Февраль 1917 г.
(Опубликовано 28 февраля 2017 года https://work-way.com/blog/2017/02/28/fevral-1917-g/ - прим. Хуснутдинов)
К 100-летию Февральской революции в России
1.Назревание кризиса
Ещё ходе первой мировой войны Ленин поставил фундаментальный вопрос о революционной ситуации: «Каковы, вообще говоря, признаки революционной ситуации?». И ответил на него так: «Мы наверняка не ошибёмся, если укажем следующие три главных признака: 1) невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде своё господство: тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетённых классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется ещё, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетённых классов. 3) Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами» к самостоятельному историческому выступлению».
Всё так, однако Ленин указывает, что этих объективных условий недостаточно для того, чтобы революционная ситуация реализовалась, переросла в свой итог – в революцию. Сегодня рабочие часто спрашивают, чего нам не хватает «для революции», при этом указывают на конфликты «в верхах», обострение нужды и бедствий «в низах», а также на медленный, но всё-таки рост политической активности «низов». Чего не хватает для социального взрыва? Нашим рабочим Ленин отвечает так: «Не из всякой революционной ситуации возникает революция, а лишь из такой ситуации, когда к перечисленным выше объективным переменам присоединяется субъективная, именно: присоединяется способность революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство, которое никогда, даже в эпоху кризисов, не «упадёт», если его не «уронят»»[1].
Вот эти объективные и субъективные условия сложились в России только к концу 1916 года, результатом чего и стало великое историческое событие, которого безуспешно добивались народные массы в предыдущие десятилетия и столетия — свержение царского самодержавия, известное как Февральская буржуазно-демократическая революция. В отношении нее можно сказать так: если первая мировая война была продолжением всей предшествующей империалистической политики ведущих капиталистических государств, то Февральская революция в России назревала и «дозрела» окончательно именно в годы этой войны.
Давайте разберёмся, что произошло за эти годы и как складывались в стране те факторы, которые перечисляет Ленин.
В ходе войны нужда и бедствия угнетённых классов России обострились не только выше обычного, но и свыше всякой меры терпения. Здесь очень наглядно всплывает ложь и подтасовки современных холуёв «от истории», которые врут рабочим о том, что до революции их собратья по классу жили хорошо («хрустели французской булкой»). Угодники буржуазии толкуют о том, будто в годы войны заработная плата рабочих выросла и позволяла неплохо жить даже неквалифицированному рабочему.
Бить исторических проституток и негодяев лучше с цифрами в руках. Да, средняя номинальная зарплата росла. Потому что рубль «падал в цене», снижалась покупательная способность денежной единицы. А действительная, реальная заработная плата в 1916 году понизилась по сравнению с 1913 годом примерно на 22%. Это в среднем, поскольку для большинства (58%) российского рабочего класса зарплата за этот период снизилась ещё больше, либо оставалась на старом, низком уровне.
Так в 1916 году на крупнейших шахтах Донбасса 49% рабочих получали до 1р.50 коп.в день. По ценам середины 1916 года на эти деньги можно было с трудом существовать впроголодь.
Дальше. Анкета Московской фабричной инспекции за 1915 год показала следующее. Если до войны 84,4% рабочих-металлистов (самая высокооплачиваемая категория рабочих в РИ) ели мясо скота или птицы каждый день, то к концу первого года войны таких едоков оставалось уже 67,4%. 17% рабочих-металлистов уже выпали из числа тех, кто мог позволить себе мясо чаще, чем 2 раза в неделю.
На военных заводах Пермской губернии («Мотовилиха» и другие казённые предприятия) потребление мяса рабочими сократилось в 2-3 раза и составило примерно 0,08 фунта в день (36,8 грамма).
Эти рабочие получали достаточно высокую зарплату (от 150 до 250 рублей в месяц), однако они составляли ничтожную горсть в рабочей массе. Основная масса рабочих России остро нуждалась в самых необходимых средствах существования и не могла удовлетворить свои элементарные физические потребности в пище, одежде, тепле. Куда ехать дальше?
Понятно, что на этой почве быстро росло общее недовольство войной и тем государственным порядком, который способствовал её развязыванию. Когда мы говорим о революционной эпохе 1905–1917 гг., о порочности и обречённости царизма, нам часто не верят несознательные рабочие, да в общем, все трудящиеся с мелкобуржуазным мировоззрением, наслушавшиеся сказок о том времени от нынешних пропагандистов буржуазии.
Однако посмотрите, что пишут о том времени самые умные и информированные слуги самодержавия – жандармы. В июле 1915 года в докладе директору департамента полиции С. Белецкому начальник петербургской охранки полковник Абросимов писал: «Повышенность настроений в широких массах рабочих имеет в основе своей исключительно недовольство всё увеличивающейся дороговизной предметов первой необходимости и теми ненормальностями труда и существования, какие создались для низов столичного населения в последнее время». В октябре 1916 года в таком же рапорте начальник московского охранного отделения фон Дитц сообщает: «Можно с уверенностью сказать, что подобного раздражения и озлобления массы мы ещё не знали. В сравнении с настроением данного момента, настроение 1905–1906 гг., несомненно, являлось для правительства более благоприятным. Если в дальнейшем нам не удастся радикально победить все периодически остро вспыхивающие продовольственные кризисы и не удастся если не понизить, то, во всяком случае, предупредить дальнейший рост дороговизны, никакое патриотическое чувство не выдержит, и Москва легко может явить картину чисто стихийных беспорядков».
(Обратите внимание — шеф московской охранки говорит, что беспорядки имели «чисто стихийный» характер, но ни слова не говорит о том, что они были вызваны «подстрекательством зловредных большевиков», как сегодня утверждает это идеологическая прислуга капиталистов в РФ.)
Для справки: ценность жандармских документов состоит в том, что от охранки требовалась самая точная и объективная оценка внутренней ситуации. Ещё первый шеф корпуса жандармов Бенккендорф приказывал подчинённым «…давать в отчётах своих всю самую страшную правду, дабы взор государя не был замутнён приятным вымыслом». Поэтому рапорты начальников охранных отделений были, в общем, правдивыми, совершенно секретными, для 2-3 высших должностных лиц МВД. Мы будем время от времени обращаться к документам охранки, как свидетельствам, заслуживающим самого серьезного внимания.
Такими были настроения рабочих не только в столицах, но и во всех промышленных городах и районах страны.
Не меньшими были и нужды российского крестьянства. Казалось бы, мелкий частный собственник остался при земле — основном средстве своего производства, и поэтому не должен был испытывать хотя бы продовольственной нужды. Но такая нужда была, причем крайняя, и она к тому же всё время обострялась. Сказывалась здесь не только война и связанное с ней ограбление крестьянства, но и «освободительная» крестьянская реформа 1861 года, когда все лучшие земли крестьян отошли помещикам. Малая площадь большинства крестьянских наделов, невозможность повышать урожайность земли, потеря земли за долги, потеря лошади как важнейшей производительной силы в сельском хозяйстве того времени и кормильца-мужика, поставленного под ружье ради чужих интересов — вот основные причины повальной деревенской нищеты к концу 1916 года.
Столыпинская аграрная реформа, о которых сегодня слышится немало хвалебных речей от пропагандистов буржуазной власти в РФ, не внесла никакого «земельного» успокоения в деревню. Правительство сделало ставку на «сильного хозяина», оно хотело поощрением выдела из общины создать массу «крепких собственников, которые могли бы стать опорою порядка в стране». Но в природе пустоты не бывает. Ставка на «сильного» самым ближайшим образом затрагивала интересы всех слабых. Крестьянам предлагалось переходить на личную земельную собственность путём выхода из общины и покупкой себе земли. Но и первое, и второе было не по силам бедному крестьянству и большей части середняков. Совсем наоборот, «благодаря» столыпинскому земельному закону, эти слои крестьянства попадали в новую зависимость — от более зажиточных своих соседей-крестьян. Эти зажиточные крестьяне различными путями добивались раздела общинных земель, который был им выгоден. Получилось так, что наиболее активно стремились к выделу из общины, с одной стороны, наиболее зажиточные слои деревни, а с другой — те крестьяне, которые так или иначе теряли связь с землёй, пролетаризировались, уходили в город на заработки. Зажиточные стремились к захвату общинной земли, к закреплению за собой надельных излишков. Пользуясь своей экономической силой и столыпинским законом, они часто вынуждали выделиться из общины и тех крестьян, которым такой выдел был невыгоден. Выйдя из общины под давлением кулаков, малоимущие крестьяне быстро понимали свою ошибку и пытались прикупить себе земли через крестьянский банк. Однако, не имея возможности оплачивать долги банку, лишались купленной земли и продавали даже свои «коренные» наделы.
Фактически для громадного большинства крестьян столыпинская реформа означала не что иное, как насильственное обезземеливание в пользу кулаков. Эта реформа не принесла основной массе крестьянства ничего, кроме нового разорения, и поэтому не устранила остроты земельного вопроса в РИ, не уничтожила той основной движущей силы, которая поднимала крестьянство на борьбу за землю в 1905 году.
Вместе с тем, несмотря на глубокие изменения в строе крестьянской жизни, которые произошли под влиянием роста частной крестьянской земельной собственности, процесс радикального преобразования деревни не был доведён до конца. Оставалось ещё крупное дворянское землевладение с господством дворян-помещиков, с земскими начальниками, со всей политикой правительства, которое старалось удержать власть дворянства над крестьянами. Не исчезли кабальные формы зависимости крестьянского хозяйства от помещичьего. Не исчезла нужда в аренде помещичьей земли. Не ушли в прошлое столкновения из-за потрав крестьянских посевов. Не прошла необходимость найма на работу к помещику. К этим старым формам экономического гнёта присоединились новые формы — растущая сила кулака, захват им общинных земель, зависимость от него и нередко необходимость уступки ему своего надела.
Нужно учесть, что из 18 миллионов человек, мобилизованных на войну, около 80% были крестьяне. Хозяйства этих мобилизованных надолго лишились самой ценной рабочей силы. Оставленные на женщин, стариков и детей, хозяйства середняков и бедняков быстро приходили в упадок. Следом за мобилизацией работников на деревню была обрушена мобилизация лошадей для армии и реквизиция продовольствия для «питания фронта». Эти меры самодержавия добивали десятки тысяч крестьянских хозяйств в России.
В итоге посевные площади в стране сокращались, хлеба на рынке становилось меньше, стал быстро дорожать, на чем с удовольствием наживались кулаки – богатые крестьяне, которые использовали наёмный труд батраков, содержали сельские магазины и были ростовщиками-спекулянтами. Они опутывали долгами бедных и средних крестьян, за долги скупали у них хлеб на корню по низкой цене и спекулировали им. Дошло до того, что бедные крестьяне — производители хлеба были вынуждены сами покупать хлеб для своего пропитания.
При общем товарном голоде в стране в годы войны в деревню попадало очень мало промышленных товаров. А те, которые попадали, продавались по невиданно высоким ценам. У осени 1916 года основа телеги (оси с колёсами и связующая балка) стоила 100 р. вместо 15 р. до войны. Телега — 140-150 рублей вместо 25 р., деревянная лопата — 75 коп. вместо 20 коп., пуд верёвок — 14 рублей вместо 4 р. 50 коп. И так далее. Основная масса крестьян не могла буквально ничего купить как из-за жуткого товарного дефицита, так и из-за неимоверной дороговизны. Например, в том же 1916 году цены на суконные и шерстяные товары повысились на 100-130% по сравнению с ценами 1914 года, цены на кожевенные товары выросли на 150-170%, на металлические изделия — на 300-400%.
К концу 1916 года крестьянство России получило от царизма миллионы погибших на войне, ещё больше живых крестьян-солдат, но покалеченных на фронте, которые не могли быть нормальными работниками, а сами по большей части требовали ухода и заботы.
В тылу полным ходом шёл развал хозяйства, деревня лишалась рабочей силы, тяглового и обычного скота. Постепенно она оказалась практически полностью отрезанной от рынка промышленных товаров, как будто между деревней и городом была установлена пограничная таможенная стена. Нужды и бедствия крестьянства стали нестерпимыми.
В 1916 году жандармы на местах отмечают рост «антигосударственных разговоров» среди крестьян. В полицейских рапортах всё чаще мелькают такие фразы:
— «Крестьянин такой-то сказал: «Вот берут, берут, берут солдат, а толку нет, ни мира, ни победы»;
— «Крестьяне говорят на сходе: «Когда же, наконец, кончится война, когда перестанут брать из семейств последних работников»;
— «Пора отказаться от новых призывов парней и старых мужиков, всё равно правительство всех не перевешает, а немцы сумеют всех перебить или перекалечить».
Жандармы анализируют все подслушанные разговоры и доносят своему начальству о том, что крестьянская масса в целом враждебно настроена к войне и к царскому правительству.
Интересен доклад начальника владимирского жандармского управления за май 1916 года. Подполковник Михайлов пишет в Петербург: «В крестьянской среде слышатся жалобы на призывы в войска, на реквизиции скота, раздаются речи о невозможности победить немцев, о целесообразности быстрой сдачи в плен».
Когда буржуазные историки сейчас ищут причины массовой сдачи в плен в 1916–17 гг. среди рядовых царского «богохранимого воинства», они называют что угодно, в первую очередь, «разлагающую пропаганду большевиков», но упорно не хотят признать, что лучшей пропагандой была повальная крестьянская нищета, голод миллионов семей, разруха всего хозяйства на селе, ненужность и бессмысленность кровавой бойни для русского крестьянина. Классовая позиция не позволяет лакеям капитала признать всё то, в чём виноват царизм и империалистическая буржуазия.
Начальник херсонского жандармского управления Бойко в своём рапорте Белецкому за октябрь 1916 года сообщает: «После того, как определились наши неудачи на войне, а также после резкого выпада в Госдуме со стороны её членов против высших чинов центральной власти, в населении, особенно крестьянском, стало замечаться враждебное отношение к высшей власти в России вообще, причём тогда же распространялись усиленно слухи о царящей везде государственной измене, огромных податях и пр.».
Из Екатеринослава доносили в департамент полиции: «Восторженные газетные статьи о выносливости солдат, их доблести и подвигах, а также рассказы возвращающихся домой раненых солдат — сделали и делают своё дело; военнопленные, отпущенные на крестьянские работы, расселённые по деревням, тоже способствуют привитию крестьянству новых идей и взглядов на войну».
В сводных записках царю и министру внутренних дел департамент полиции докладывал: «Теперь в деревне уж не верят в успех войны; по словам страховых агентов, учителей, торговцев и проч. представителей деревенской «интеллигенции», все ждут — не дождутся, когда же, наконец, окончится эта проклятая война. В деревнях наблюдается революционное брожение вроде того, которое имело место в 1905-1907 гг. Повсюду обсуждаются политические вопросы, делаются постановления, направленные против помещиков и купцов, устраиваются ячейки различных организаций… Таким образом, крестьянство, несомненно, окажется весьма действительным участником нового и неизбежного движения.».
Более определённо и активно эти настроения складывались в армии, основную массу которой составляли крестьяне. Между деревней и войсками поддерживалась постоянная связь. Письма с фронта сообщали деревне о настроениях и жизни солдат, а письма из деревни рассказывали о положении тыла. И те и другие вести были одинаково беспросветны.
На фронте солдат кормили плохо, ещё хуже одевали и обували, часто гнали в бой без вооружения. Одно военное поражение сменяло другое. Одна бессмысленная и массовая гибель солдат следовала за другой. В тылу положение было не лучше. Полное расстройство народного хозяйства, продовольственный развал, товарный голод, разврат и предательство верхов, чудовищное воровство и казнокрадство, саботаж, срыв военных заказов, распутинщина…
Генерал Рузский в одном из своих докладов в ставку писал: «Ещё более острое чувство вызывал в армии доходящий до неё голос населения, горько жалующегося на потрясающую и неоправдываемую обстоятельствами дороговизну, полное расстройство экономической жизни страны и беззастенчивую эксплуатацию». Этот генерал ожидал, что «тяжёлый кризис внутренней жизни страны» дезорганизует армию.
Однако ждать уже было нечего. Дезорганизация войск была налицо. Солдаты неохотно шли в бой, дисциплина падала, участились побеги, дезертирство, росло общее недовольство солдатских масс. Ропот уже не скрывался, а выражался громко.
В одном из писем с фронта в Госдуму, перехваченном жандармами, некий унтер-офицер писал: «Я ещё не встречал ни на фронте, ни в лазарете, ни в запасных полках солдат, горящих желанием биться с врагом. Все устали — все жаждут мира. Солдат стал просыпаться, он начинает видеть ненужность войны, сознавать, что его обманули вы и присные вам, которым выгодна война».
Директор департамента полиции С. Белецкий доносил в рапорте министру внутренних дел: «Армия и в тылу, и в особенности на фронте полна элементами, из которых одни способны стать активной силой восстания, а другие могут лишь отказаться от усмирительных действий, но при достаточной организованности первых едва ли в армии найдутся в достаточном количестве элементы, способные стать активной контр-революционной силой правительства. Вооружённый народ, стоящий теперь в окопах и в тылу, пропитан насквозь массою революционных элементов сознательных крестьян и рабочих, к которым надо прибавить ещё десяток тысяч солдат угнетённых национальностей».
И всё это покоилось на жажде земли, которая в крестьянстве нисколько не слабела. Больше того, именно в связи с войной крестьяне ожидали земельной «прирезки», о которой деревня не переставала говорить и наполнялась самыми разными слухами. Эти крестьянские настроения выражали даже депутаты Госдумы, принадлежащие к правым партиям. «Земельная реформа необходима, господа. Там (т.е. на фронте) теперь борются только за неё», — говорил Бродский, один из «крестьянских» депутатов. И он был не одинок. «Крестьяне убеждены, что за все невзгоды за время войны они будут наделены землёй, -писал в своём рапорте начальник симбирского жандармского управления Селиванов. -Никогда не замирающее стремление крестьян к земле с началом войны не только не ослабело, но, наоборот, усилилось. В этом отношении в массе циркулируют самые разнообразные слухи, и нельзя не отметить, что слухи эти находят полную веру в рядах армии». Слухи эти говорили то о том, что крестьянам отдадут земли, конфискованные правительством у немцев, то о том, что им отдадут вообще все завоёванные земли, то о том, что именно для крестьянской «прирезки» завоёвывается Галиция.
Надо сказать, что в этих наивных слухах было очень мало приятного для царского правительства и помещиков. Это была настоящая мина замедленного действия. Острая потребность в земле, уверенность в том, что землю солдаты получат обязательно в совокупности с общим недовольством войной, давали гремучую смесь, поднимали революционное настроение в крестьянстве и особенно в армии, среди вчерашних крестьян, одетых в солдатские шинели. Многие солдаты приходили к мысли о том, что если они не получат «прирезки» земли от царя и правительства, то возьмут желанную землю сами.
Таким образом, «нужда и бедствия угнетённых классов» обострялись в степени, достаточной для созревания революционной ситуации.
А как обстояло дело с другим фактором — с «кризисом верхов», с «неспособностью для господствующих классов сохранить в неизменном виде своё господство»?
Анализ обстановки, сложившейся в России к концу 1916 года показал, что самые широкие слои буржуазии имели основания стать в оппозицию к царскому правительству. Война приносила пока что одни неудачи. Серьёзных побед не было. Поражения на фронте осложнялись (и обусловливались частью) полным развалом тыла. Однако вести завоевательную войну, с помощью которой буржуазия рассчитывала создать «великую» империалистическую Россию, можно было, только лишь опираясь на царизм, руками царизма и вместе с ним, на основах политического и «гражданского» мира с самодержавием. Такой мир и был установлен между ними с самого начала войны. Это «приковало буржуазию к царской колеснице»: протестуя против отдельных политических шагов правительства, разоблачая распутинщину, требуя от царя «министерства общественного доверия», содействуя всем этим (против своей воли) революционизированию народа, буржуазия в то же время поддерживает прогнившую монархию. Страх перед пролетарской революцией оказывается сильнее и делает своё дело.
В самом начале войны Милюков говорил в Госдуме: «В этой борьбе мы все заодно, мы не ставим условий и требований. Мы просто кладём на весы борьбы нашу твёрдую волю одолеть насильника» (т.е. Германию). Именно в этом был смысл буржуазного «гражданского мира»: на время отказаться от всяких претензий к монархии и распутинщине, предоставить царизму свободу действий против трудящихся — внутри страны, и против внешних «врагов» — за пределами России. Это действительно было положено на весы борьбы.
Было сделано и кое-что другое. Так называемый «прогрессивный блок», в котором либеральная буржуазия (кадеты и прогрессисты) объединилась с октябристами и даже с правыми (черносотенцами), был шагом к тому, чтобы предложить царизму свои услуги по организации власти. Однако царское правительство не желало разделить свою власть с кем-либо ещё, даже с крупными думскими помещиками. Наоборот, оно хотело воспользоваться войной и «гражданским миром» для того, чтобы укрепить самодержавие, ограничить права и возможности Думы, дать царю и его ближайшему окружению полную свободу рук.
Было очевидно, что правительство вело страну к полному развалу и неизбежному разгрому в войне. Как быть буржуазии? Снять с весов волю к победе над Германией и захвату её богатств и территорий? Но тогда у царизма останется совсем немного шансов выиграть захватническую войну. Вступить в открытую борьбу с правительством? Но в этом случае опять-таки падают шансы на победу в войне. И главное, в этом случае объективно усилятся революционные настроения в стране.
К середине 1916 года общебуржуазный контрреволюционный блок принимает твёрдые очертания. Рука об руку с царизмом этот блок усиливает натиск на пролетариат и его партию. По поводу своих отношений с царским правительством лидеры этого блока говорят прямо.
Родзянко: «Большинство Думы, объединившееся в прогрессивный блок, боролось именно с революционным течением. Умеренные элементы в Госдуме более всего боялись, что накопленное в стране недовольство может легко вылиться в крайне нежелательные формы».
Гучков, лидер октябристов: «Для меня были не безразличны те формы, в которых происходил разрыв с правительством, и те формы, в которые облекалась новая власть. Я имел в виду этот переход от старого строя к новому произвести с возможным смягчением».
Милюков: «Против идеи достигнуть общественного министерства революционным путём парламентское большинство (в т.ч. кадеты) боролось до самого конца».
Но при этом задачу смены власти никто с повестки дня не снимал!
Какими путями буржуазия могла получить всю полноту власти в России?
Думских речей правительство не боялось. Думу собирали редко. «Мягкого», полностью лояльного выхода не было. Наиболее смелая часть либералов предлагала дворцовый переворот: арестовать царя и заставить его пойти на политические уступки крупному капиталу, при этом выслать царицу к родственникам в Англию. Но на этот план смельчаков среди буржуазии не нашлось. План отменили ещё и потому, что пришли к выводу о том, что арест царя и царицы может стать сигналом к революционному выступлению рабочего класса и крестьянства.
Тогда избрали мишень, наиболее доступную и, как казалось заговорщикам, наиболее чувствительную для самодержавия. Решили убить Распутина, главного царского советника, интригана и хлыста. Но фактически Распутина убили родственники царя, крупнейшие помещики, а вовсе не кадеты или октябристы. Да и убийство Распутина делу не помогло: без «старца» буржуазии стало нисколько не легче.
Так беспомощно топтались на месте господствующие классы. Страна вплотную приближалась к политическому тупику. Противоречия внутри царизма и буржуазии обострились. Противоречия в отношениях между этими классами и трудящимися массами, пролетариатом и крестьянством, обострились ещё больше. Приостановить своё крушение господствующие классы были не в состоянии. Буржуазия была не в силах взять власть самостоятельно, даже в условиях крайнего падения царского политического влияния. Капиталисты были прикованы к монархии страхом перед поражением в войне и революцией, причём, революцией больше, чем поражением. Они обрекали себя на бессилие, демонстрировали невозможность не только «сохранить в неизменном виде своё господство», но и вообще его сохранить. Это был кризис «верхов», гниение государства с «головы».
Коротко говоря, буржуазия, при всём её стремлении устранить гнилое правительство Распутина-Штюрмера, «слякотную власть» Николая II, не шла и не могла идти на вовлечение трудящихся масс в свою борьбу с правительством. По выражению эмигранта-монархиста Шульгина (в советском фильме «Операция «Трест» этот матёрый контрреволюционер рассказывает о своей поездке в СССР), «все эти думские фрондеры чувствовали себя в роли ширмы между народом и царём. Они своей словесной борьбой и верноподданнической критикой защищали престол от иной критики и иной борьбы».
Буржуазия с ужасом думала о том, чем может кончиться «бесконтрольное» выступление рабочих, как в 1905 году, поэтому она, кроме поддержки царизма, пыталась в 1915–1916 гг. подчинить рабочих своему влиянию через т.н. «рабочие группы». Задачей таких групп было а) «сплочение и концентрация рабочих вокруг правительства, пользующегося доверием и поддержкой буржуазии» и б) «быть оплотом против революционных выступлений пролетариата», охлаждать его стачечный азарт, «организовывать стихию». Речь идёт о гвоздёвцах[2].
Но и здесь кадетов и октябристов постигла неудача. В тот момент, когда политическое движение питерских рабочих уже вылилось в демонстрации, когда оно угрожающе нарастало, министр внутренних дел Протопопов (тоже распутинский выдвиженец) отдаёт приказ арестовать всех этих «военно-промышленных социалистов». «И как раз в тот момент, — плачет на трибуне октябрист Коновалов, — когда рабочая группа готовилась быть оплотом против других опасных течений в рабочей массе, правительство разрушает эту ячейку, не задаваясь даже вопросом, кому оно этим играет в руку»[3].
Поэтому перспективы революции сводились к третьему фактору: имеется ли революционный класс, способный на революционные действия, достаточно сильный для того, чтобы сломить старую власть?
Выступление рабочего класса, подготовленного всем своим предшествующим развитием и всем прошлым революционным движением к роли «могильщика» старых порядков, решило всё дело.
Экономическая борьбы, которую вели рабочие в годы первой мировой войны, была наполнена политическим содержанием и по существу была борьбой политической. Тем сильнее такая борьба должна была влиять на рабочее движение в смысле превращения его в открытую революционную борьбу. Без изучения и понимания предреволюционного, «военного» этапа борьбы рабочего класса, 1914-1916 гг., трудно понять смысл и причины Февральской буржуазно-демократической революции.
Политическая активность рабочих в тот период возрастала постепенно, несмотря на то, что с первых дней войны они услышали призывы большевиков к борьбе за мир, против войны. Большевики в своих прокламациях говорили пролетариату: «Возьмите управление государством в свои руки. Организуйтесь в политические партии, запасайтесь оружием против тиранов и их государства, время не ждёт. Долой войну! Долой кровавое самодержавие. Да здравствует Учредительное собрание, которое может дать помещичью землю крестьянам, а рабочим — право бороться за лучший мир, за социализм». В одной из прокламаций московский комитет РСДРП писал: «В ответ на призыв объединиться вокруг царя и ради отечества мы говорим: Долой самодержавие! Да здравствует вооружённый народ. Да здравствует демократическая республика». Бакинская прокламация большевиков заканчивалась такими словами: «Долой войну во что бы то ни стало. Долой войну во имя существования наших жён и детей. Долой войну, лишающую нас мирного труда! Долой войну во имя международного протеста трудящихся! Через голову правительства русский рабочий народ протягивает руку своим немецким и австрийским братьям-трудящимся и сливается с ними в одном лозунге: Долой войну!» Киевский комитет РСДРП писал в своей листовке в первые дни войны: «Нам говорят, что эта война является защитой свободы и независимости наших братьев-сербов. Не верьте этому, товарищи. Это ищут рынка для промышленников, это стараются сохранить земли за помещиками, не желая дать их крестьянам и обрекая их на нищету и голод. Это стараются держать рабочих в тех невыносимых условиях, в каких они живут сейчас». Кавказский комитет большевиков обращался к солдатам: «Вас вооружили. Обратите оружие против врагов народа и завоюйте землю крестьянству и волю всему народу». Харьковские большевики говорили на призывных пунктах: «Пусть русский солдат знает, что, одев шинель и положив ружьё на плечи, он остаётся всё тем же крестьянином и рабочим. Пусть он чутко прислушивается к голосу, идущему из своей страны. Близко то время, когда он должен наставить свои ружья на того, кто посылает его на войну».
Эти выдержки из прокламаций второй половины 1914 года актуальны и сегодня. Мы приводим их, чтобы показать, во-первых, что тогда повсюду, даже в глухой провинции, раздавались призывы к борьбе с войной, к борьбе за власть трудящихся. А во-вторых, для того, чтобы было видно, что большевистские прокламации не валялись в урнах, а доходили до рабочих и зачитывались до дыр.
Но революционная агитация не сразу вызвала рост активности в рабочей среде. Слишком оглушительным был удар, нанесённый сознанию рабочих началом мировой войны, чтобы они смогли сразу же очнуться. Но чем дальше, тем сильнее сама действительность вскрывала и характер войны, и развал страны, и гниение всего старого политического порядка.
Первым и ярким политическим выступлением пролетариата были Иваново-Вознесенские события августа 1915 года, возникшие на почве предшествовавшей им продовольственной забастовки. 10 августа в Иваново-Вознесенске забастовали 25 182 рабочих на 32 предприятиях. По свидетельству фабричной инспекции, «мотивом забастовок выставлялся протест против войны». Забастовкой руководили большевики, и сопровождалась она демонстрациями с красными знамёнами, революционными песнями, лозунгами «Долой войну и правительство!» Забастовка закончилась зверским расстрелом мирных рабочих. В запросе, внесённом с.-д. фракцией в Думу, говорилось: «10 августа, объявив общую забастовку, рабочие Иваново-Вознесенска целый день обсуждали создавшееся тяжёлое положение. Около 7 ½ часа вечера многотысячная, но совершенно безоружная толпа рабочих пришла на площадь к городской управе. Здесь масса была встречена залпом, последовавшим без всяких предупреждений… Упали убитые и раненые. Толпа бросилась бежать, вдогонку были новые выстрелы — новые жертвы».
Эта расправа нашла отклик в Петербурге, где 16-20 августа забастовали в виде протеста около 18 тысяч рабочих.
Этот отклик показал, что боевое настроение питерских рабочих поднималось. Массовые аресты среди рабочих вызвали большое возбуждение в городе. Большевики призывали рабочих к трёхдневной забастовке протеста против правительства. В ответ на это с утра 3 сентября забастовало свыше 62 тысяч рабочих.
На эти забастовки обозвалась Москва, где 4 сентября забастовало около 30 тысяч рабочих. О настроениях среди московского пролетариата свидетельствуют жандармские рапорты в адрес градоначальника: «Лозунгами арестованных рабочих являлась необходимость использовать войну как средство для ниспровержения существующего государственного строя… Наряду с этим революционные рабочие организации выставляли нередко и требования скорейшего заключения мира». Это означало, что в движении рабочих (и передовых, и основной массы) наступает перелом, что от широкой экономической борьбы рабочие массы снова переходят к борьбе политической.
Радикально меняются к этому времени не только столичные настроения. В октябре 1915 года начальник екатеринославского жандармского управления полковник Штакельберг пишет в Петербург: «В начале войны настроение рабочих масс было патриотическим и приподнятым. Оно продолжало оставаться таковым до того времени, когда последствия войны в тылу и так же, как дороговизна жизни, недостача некоторых продовольственных продуктов и т.п. результаты экономической депрессии не коснулись этих слоёв весьма существенно. В массе чувствуется отрицательное отношение к войне, массы тяготеют к тому, как закончить войну. Нельзя было говорить о мире до начала текущего года ни на одной из больших массовок — ораторов снимали, их освистывали. А минувшим летом и осенью на происходивших массовках с участием серого элемента фабрик и заводов вопрос о мире не встречал уже к себе резко отрицательного отношения».
Такие настроения были повсюду. Их проявлением, формой, были массовые экономические забастовки, наполненные политическим содержанием. Роль выразителя общерабочих настроений и авангарда всей рабочей массы и на этот раз перешла к питерскому пролетариату.
Забастовки в Петербурге продолжаются. Бастует крупнейший Путиловский завод. Следом за ним останавливаются и другие предприятия поменьше. Путиловцы говорили: «Встанет медведь, и медвежата остановятся». Так и получалось. Активности рабочих способствует вся обстановке в стране: продовольственный развал, военные поражения, вакханалия царско-распутинской шайки. Забастовки постепенно возвращаются к методам и тактике июльских дней 1914 года, прерванных началом войны. Если после 9 января 1915 года министр внутренних дел Маклаков мог докладывать царю о том, что «рабочие перестали подчиняться слепо прежнему вредному влиянию социалистических агитаторов», то после 9 января 1916 года об этом уже никто из царских чиновников говорить не смел.
К 9 января 1916 года петербургским комитетом партии большевиков была выпущена прокламация. Большевики призывали рабочих: «В тяжёлый кошмарный год кровавой войны нам, рабочим, особенно важно продемонстрировать наше отношение ко всей лживой и