ветер на плотине, свист в трубе. Глаза у Яги, говорят, голубые-голубые — сам там никогда не видел. Тут-то пожалуйста, сколько угодно, а там ни разу...

— Да шучу, шучу, — натужно усмехнулась бабка. — Пей давай, а потом спи. Я тебя разбужу, если кто позвонит...


Дед уснул. Сладкий был сон и светлый: как вёл Талю в школу, маленькую ещё, и упали в лужу оба. Кое-как почистились, пошли дальше. А когда домой пришёл, рассказал — ох, бабка ругалась, крепко ругалась… А они с Талей тишком хохотали. Потом правнучка сверкнула голубыми, в мать, в бабку и в прабабку, глазами, посерьёзнела. Шепнула:

— Слушай, дед… Вот скажу тебе, пока не ушёл. А то уйдёшь в обиде… Ты, может, не знал, а ведь за Изрубьем-то только один раз можно воды набрать, больше не выйдет, не дастся. Потому тебе бабушка и не дала тогда взять для Вишерова. Для меня сберегла…

Таля заплакала, дед приподнялся в кровати, принялся наглаживать её по золотистым кудряшкам.

— Ну, ну… На что тебе такие грустные мысли, мала ещё…

А как проснулся — стал совсем плох. Раскашлялся, затемпературил. Бабка вызвала «Скорую», врач сказал — воспаление лёгких.

— Купался, что ли, в проруби?

...К вечеру полегчало, марь рассеялась. Вместо озера и журавлей выплыла заплаканная старуха с пиалой бульона.

— Пойду я, Тань, — сказал дед. — Ты уж не обижайся… Пойду.

— Не торопись больно, — всхлипнула старуха. — Меня хоть подожди…

Дед вздохнул, повернулся на другой бок, укрылся одеялом.

— Бульона-то поешь… поешь… шь… шь… — шуршала вода, перекликивались журавли в низком розовом небе.

***

На краю озера стояла фигурка — светленькая, невысокая; не было у них в роду высоких женщин.

— Таля? — крикнул дед, пробираясь к берегу; ноги путались в прошлогодних травах, от слабости и свежего воздуха вело голову. — Таля?

Правнучка обернулась, побежала навстречу. Как только приблизилась, дед схватил её за руку:

— Ты что тут делаешь, Таля? Тебя как сюда занесло?

— Тебя ждала, — улыбнулась она, но глаза — дед заметил — были как у бабки, все зарёванные.

Он остановился. Даже дышать перестал.

— Таля… Так разве и ты…

— А что мне там, деда… Одной… Ни вас, ни Антона… ни дочки... Пошли...

— Ишь што выдумала… — Дед от растерянности штокнул, совсем как бабка. Поглядел на Талю.

Тихонько тронулись вдоль берега. На озере совсем потеплело, закатная заря раззолотилась, разлилась по воде маленькими малиновыми огоньками.

— Красота. Вот бабка-то не видит. Жалко. Мало мы с ней гуляли, Талечка… И с тобой мало...

Таля сжала дедов смуглый, весь в веснушках, кулак.

...Так добрели до плотины. В избушке на этот раз было тихо. Ставни закрыты, бельё снято; ни дыма, ни скрипа…

Таля затихла. Смотрела куда-то в озеро, сквозь воду.

— Ну, подожди меня тут. Сам до бабки схожу.

Припадая на ногу, дед побрёл к забору у избушки. Как добрался — мягко отошла калитка, а за ней — старуха.

— Пошли, што ли…

Пока запирала накрепко калитку — всё приговаривала:

— Прибрала, перемыла всё. Посуду перемыла с содой. Всё твоё старьё выкинула, на што оно им. Документы перебрала...

— Завещание-то рабочее?

— Рабочее, рабочее...

Вернулись к Тале. Втроём обогнули плотину, не торопясь пошли к лесу за озером — по самой кромке неласковой, студёной воды. Шшь… шш… — журавли перекликивались.

— Это ещё что? — вдруг крякнул дед, щурясь вдаль.

— Где? Што?

— Да вон. Под деревьями…

У самой опушки, под ветками первых елей, стоял синий бидон — весь старый, бока облупились.

— Это ж наш! — удивилась бабка. — Который потерялся!

Дед ускорил шаг. Обогнал Талю со старухой, подскочил к бидону. В лицо из леса дунул свежий ветер — потянуло еловыми шишками, мокрой землёй.

Рядом с бидоном валялся чёрный пуховик — тоже весь истёртый, давно потерянный. Дед его тридцать зим проносил и ещё три проносил бы, если б не помирать.

— Поносишь ещё, — добродушно проскрипело знакомым басом. Поднял глаза — глядь, а перед ним Вишеров, ухмыляется, покуривает. — Как раз вам тут на три глотка.

— Ты тут откуда?

— Да я уж давно тут, вот, всё тебя ждал.

— Ты, что ли, бидон заныкал?

— Я, я. Кто ж ещё. Ты не тяни давай, а то совсем вода пропадёт.

Подошли старуха с Талей.

— Антоша! — воскликнула бабка. — Вот так встреча…

Таля молча кивнула; всё глядела вперёд, как сквозь воду.

— Пейте, пейте давайте, — поторопил Вишеров, протянул пластмассовую миску, в которой Таля в детстве с бобами игралась. Дед дрожащими руками плеснул туда на глоток из бидона. Дал правнучке. Грозно велел:

— Ну-ка!

Она ничего не сообразила ещё, видимо, но послушно выпила. Дед плеснул второй раз; дал бабке.

— Ты тут не оставайся смотри! Как я там без тебя-то! Вернусь, не пущу!

Антоша хохотнул, бабка выпила.

Самые остатки дед переливать в миску не стал: поднял бидон и опрокинул в себя. Там и ржавчина смешалась, и песок, и еловые иголки… Всю жизнь в этом бидоне воду носил — то с Изрубья, а то с колонки на даче. Жалко было, когда бидон пропал, а вон как вышло…

— А ты-то? Мог бы ведь сам выпить...

— Да что мне, — хмыкнул Вишеров. Махнул на лес: — Я дальше пойду. Вот, тебя дождался, гражданский долг выполнил. Теперь вперёд можно.

Пожали руки. Обнялись. Дед как будто прослезился даже — не думал, что ещё раз встретиться доведётся. Вздохнул, закрыл глаза, чтобы слёзы загнать обратно… Открыл — а перед ним диван, телевизор, ковёр на стене. Сидит у себя в кровати. Таля ползает по полу, копошится с синими мисками. Старуха что-то кричит из кухни, а звуки-то все смешались, то ли лес воет, то ли помехи в телевизоре… Наконец устоялось, стихло.

— Иди, говорю, помогай! Сама не закину!

«Это она про доску с мукой, — сообразил дед. — Пельмени поели, теперь, значит, надо доску обратно на шкаф забрасывать…»

stedarina