Блоги |
Про Веру Инбер. Продолжение-3
Немного почитаем стихи Веры Инбер, те, которые наиболее для неё характерны, отражают особенности её личности, для чего и существует лирика, и которые я при этом знаю наизусть.
Будь для меня учителем и другом,
Распредели мой день по солнечным часам.
Расчисли отдых мой по звездным дугам,
По птичьим голосам.
Мечтай со мной под яблоней цветущей,
И в свежий полдень виноград дави;
Но лишь не говори о бывшей или сущей
Любви.
Не лучше ли, подобно мудрым пчелам,
Средь золотых медов окончить век.
Любовь же явится - и в бешенстве веселом
Разрушит улей топором тяжелым,
Как дровосек.
Мы с вами говорили о том, что стихией Веры Инбер был уют, покой, тишина… Она не хотела рисковать уютом даже ради сущей любви. А самое моё любимое стихотворение, как обнаружилось, я не помню наизусть целиком. Помню обрывки и эти обрывки вам покажу.
Уж виноградари прошли с корзинами,
Уж тыквы сняли с огорода,
И первый дым душистей мёда
У горожан повеял над каминами.
<…>
В такие дни, возможно, мнится
Простыми средствами создать прекрасное.
Мне кажется, что в этом стихотворении Вере Инбер как раз удалось то, о чём мечтает каждый художник, «простыми средствами создать прекрасное».
Ещё стихотворение о том, как Вере Инбер непросто было адаптироваться к северу, к Москве.
Волна без пены, солнце без огня,
Зайчата на сырой полянке.
Как это странно мне, южанке,
Как это чуждо для меня.
С недоумением я чту весны чужой
Мне непонятные красоты,
Чуть видное цветенье хвой
И зори, бледные, как соты.
Но как меня томит и гложет
Мечта о море, синего синей,
И северной весне в душе моей
Ответа нет, и быть не может.
Вера Инбер часто думала о смерти, что отражено в её стихах. Об этом думать нужно. Говорят, что день, когда ты не подумал о смерти, это потерянный день.
Все кончается вечером и вокзалом
Небольшой железнодорожной ветки.
Да и жить-то уж мне осталось
Две каких-нибудь пятилетки.
Потому что потом уже дело слабо,
Наползут тайком иль открыто
Раки там и грудные жабы
Банды гадов и паразитов.
Нет ни мудрости, ни таланта,
Когда тело наше дряхлеет.
Когда впавшего в детство Канта
Кормят с ложки его лакеи.
Но никогда еще это жало
Увяданий, болей и вздохов
Не было так, я бы сказала,
Нейтрализовано эпохой.
Ведь это какая эпоха! Ведь
Это натиск такого племени,
Что не только что умереть,
Пообедать - и то нет времени.
Это утро страны. Столько дела кругом,
Что немыслимо скрыться в тень.
Мы, конечно, умрем,
Но это потом,
Как-нибудь в выходной день.
Ещё на эту тему:
Ещё жизнь в разгаре, ещё бодрость такая,
Ни одышки, ни дрожи в руке.
И всё ж ты стареешь, моя дорогая,
Это я говорю о себе.
И этому горю нельзя помочь,
Юность была, и юности нет.
У меня уже имя, у меня уже дочь
Восемнадцати с лишним лет.
Уже седой ветерок подул,
Вестник далёких отплытий,
Уже мне иногда уступают стул –
Сядьте, мол, отдохните.
И, случается, я отдыхаю, что ж:
Пусть постоит за меня молодёжь.
Уже ли и вправду пора на покой,
Старость, как ни верти там.
Старость – это бывает с любой,
И даже партийной.
Естественное явление,
Очень грустное, тем не менее.
Особенно грустно бывает весной,
Когда на закате шёл дождь проливной,
Когда он щебетал, заливался и цокал,
Когда после него мостовая блестит,
Когда распускается тополь.
Когда ты готов обратиться с прошением в ЦИК
Об отмене весенних закатов.
Но я обойдусь безо всяких амнистий,
Я почти без сердечных болей
Слежу, как распускаются листья
У молодых тополей.
Как бы сердце моё ни болело,
Я за него отвечать не буду.
Старость – это личное дело
Моих кровеносных сосудов.
Не в них суть, не они важны,
Важно, чтобы не пропала зря
Ни одна грусть, ни одна заря
В хозяйстве моей страны.
Ты стареешь, моё поколение. Пусть
По чертежам и эскизам
Можно заставить даже грусть
Работать на социализм.
У Веры Инбер есть много стихотворений, которые я назвала бы жанровыми, что ли. В них есть сюжет. Одно такое стихотворение, которое Вертинский положил на музыку и пел, «У маленького Джонни горячие ладони», было у нас в прошлом посте. Ещё одно такое стихотворение, у которого есть сюжет, где рассказана история, мы прочтём сейчас.
Собачье сердце устроено так:
Полюбило — значит, навек!
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.
Как полагается, был он рыж,
По лапам оброс бахромой,
Коты и кошки окрестных крыш
Называли его чумой.
Клеенчатый нос рылся в траве,
Вынюхивал влажный грунт;
Уши висели, как замшевые,
И каждое весило фунт.
Касательно всяких собачьих дел
Совесть была чиста.
Хозяина Джек любил и жалел,
Что нет у него хвоста.
В первый раз на аэродром
Он пришел зимой, в снег.
Хозяин сказал: «Не теперь, потом
Полетишь и ты, Джек!»
Биплан взметнул снежную пыль,
У Джека — ноги врозь:
«Если это автомобиль,
То как же оно поднялось?»
Но тут у Джека замер дух:
Хозяин взмыл над людьми.
Джек сказал: «Одно из двух —
Останься или возьми!»
Но его хозяин все выше лез,
Треща, как стрекоза.
Джек смотрел, и вода небес
Заливала ему глаза.
Люди, не заботясь о псе,
Возились у машин.
Джек думал: «Зачем все,
Если нужен один?»
Прошло бесконечно много лет
(По часам пятнадцать минут),
Сел в снег летучий предмет,
Хозяин был снова тут...
Пришли весною. Воздушный причал
Был бессолнечно-сер.
Хозяин надел шлем и сказал:
«Сядьте и вы, сэр!»
Джек вздохнул, почесал бок,
Сел, облизнулся, и в путь!
Взглянул вниз и больше не смог,—
Такая напала жуть.
«Земля бежит от меня так,
Будто я ее съем.
Люди не крупнее собак,
А собак не видно совсем».
Хозяин смеется. Джек смущен
И думает: «Я свинья:
Если это может он,
Значит, могу и я».
После чего спокойнее стал
И, повизгивая слегка,
Только судорожно зевал
И лаял на облака.
Солнце, скрытое до сих пор,
Согрело одно крыло.
Но почему задохнулся мотор?
Но что произошло?
Но почему земля опять
Стала так близка?
Но почему начала дрожать
Кожаная рука?
Ветер свистел, выл, сек
По полным слез глазам.
Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,
Потому что... ты видишь сам!»
Но Джек, припав к нему головой
И сам дрожа весь,
Успел сказать: «Господин мой,
Я останусь здесь...»
На земле уже полумертвый нос
Положил на труп Джек,
И люди сказали: «Жил, как пес,
А умер, как человек».
Не могу удержаться, чтобы не поставить своих любимых «Сороконожек».
У сороконожки
Народились крошки.
Что за восхищенье,
Радость без конца!
Дети эти — прямо
Вылитая мама:
То же выраженье
Милого лица.
И стоит пригожий
Дом сороконожий,
Сушатся пеленки,
Жарится пирог,
И стоят в порядке
Тридцать три кроватки,
В каждой по ребенку,
В каждой сорок ног.
Папа с ними в дружбе.
Целый день на службе,
А когда вернется
В теплый уголок, —
Все играют в прятки,
Куклы и лошадки,
Весело смеется
Сам сороконог,
Все растет на свете —
Выросли и дети.
Носится орава
С самого утра.
Мать–сороконожка,
Погрустив немножко,
Говорит: «Пора вам
В школу, детвора».
Но ходить по школам
Невозможно голым,
Согласился с этим
Папа,— ну и что ж?
Мама же сказала:
«Сосчитай сначала,
Сколько нашим детям
Надобно калош».
Для такой работы
Папа вынул счеты.
«Тише, дети, тише!
Папа снял сюртук».
Если каждой ножке
Нужно по калошке,
То для всех детишек
Сколько ж это штук?
«Трижды сорок восемь,
Девять переносим,
Это будет двести,
Да один в уме...»
Захирела печка,
Догорела свечка
Папа с мамой вместе
Счет ведут во тьме.
А когда же солнце
Глянуло в оконце,
Захотелось чаю,
Но сказала мать:
«Слишком много ножек
У сороконожек.
Я изнемогаю».
И пошла гулять.
Видит — в луже тихо
Дремлет аистиха,
Рядом — аистенок
На одной ноге.
Мать сказала плача:
«Аистам удача —
Вот какой ребенок
Нужен был бы мне!
Слишком много ножек
У сороконожек.
Ноги — это гадость,
Если много ног.
Аист — он хороший,
Он одной калошей
Мамочке на радость
Обойтись бы мог».
Продолжение следует.