Освобождение памяти

Фильм Сергея Лозницы «Государственные похороны» хочется посмотреть глазами сталиниста (и интересно, как смотрят его, если вообще смотрят, реальные сталинисты). Действительно, он целиком составлен из официальных материалов, снятых советскими операторами в 1953 году во время похорон Сталина.

Из них был сделан фильм «Великое прощание», но на экраны не вышел и быстро устарел политически (в нем, например, с трибуны Мавзолея выступает Берия — и куда же его было девать?). Через шестьдесят с лишним лет новый кинорежиссер, взяв архивные материалы старого фильма, вошедшие и не вошедшие в него, смонтировал из них новую двухчасовую ленту — без единого чужеродного кадра, ничего не добавляя от себя.

Краткие исторические пояснения содержатся только в заключительных титрах: о миллионах жертв сталинского правления, об осуждении культа личности и выносе тела Сталина из Мавзолея; зритель-сталинист, вероятно, покоробится от одного сообщения и печально вздохнет от другого, но это все уже за рамкой собственно фильма — а каково ему было видеть то, что показывали раньше?

Сергей Лозница очень серьезно и добросовестно воспроизводит кинокадры 1953 года. Он не применяет ни разоблачительного монтажа, ни постмодернистской деконтекстуализации или иронического гротеска. Он не пытается спорить с советской кинохроникой: скажем, выискивать в ней какие-нибудь случайные, нежелательные мотивы, из-за которых тот или иной кадр могли бы цензурировать при монтаже «Великого прощания».

Если иногда они и мелькают, то почти незаметно: вот, например, старушка перед гробом Сталина украдкой крестится; или солдатик, стоявший в траурном оцеплении Дома Союзов, неуместно смеется, выходя из строя (наверное, радуется, что отпустили покурить), но это буквально одна секунда в уголке кадра.

Вообще же, все сцены — аккуратно заснятые траурные митинги, минуты молчания, прощание с телом, наконец, церемония его переноса в Мавзолей — выглядят торжественными, точно спланированными и вместе с тем психологически достоверными: видно, что многие люди действительно растерянны и скорбят, причем сдержанно, без мелодраматических эффектов, без нарочитого кликушества.

И все же эти кадры производят сильнейшее остраняющее впечатление, и если зритель ожидал увидеть пропагандистский фильм (не важно: за или против Сталина), то будет ими озадачен. Ему придется привыкать к чередованию черно-белых и цветных фрагментов — то ли архивные материалы были в разном техническом состоянии, то ли они намеренно обработаны так, чтобы сменами цветовой гаммы сделать ощутимой мозаичность, неоднородность нашей памяти.

Он увидит чудовищно-грандиозные знаки того самого культа личности — обреченные на скорый снос прижизненные памятники Сталину, которых наставили еще при его жизни не только в больших городах, но даже в каком-то поселке или станице на юге (торжественная процессия несет венки, меся сапогами непролазную весеннюю грязь).

Он заметит, если будет внимательно слушать, холодную безличность траурных речей с Мавзолея: выступая перед гробом вождя, его соратники, много лет работавшие и пившие вместе с ним, говорят о нем в третьем лице, как о мертвом объекте, без фамильярных обращений (чего-нибудь вроде «спи спокойно, дорогой товарищ», «мы будем продолжать твое дело»).

сообщая в титрах, и то не всегда, лишь минимальные сведения о том, где снят тот или иной эпизод.

Часто о месте действия приходится догадываться по деталям, попадающим в кадр: сталинские высотки — это в Москве, Кировский завод — это, видимо, в Ленинграде, а надпись на здании «ЦК Компартии Таджикистана» — это, стало быть, в Душанбе…

По сравнению с кинопропагандой здесь от зрителя вообще требуется слишком много умственной работы, даже на элементарном уровне распознавания мест и лиц: ага, вот эта благородная старуха — Долорес Ибаррури, я угадал; польский маршал с двумя звездами Героя Советского Союза — это, оказывается, Рокоссовский, он тогда служил министром обороны Польши; а вот тот маленький, в румынской делегации, – это не Чаушеску? А кто прилетел из Китая — ведь не сам же Мао Цзэдун? Надо лезть в Википедию…

голое визуальное или аудиовизуальное изображение реальности, не сопровождаемое авторитетными пояснениями (дикторским комментарием, подписями под картинками), не имеет однозначного смысла, его можно толковать так и этак.

Мы видим сцены траура, слышим подлинные слова и музыку, которыми они сопровождались (могли сопровождаться), но недостает завершающего слова — именующего, истолковывающего, оценивающего происходящее. Зрительные и звуковые образы, созданные по госзаказу, отвязываются от идеологического колышка и начинают гулять сами по себе, о них можно свободно думать, гадать, даже мечтать.

Кто такие, например, эти люди, проходящие чередой через Колонный зал? Это наши недавние предки. Я особенно внимательно вглядывался в лица офицеров — не узнаю ли среди них своего отца: слушатель, или недавний выпускник Московской военной академии, он, кажется, не ходил на прощание со Сталиным, но теоретически мог бы… Эти люди по большей части бедно одеты (хотя есть и иностранцы в модных пальто, и дамы в дорогих шубах), выглядят не очень ухоженными, часто явно недокормленными — совсем не похожи на типаж, преобладающий сегодня.

С ними контрастируют упитанные физиономии начальства: толстомордый Маленков, мясистый Берия, опухший алкоголик Василий Сталин в генеральской форме. Все эти фигуры слишком материальны, слишком «жизненны», а реального Сталина рядом с ними почти нет: его прижизненные съемки в фильме не использованы, а мертвое тело редко попадает в кадр.

Вместо него мы видим только художественные образы — скульптурные памятники и огромные рисованные портреты, как на старых киноафишах: во всех городах, на всех митингах, со взглядом, устремленным ввысь; на документальном фоне фильма покойный вождь выделяется идеальным ликом кинозвезды, на который зрители должны проецировать свои чувства.

Эти чувства заразительны, и их реальные субъекты и объекты могут меняться. Плачут, одна другой вслед, бабы-работницы на заводском митинге, а красивая молодая женщина в президиуме с трудом удерживает каменное лицо и, в конце концов, отворачивается от камеры, словно боясь, что тушь с глаз потечет.

Похоже, здесь каждый думает о чем-то своем, и их эмоциональный миметизм заставляет перечитать финальное напоминание о миллионах жертв. Действительно, Сталина в фильме оплакивают, а не приветствуют и восхваляют — и не оттого ли эта скорбь так искренна, что относится не только к самому «виновнику торжества»?

А коль скоро мы, зрители (необязательно сталинисты), и сами разделяем общие чувства, то это скорбь даже и о тех, о ком эти люди, скорее всего, еще не знают: о погибших прямо в дни великого прощания в Москве, в смертельной давке на Трубной площади. Которой в фильме нет, потому что ее никто не заснял.

Вот что значит не «опровергать» образы, а отпустить их на волю — даже казенные образы, вроде бы железобетонно неподвижные, словно сталинский монумент. Вот что значит не оспаривать и исправлять историческую память, а привести ее в движение, снять с нее госпечать. Настоящее искусство так умеет.

Сергей Зенкин
— специально для «Новой»