Блоги |
Винер Юлия Меировна. Сценарист, прозаик, поэт, переводчик. 2
"..На следующий же день к нам нагрянули высокопоставленные гости, двое с шофером. Не то из горкома, не то из обкома, а может, еще из какого-то кома – теперь уж не вспомнить. Мы встретили их без опаски, вин за собой никаких не знали, наоборот, ждали похвал, а может, даже и премии. Приехали они под вечер, мы сидели за ужином. Папа сразу вскочил, начал освобождать им место за нашим длинным дощатым столом, повар торопливо полоскал миски. Гости, однако, за стол не сели. Мы все перестали есть и ждали, что они скажут. Ну, они и сказали. Да уж, выдали нам премию.
Оказалось, что мы вовсе не молодцы и отличники соцтруда, а прямо чуть ли не преступники. Прозвучало нехорошее слово «уравниловка». Но это было еще не самое скверное. Это еще звучало как-то по-домашнему, по-школьному, вроде как непростительное, но все же мелкое хулиганство. А дальше…– Так, значит? – угрожающе проговорил один из гостей. – От каждого – сколько сможет, каждому – сколько захочет? Да вы знаете, что это у вас получается? Это у вас коммунизм получается! Коммунизм они у себя развели! Раньше всего народа в коммунизме пожить захотели?
– А что в этом плохого? – нерешительно спросил кто-то. – Мы же все строим коммунизм! – А партия вам, значит, не указ? Партия пока что коммунизма не объявляла! Поперед батьки в пекло лезете? Всех нас потрясло сравнение коммунизма с пеклом, но засмеяться никто не отважился. А гости, похоже, даже не заметили ничего.
– Кто тут у вас бригадир? – Я, – сказал Папа. – Твоя затея? Мама начал подыматься с места и открыл было рот, но Папа надавил на его плечо и заставил сесть.– Моя.– Не его, а наша! – выкрикнул кто-то.– Ваша? Это кто сказал? Встать! Встали сразу три человека: Мама, Толик и девушка Галя. Тут же вслед за ними еще двое. И я встала, и еще несколько человек. Постепенно, не без опаски, начали подниматься и остальные.– Так, так, – сказал тот же приезжий, видимо, главный у них. – Покрываем друг друга. Коллективный сговор.
Это было пугающее обвинение. Уже совсем не детское и не школьное. Нам могли при желании навесить такое, что кончается лагерем. Но нам очень повезло. Примчался пыльный газик, приехавший передал главному какую-то записку, тот прочел, сказал нам:– С вами еще разберемся. Работайте – пока. Сумейте загладить вину! И чтоб мне без никаких коммунизмов! Без-ни-ка-ких! Берите пример с соседних бригад, там люди трудятся как положено. И укатил вместе со своим спутником. Видно, где-то кто-то провинился еще хуже нас.
Самое удивительное, что меня он вообще не тронул, хотя ясно было, что статейку мою читал, из нее и узнал про наш «коммунизм». Не знаю, может, просто руки до меня не дошли. А может, ему достаточно было расправы с редактором. Я была все-таки московская и вроде как корреспондентка, а редактор свой, беззащитный.
Эпизод этот прошел для нас более или менее безболезненно. Я теперь вообще думаю, что разорялся наш гость так, больше для порядка, слегка припугнуть да власть показать. Хотя… обвинение в коммунизме было нехорошее обвинение… Все-таки недаром он к нам прискакал так быстро. Проявил бдительность. И редактор таки слетел со своего места, как я узнала, проезжая через Кустанай обратно. Но для нас особо скверных последствий это не имело. Правда, Папу вызывали куда-то и пошерстили слегка по комсомольской линии, но до Москвы дело не дошло, а в Казахстане – что нам Казахстан? Для меня же этот эпизод имел двойное значение.
Я довольно рано догадалась, что общее устройство нашей жизни мне не слишком нравится. Но, как и все окружавшие меня люди, я была порождением этого устройства, жила в его тесном объятии и думала и чувствовала полностью в его категориях. Для меня, как и для всех, было нормально, что жирнорылого партчиновника с его странным обвинением надо бояться. И подчиняться, когда он велит встать. И отвечать на его абсурдные вопросы. Что у него есть право пугать, ругать и наказывать. Все это противно, но нормально. А тут, то ли именно из-за абсурдности обвинения, то ли из-за сравнения коммунизма с пеклом, до меня впервые отчетливо дошло: нет у него никакого такого права.
То есть сделать со мной он может много чего, но только потому, что власть в его руках, а права – нет, права он не имеет. С какой стати?! Он, может, и большой начальник у себя в партии, но мне-то что? Я-то в его партии не состою! И отчитываться перед ним не обязана! Это поразительное открытие осенило меня внезапно, и я чуть было не выкрикнула его вслух. Мысль простенькая и сегодня более чем тривиальная, а тогда – даже представить себе трудно, какая это была тогда опасная ересь. Я все-таки вовремя удержалась, но открытие это необычайно меня взбодрило.
Так что в те времена мысль моя была – открытие. И оно меня очень обрадовало.
И точно так же меня радовала реакция моих товарищей. Мы не сдали ни Маму Колю, ни бригадира Папу, мы держались против начальничка единым фронтом, а ведь все прекрасно понимали, что начальничек грозит нехорошим… Вообще, проявление солидарности, той самой солидарности, в которую я давно не верила, вызвало во мне сантименты, которых я в себе не подозревала. Особенно впечатлил меня жест нашего довольно-таки осторожного Папы, когда он остановил Маму Колю и не дал ему сказать «моя затея». Смешно признаться, после отъезда гостей я испытала прилив настоящего счастья и готова была обнимать всех подряд. Но решилась поцеловать только Галю, Маму и Толика, остальных, дура, постеснялась. Приподнятое настроение было у всех. И все дружно решили, что «коммунизм» будем продолжать.
Совсем не все в нашей целинной жизни было плохо и трудно. Как только появилась еда и отпали денежные неурядицы, пикник начал налаживаться. Сама нелепость этой «целины» ничуть не мешала нам жить весело, получать удовольствие от множества вещей – от еды, от компании, от степного воздуха и даже от работы.
Одним из главных удовольствий была баня. Находилась она в «районе», нас возили туда примерно раз в десять дней. Это был праздник. И не потому, что мы так уж стремились к чистоте – человек дичает быстро. Просто все в этот день было для нас празднично: и сама поездка в поселок, где были даже два или три двухэтажных каменных здания, отдаленный намек на городской пейзаж, по которому мы уже соскучились. И, конечно, мытье – сперва мальчики, они быстро, потом девочки, они возятся, стирают. И, наконец, возвращение на стан. Поздно вечером, под яркими звездами, чистые, с мокрыми волосами и с предвкушением праздничного ужина.
Ох, этот праздничный ужин! Разочарование, которое запомнилось на всю жизнь, крепче, чем множество других, куда более серьезных. Дежурные повара обещали нам подлинный пир: блины! И обещание свое сдержали – чуть не с утра завели тесто, поставили его, чтоб подошло, месили и перемешивали, а потом полдня и весь вечер пекли на двух сковородках. И напекли гору. Огромное количество, так, чтоб каждому от пуза. И даже сметана у них была. Расставили тарелки и миски, разложили горками блины, шлепнули рядом по ложке сметаны. Мы должны были вот-вот подъехать. Измученные повара полюбовались на чудесный стол, порадовались в предвкушении нашей радости и пошли в палатку немножко отдохнуть. И заснули, понятно.
Подъехали мы, бросились к столу. На столе и на земле валяются пустые тарелки, миски, измазанные сметаной. Поваров не видно.И блинов что-то не видно.Раскиданы кое-где по земле грязные ошметки, может, и от блинов. На наши вопли выскочили из палатки повара. Наше голодное огорчение было ничто, ничто по сравнению с их ужасом и горем! Они даже говорить сперва не могли, только стонали и хватались за голову.
Многочисленные следы собачьих лап в пыли вокруг стола все объяснили. Казахи собак держат, но кормиться предоставляют им самостоятельно. Пока была нетронутая степь, в траве таилось много мелкой живности, собаки пробавлялись охотой. Степь распахали, засеяли, всходы были жидкие, не спрячешься, не затаишься, охотиться стало не на что. Голодные собаки из соседнего поселка учуяли богатую поживу, к тому же неохраняемую. Ну и попировали вволю. Блины прибрали подчистую, только сметану не успели вылизать как следует, спугнул наш грузовик.
Мы приуныли, но ненадолго. Поели хлеба с бычками, сперва всячески утешали безутешных поваров, потом утешать надоело, стали ругать, что не уберегли, они отбрехивались, это их несколько оживило. А назавтра все событие стало предметом шуток и издевательств над бедными блинопеками и потом долго еще служило нам для увеселения. Вот и запомнилось.
Все мы были молодые, здоровые и неженатые. Естественно, завязывались романы, складывались пары. Где романические отношения, там, естественно, и секс. Так вот, в палатке нашей сексом не пахло! Это не значит, что ничего такого не было вообще. Просторная палатка, мальчики и девочки вперемешку, полная воля, никакого надзора со стороны «взрослых» – по нынешним нравам у нас должен бы царить просто свальный грех. Но – нет. Что делалось, делалось скрытно, интимно, либо подальше в степи, либо в темном углу палатки, когда в ней никого не было. Незнающий человек может подумать, что это времена были такие целомудренные, такая невинность отношений и чистота нравов. На самом же деле мне просто и здесь повезло с компанией. Не знаю, под чьим влиянием, по какому негласному уговору все эти молодые люди тщательно оберегали свою приватную жизнь от чужого глаза, как чумы избегали всякого эксгибиционизма, который в иные времена стал видеться как свобода. Нет, мы были несвободны в этом смысле. Как, впрочем, и во многих других.
Самое удивительное, что среди нас даже сплетен ходило очень мало!
Наступила пора арбузов. Нам их привозили не жалея, по большей части не вполне зрелые. Но нам они казались дивно вкусными, после работы на жаре мы, не дожидаясь обеда или ужина, раскалывали зеленые шары и ложками выедали розовую мякоть, включая и ватную белую подкладку. Животы раздувались, но иссохший организм неразумно требовал еще и еще, и мы пихали в себя еще…
Вместе с арбузами, может быть, именно из-за них, подступила к нам вплотную дизентерия. Она и прежде хватала то одного, то другого, но в легкой форме, быстро проходила. А тут пошла косить направо и налево. Чуть не половина группы проводила свое время в непрерывных перебежках – с матраса к выкопанному для этой цели рву, и обратно на матрас, а через минуту опять… Лекарств у нас не было, кто-то сказал, что хорошо действует спирт. Я уже валялась совсем без сил, когда мне дали треть стакана неразбавленного спирта. Он сшиб меня с ног окончательно, и я даже не почувствовала, как нас, человек пять самых плохих, перетащили на грузовик и отвезли в район на медпункт.
Никогда и нигде я так приятно и отдохновенно не болела! Медпункт был никакой, врача там не было, лекарств практически тоже, и ни туалета, ни, разумеется, душа, но зато там были настоящие кровати с простынями и подушками – и был зав. медпунктом. Он же и медбрат, и нянечка, и уборщик, и повар. На редкость добрый и ласковый человек, жаль, не запомнила, как его звали. Не уверена, что он был хотя бы фельдшером, но он так сочувствовал нам, так старательно ухаживал, что от этого одного можно было выздороветь. Правда, старания его не всегда соответствовали элементарным требованиям медицины.
Тогда считалось, что при поносе надо есть рисовую кашу, мясные бульоны и белые сухари. Белые сухари ему взять было негде, бульоны варить не из чего (оно и к лучшему). Зато каши он стряпал нам щедро. Каши положено было готовить без молока и масла, что он неукоснительно соблюдал. И давать понемножку. Но только ему жаль было нас, бедных, – мало того, что болеем, еще и кашу безвкусную есть, да и то мало! И он от души сдабривал диетическую кашу крепко зажаренным луком. И давал, когда и сколько мы просили. Желудки наши разгружались быстро, и мы просили часто. Мы, конечно, знали, что это не совсем то, но есть хотелось зверски, а жареный лук пахнул так заманчиво! И, зная, что после нее немедленно опять побежим, мы поскорей съедали эту кашу, торопясь успеть до очередной пробежки.
Несмотря ни на что, мы быстро поправлялись. К тому же нас стали подкармливать лекарством – что-то, начинающееся на «сульфа». И мы выздоровели. Все пятеро. И быстро набрались сил. И только под старость я узнала, что дизентерия никогда не выпускает жертву полностью из своих когтей, никогда не проходит бесследно, как бы ни был больной уверен в полном своем выздоровлении. Рано или поздно аукнется непременно. В этом в положенное время я убедилась на собственном опыте.
Работы к концу «целины» становилось как-то все меньше. Ребят еще возили куда-то далеко таскать бревна, девочки не спеша ворошили на току зерно, которое тоже быстро убывало, частично сгорая, частично отправляясь в Кустанай. Меня поставили раз на кукурузный комбайн, но я не справилась. Я не понимала даже, что я должна делать, спрашивать было некого, да и некогда, вокруг меня и на меня густо валились листья, стебли и початки, я едва успевала от этого всего отбиваться. С кукурузы меня быстро сняли, но на мое любовное отношение к кукурузе это не повлияло. Если я за что и ценю Хрущева, так это именно за кукурузу.
Однажды ночью мы видели – не знаю что. Неопознанный летающий объект? Ночь вообще была очень странная. Луна поднялась в небо, окруженная сияющим зеленоватым ореолом. И чем выше она поднималась, тем шире становился ореол, меняя цвет на бледно-голубой. Постепенно ореол распространился на все небо, и из него справа вылетела яркая белая точка. «Спутник!» – сказали бы мы сегодня. И действительно, это должен был бы быть спутник, если бы дело происходило, например, в наши дни. Яркая точка неторопливо пересекала небо. В какой-то момент она остановилась, постояла неподвижно и двинулась назад. А секунду спустя снова остановилась и затем продолжила прежнее свое поступательное движение. Секунд через сорок она вошла в левый край лунного ореола и утонула в нем.
Я, честно говоря, не верю в НЛО. Все видимые глазу летающие в нашем небе объекты наверняка и сделаны на нашей Земле, и кем-то могут быть опознаны. Но только в те времена мы спутников не знали. До первого в мире советского спутника оставалось еще сколько-то месяцев. Или это был какой-нибудь тайный, пробный, необъявленный? И мы – единственные, кто его видели? Или это была коллективная галлюцинация? Я до сих пор не знаю.
В Москве к рассказам моим никто не отнесся серьезно. Комментировали со снисходительным юмором. К рассказам других, видимо, так же. Ни в прессе, ни по радио и телевизору нигде ничего не было. Так это и осталось нашей общей загадкой.
Деньги, оставшиеся перед отъездом в нашей кассе, мы делить не стали – купили на них приличные билеты на поезд и припасы в дорогу. В дополнение к зарплате (которой я не видела, и сколько там было – не интересовалась) я, как и все, получила за свои труды мешок пшеницы. Его я мгновенно продала нашему водовозу, до сих пор помню, за восемь рублей. Эти восемь рублей я и привезла домой с целины.
Я рада, что побывала там.
Из книги "Былое и выдумки"
..Была я обычная советская школьница с некоторой склонностью к критиканству. Критика моя, однако, не выходила за пределы непосредственно окружающих меня мест – школы, где я училась, улицы и дома, где я жила, магазинов, в которых стояла в очереди за хлебом и творогом. В этих всех местах недостатков было огромное количество, прямо сплошь, и все их я замечала и критиковала, так, что одноклассницы осуждали меня: цаца какая, все-то ей не нравится, а мама не раз советовала мне: «Придержи язык». А чего его придерживать? Это ведь были всего лишь отдельные недостатки, хотя и очень много, их критиковать можно было и нужно, чтобы их исправить. Просто лично мне случайно не повезло, и я жила именно в таком месте, где эти отдельные недостатки скопились особенно густо. В целом же мне, наоборот, необыкновенно повезло, я родилась и жила в стране самой великой и сильной, где в целом все было устроено мудро, интересно и правильно.
В одиннадцать лет, например, я, по заказу учительницы литературы, с небольшим лишь отвращением накропала в стенгазету такие вирши к очередной годовщине Октябрьской революции:
С тех пор прошло лишь тридцать лет,
Но как страна родная
Похорошела, расцвела,
Красой своей сияя!
В правильности общего нашего устройства у меня тогда сомнений не возникало.
Я, разумеется, читала в книжках и даже иногда видела в кино, как заграничные люди путешествуют по разным странам, кто по делам, а кто просто так, для развлечения. Это было понятно и нормально – для них. И точно так же было понятно и нормально, что ни я и никто из окружающих меня людей не может и никогда не сможет сесть и поехать, например, в тот же Париж. Это не относилось к разряду недостатков. Это был такой же непреложный факт жизни, как, скажем, невозможность для человека летать по воздуху. Это ведь само собой разумеется – да чего там, смешно даже, как можно усматривать тут недостаток и критиковать, если так устроен человек, если так устроена жизнь. Мечтать об этом можно, и во сне видеть можно, но отрастить крылья и полететь – нельзя.
Что же удивительного после этого, если парижские люди во сне сбегались смотреть на меня, как на чудо? Итак, сны мои явственно говорили мне, что положение и не нормальное, и не понятное. Но я их не слушала. Не слушала и продолжала обожать французский язык. Поучилась немного у голодного студента Инъяза, которого мать моя за это подкармливала – уяснила, наконец, вспомогательное назначение глаголов «avoir» и «être» – однако по-прежнему обожала больше платонически, в настоящее обладание не вступая.
Как это вообще бывает иногда с жаркими страстями, эта первая бескорыстная любовь не влекла за собой исключительной верности любимому предмету, а, наоборот, располагала меня к другим увлечениям, с годами все более житейски целенаправленным.
В институте я пофлиртовала с немецким языком, совершенно забыв, что в раннем детстве у меня была бонна-немка (да, в Москве, в конце тридцатых годов у меня была и няня, которая мыла меня, одевала и кормила, и приходящая бонна, которая говорила со мной по-немецки, учила меня манерам и сажала меня на горшок по часам, вследствие чего пришлось всю жизнь страдать от запоров, и не только пищеварительных).
Немецкий язык в институте давался легко, отдавался мне с какой-то, словно бы извиняющейся, уступчивостью, и я, не задумываясь, принимала его в себя. И только похмыкивала, воображая, каково, скажем, осваивать эту тяжеловесную, обстоятельную и извилистую речь резвоязыкому французу! Куда проще мне, обладательнице языка столь же многосложного и многозначного. Любви особой к немецкому я не испытывала, но было нескучно, да и пригодится, например, почитать в подлиннике Томаса Манна или посредственно переведенного Гейне.
Но это увлечение было недолгим и оборвалось резко и бесповоротно – по причине совершенно нелингвистического характера.
Как-то раз я беседовала с однокурсником, немцем из ГДР, старательно подражая его выговору и интонациям – и подражая, видимо, успешно, потому что вдруг услышала наш разговор со стороны: разговаривали два немца! Моим голосом, моими словами говорила немка (одно слово чего стоит – немка!). И меня будто ударил по голове другой немецкий голос, который я даже не знала, что помнила: Die schöne kleine judische Mädchen! – произнес этот голос. Обладателя голоса, пленного немецкого солдата, вместе с огромной колонной других таких же пленных прогоняли в конце войны по улицам Москвы, и мы с мамой случайно оказались рядом. Мама даже протянула этому пленному несколько драгоценных папирос, и тогда он тронул меня пальцем за подбородок и сказал: die schöne kleine judische Mädchen, хорошенькая маленькая еврейская девочка! И мама чуть не вырвала у него папиросы обратно, но сдержалась, только плюнула в его сторону, схватила меня за руку и утащила прочь. Я тогда не поняла, в чем дело, и не очень удивилась, немцев полагалось ненавидеть.
Немецкий язык, разумеется, ни в чем не виноват, прекрасный язык и богатый, ну и пусть себе живет, пусть говорят на нем немцы. Но я, флиртовать – с языком немцев? Или даже вступать с ним в серьезную связь? С этого момента что-то закрылось у меня в голове, и немецкий язык стал для меня недоступен. Слышать себя говорящей на этом языке я не могу.
Следующая измена французскому языку была даже и не измена, ибо совершалась из чисто практических соображений. Польский.
Это была связь по расчету, и, как часто бывает, одна из самых прочных. Без всяких сантиментов и увлечений, я отдала польскому языку некоторую часть доставшегося мне божественного подарка – способности к языкам, а он за это открыл мне мировую литературу ХХ века: в России середины и конца пятидесятых годов польский язык был если не единственным, то наиболее доступным инструментом для знакомства с нею. «В Польше свободы больше», – говорили тогда мы. «Мы с вами в одном лагере, только у нас барак попросторней», – говорили нам они; оттепель веяла у них несколько более жаркими ветрами, чем у нас.
Пользуясь этой большей свободой, поляки лихорадочно переводили все – все то, что у нас на языке оригинала достать было невозможно, в библиотеке держалось в закрытом хранилище, а в магазине польской книги – пожалуйста, иди и покупай. И Кафку, и Джойса, и Оруэлла, и строго запретный хемингуэевский «По ком звонит колокол», и французский «новый роман», и Сартра, и Фрейда, и Тойнби… Да и из русских запретных кое-что: «Похождения Лазика Ройтшванца» Эренбурга, «Мы» Замятина, ну, там «Доктор Живаго»… Не говоря уж о собственных их писателях, из которых самым существенным был Станислав Лем, – его тогда в России полагалось считать полуюмористическим «научным фантастом», чему и соответствовал убогий выбор переводов из него.
А кроме того – и это, может быть, еще сильнее повлияло на всю мою жизнь – мне открылось все то, что писали в Польше о судьбе европейских евреев во время Второй мировой войны. У нас об этом вообще практически не упоминалось, а в Польше сразу после войны стали появляться свидетельства очевидцев: «Я пережила Освенцим», «Я был в Треблинке», дневники погибших еврейских мальчиков и девочек, еще почище прогремевшего позже на весь мир дневника Анны Франк. А затем покатился настоящий обвал прозы, стихов, исторических исследований на эту тему. Некоторые польские авторы, в частности пронзительный Адольф Рудницкий, вообще ни о чем ином и писать не могли, одержимо писали об этом год за годом, десятилетие за десятилетием, постепенно обволакивая зияющую, необъяснимую рану двойственным туманом рационализации и мистики.
Вдобавок, увидев все эти книги на моем столе, заговорила моя долго молчавшая мать – может, она и раньше говорила, да я пропускала мимо ушей. А она не настаивала – так было безопаснее. А тут мне деваться было уже некуда – пришлось слушать. И по-польски она, родившаяся в местечке Слониме на границе Белоруссии и Польши, говорила, а с отцовской стороны у меня оказались еще более глубокие польские корни – отец мой, эмигрировавший в Россию из Вены, родился, оказывается, в Кракове, и его предки, то есть и мои, жили, оказывается, в Польше не одно поколение. И все то, о чем говорили дневники, и исследования, и рассказы Рудницкого, произошло, оказывается, с моими ближайшими родными, с дедом, с бабкой, с тетками и дядьями, с двоюродными братьями и сестрами – а со мной не произошло лишь случайно, оттого, что мой ученый и избалованный сладкой венской жизнью отец слишком всерьез увлекся марксистскими фантомами и в результате родил меня в Москве, а не в Вене.
Так вот, оказывается, почему так легко дался мне польский язык. Видно, все-таки, генетическая память – это не выдумки.
Этими двумя огромными открытиями, не скажу приятными, не скажу полезными, но для меня судьбоносными – мировой литературы и моей собственной неразрывной принадлежности к племени, над которым был совершен единственный в своем роде исторический эксперимент – я обязана польскому языку.
В сущности, и тем, что уже больше полжизни живу в Израиле, я тоже во многом обязана ему. Обязана, да. Но это не значит – полюбила. Так уж оно устроено, не по хорошу мил, а по милу хорош.
Вот я уже и подрабатывать переводами начала, и болтать научилась, и в Польше побывала (настоящей заграницей это, однако, считаться никак не могло), и с Рудницким познакомилась, и с Лемом – и все благодаря польскому языку. Признательность, интерес, все самые положительные чувства – все их я питала к нему, языку полезному, нужному и родственному, а любовь – любовь свою я по-прежнему отдавала ни к чему не применимому французскому.
И по-прежнему мечтала об этом чуде – очутиться в Париже, посреди восторженной, изумленной французской толпы, и отвечать по-французски на их лихорадочные расспросы. Только теперь я уже более или менее понимала цену и качество этого чуда, и почему оно чудо вообще.
Понимала, да, видно, не вполне. Или не хотела понимать. Потому что, закончив свой киноинститут, немедленно пошла на французские курсы в Инъяз, куда набирали желающих стать переводчиками для работы с иностранцами. Курсы-то были прекрасные, интенсивные, с аудиооборудованием, четыре раза в неделю по четыре часа, да к тому же – счастливое советское времечко было! – бесплатные. Но как я могла надеяться, что меня допустят к работе с иностранцами, со всеми сопутствующими этой работе отнюдь не французскими обязанностями, – это мне до сих пор непонятно. Видно, так страстно хотелось говорить по-французски, что на существующую действительность я просто временно закрыла глаза.
Но она мне их открыла очень быстро. Сперва только намекнула, а потом силой распялила веки.
Преподаватель у нас был замечательный – молодой, суровый, бело-розовый красавец, прошедший годичную стажировку в Сорбонне и одетый во все французское. Значит, бывает же такое! Почему бы и мне не? Девицы (десять нас было девиц, плюс один хиленький парень) влюбленно немели и путали артикли. А мне неметь было не от чего, моя влюбленность была уже занята. Я артиклей не путала, прилежно читала стихи Арагона и единственную доступную французскую газету – коммунистическую «Юманите» и храбро лепила идиоматические французские фразы. Язык, возбуждаемый так долго не находившей осуществления любовью, начал отвечать мне бурной взаимностью, и наш преподаватель это видел. Как-то после урока он подошел ко мне и спросил:
– А вы зачем сюда ходите? Французистая его красота все же действовала и на меня, и я растерялась:– Ну как же… язык изучать… очень люблю… замечательная литература…Он сделал какое-то непонятное движение губами – у другого это была бы гримаса, но он был слишком хорош собой – и пробормотал: - Литература… другого места не нашли? Я уже оправилась от растерянности и ответила льстиво:– Почему же, вы учите нас замечательно, и вообще, чем плохо, мне нравится.– Да, вы прекрасно продвигаетесь. А дальше что? Я вякнула что-то невразумительное о своих мечтах, на это он слегка пожал плечами, сказал:– Ну, нравится, так продолжайте, – и распрощался.
Никакого намека я тут не увидела, из этого краткого разговора я выловила только его одобрительное «прекрасно продвигаетесь», а почему «другого места не нашла» – ну, видно, он считает, что для этого места я слишком хороша…
Но нет, не удалось мне превратить объект любви в профессию. Протанцевала я с наслаждением и с закрытыми глазами через эти курсы, получила диплом, и вызвали нас всех на комиссию, назначать на работу. В комиссии сидел и наш красавец, и я не сомневалась, что он замолвит словечко за свою лучшую ученицу. И приготовилась выбирать, отвечать на вопросы, может быть, спорить. А вопросов было ровно два:– Винер? (Это прозвучало как «Винир».) – Да. – Юлия Мер… Мери… Меировна? – Да.
– Спасибо, можете идти.
– Но… а работа? Где, с кем я буду работать?
– В настоящее время работы для вас нет. До свидания. Я посмотрела на… – не помню имени-отчества, но какой красивый! – он ответил мне рыбьим взглядом.
Для других девиц, которые знали язык гораздо хуже меня, работа была. Не говорю уж о произношении. И даже для паршивенького парнишки нашлась, с какими-то захудалыми франкофонными африканцами. Должна признаться, что, выйдя из комиссии, я испытывала не возмущение, не негодование, и даже не разочарование, а – стыд. Жуткий стыд за себя. Где была твоя дурья голова, Юлия Мер-Мери-Меировна? О чем ты думала? Чего ждала?
А – любовь. Любовь! Так ведь сладко мечталось, вот поеду я с группой в Париж и буду их водить и переводить, а в свободное время (!) буду разговаривать с французскими людьми и гулять по французскому городу… Да мне еще и деньги за это удовольствие будут платить. И я куплю себе французскую тряпку – не в комиссионке, не у спекулянтки, а в настоящем французском магазине!
А то, как я буду пристально слушать разговоры своей группы и следить за каждым их шагом, запрещать и не пущать, а потом докладывать обо всем куда надо, – нет, об этом вовсе не мечталось. И если бы вдруг взяли на работу, то тут же ее и бросила бы. (Хотя дудки, такую работу так просто не бросишь. Скажи спасибо, что не взяли.) Тогда чего? Куда полезла?
Да любовь все, любовь. Под это дело что угодно можно себе внушить.
Вот такое было мое первое путешествие в сказочную страну-заграницу. Ну и что, что во сне? Разве это хуже, чем в действительности? Как раз наоборот. Как всякая первая, бескорыстная любовь, и эта отгорела, когда в действие вступили более практические житейские факторы. Как и положено первой, иллюзорной любви, и эта была неизмеримо прекраснее и чище, чем последующие, более реальные и приземленные. Как и положено, и эта принесла при ближайшем знакомстве глубокое разочарование и увяла, закончившись ничем. Сколько я потом, в другой жизни, и на перекрестках в Париже стаивала, и по-французски болтала – и только удивлялась, чего это я себе в юности навоображала. И завидовала писателю Виктору Некрасову, сильно уже тогда немолодому, который, стоя со мной на этих парижских перекрестках, с неизменным жаром объяснялся в любви к французскому языку.
А в моей душе к тому времени прочно обосновалась другая любовь. С нею и связана была вторая моя заграница. Заграница вторая (английский язык)
В начале шестидесятых годов обнаружилось, что у меня в Англии есть очень близкая родственница. Родная тетка. Сестра моего отца. И вот, где-то в 62-м, или может быть в 63-м году, эта тетя, Франци, с мужем-архитектором Фрицем приехала в Москву, где в то время проходила Британская выставка, и Фриц оформлял стенд одной из крупных английских компаний.
Отца своего я помнила очень смутно. Большой, темнолицый, с большими черными глазами и синеватыми, как у негра, губами. Позже мне рассказывали, что где-то в далеком испанском прошлом у нас в роду был мавр. Мне не исполнилось еще шести лет, когда я видела отца в последний раз. И, уже будучи взрослой и зная, что не увижу его никогда, я временами испытывала приступы тоски по человеку, о котором помнила главное: он очень меня любил. Вот такой же я представляла себе и его младшую сестру.
Увидеть его родную сестру, да еще иностранку, англичанку, человека из другого мира – я просто очумела от волнения и ожидания. Она наверняка похожа на него, я узнаю, какой он был в жизни, не по фотографии. И она родная мне, близкая – у меня ведь не было ни одного родственника со стороны отца. Одна тетка, мамина сестра, у меня была, и я ее очень любила. Неужели теперь у меня будет еще одна такая?
Иностранцы должны были ждать меня в холле своей гостиницы. Готовясь к встрече, я вымылась, вымыла голову, надела чистое белье – наряжаться мне особенно было не во что, и я надела свой парадный костюм из серого букле, сшитый мамой и верно служивший мне на всех днях рождения и праздничных вечеринках последние пять лет. Мама сказала, что я выгляжу скромно, но прилично. Им же я, встреть они меня на улице, скорее всего показалась бы нищенкой.
В гостиницу меня впустили, разумеется, далеко не сразу, после долгих объяснений и проверки документов, но впустили.
И вот, в 68-м году я получила от них приглашение приехать на три месяца в гости в Лондон. В гости? В гости в капстраны никто из знакомых мне людей тогда не ездил. Изредка некоторые, особо надежные, отправлялись в групповые турпоездки, а еще более редкие, еще более надежные и проверенные – в деловые командировки. А просто так, без всякой проверки, без всякого надзора, просто в гости к тетке? Да и время было смутное, как раз после нашего вторжения в братскую Чехословакию. Не выпустят тебя, не поедешь, говорили мне все.
А я поехала. Сделалось это так.
Мой отец, некогда венский, а позже советский еврей, сорокавосьмилетний интеллигент до мозга костей, в первые же дни войны вступил в ряды добровольческой бригады, состоявшей в основном из таких же, как он, пожилых вояк-интеллигентов. Три месяца спустя он погиб в окружении под Вязьмой, как и бóльшая часть всей бригады. Стрелять они не умели, да и не из чего им было стрелять. Спустя много лет я встретила свидетеля их гибели, чудом уцелевшего бойца этой бригады. Пленных выстроили у леса, раздалась рутинная немецкая команда: «Евреи и коммунисты шаг вперед!» Отца расстреляли и за то, и за это.
До эмиграции в СССР он был членом коммунистической партии Австрии. Моя сообразительная тетя Франци обратилась в ЦК австрийской компартии, описала ситуацию, объяснила, что она очень хочет пригласить из России дочь любимого старшего брата, погибшего героя войны с нацистами. И не могут ли австрийские коммунисты посодействовать этому, походатайствовать перед компартией Советского Союза.
И они, видимо, что-то сделали – так или иначе, я сравнительно быстро получила разрешение поехать в Лондон. А проверка – проверка была ничтожная. Пришел как-то милиционер, посидел минут пятнадцать, позадавал паспортные вопросы, записал ответы, ничего не объяснил и ушел.
А я бросилась, наконец, изучать английский язык. Тут и начались наши с ним отношения, с годами выросшие (с моей стороны) в величайшую симпатию, привязанность, которые я питаю к нему и по сей день. Общение с ним неизменно доставляет мне удовольствие. Как он относится ко мне – не берусь судить, хочу надеяться, что, по крайней мере, снисходительно.
Английский дался мне и легче, и тяжелее, чем французский. Французский я мусолила многие годы, с четвертого класса школы, изучала его и изучала, не побуждаемая к тому ничем, кроме своей подростковой любви. Изучала с грамматикой, со всеми правилами и неправильностями, со спряжениями и исключениями, столь многочисленными во французском языке. А английский пришлось хватать с налету, лобовой атакой, где придется и как придется.
Я начала было брать уроки у одной светской советской дамы-англичанки, вдовы Литвинова, некогда посла в Англии, и матери известного впоследствии – и тогда уже – диссидента Паши Литвинова.
Дама она была – не знаю, какого происхождения, но держалась необычайно аристократично, и не столько обучала меня английскому языку, сколько пыталась внушить мне кое-какие пристойные манеры. Это ей совершенно не удалось – я не понимала, что она имеет в виду и зачем она указывает мне на разные мои, по ее мнению неловкие, поступки.
уроков она дала мне всего три или четыре… Еще я запомнила, что, сидя за общим столом, нельзя протягивать руку за солью, скажем, или за сахаром, потому что это непристойный жест – как она это называла, «boarding-house reach», что-то вроде «хватать, как в дешевой столовке»…
Вот с этим запасом, да еще с фразой «How do you do», я и поехала в Лондон.
Оказалось, что мы вовсе не молодцы и отличники соцтруда, а прямо чуть ли не преступники. Прозвучало нехорошее слово «уравниловка». Но это было еще не самое скверное. Это еще звучало как-то по-домашнему, по-школьному, вроде как непростительное, но все же мелкое хулиганство. А дальше…– Так, значит? – угрожающе проговорил один из гостей. – От каждого – сколько сможет, каждому – сколько захочет? Да вы знаете, что это у вас получается? Это у вас коммунизм получается! Коммунизм они у себя развели! Раньше всего народа в коммунизме пожить захотели?
– А что в этом плохого? – нерешительно спросил кто-то. – Мы же все строим коммунизм! – А партия вам, значит, не указ? Партия пока что коммунизма не объявляла! Поперед батьки в пекло лезете? Всех нас потрясло сравнение коммунизма с пеклом, но засмеяться никто не отважился. А гости, похоже, даже не заметили ничего.
– Кто тут у вас бригадир? – Я, – сказал Папа. – Твоя затея? Мама начал подыматься с места и открыл было рот, но Папа надавил на его плечо и заставил сесть.– Моя.– Не его, а наша! – выкрикнул кто-то.– Ваша? Это кто сказал? Встать! Встали сразу три человека: Мама, Толик и девушка Галя. Тут же вслед за ними еще двое. И я встала, и еще несколько человек. Постепенно, не без опаски, начали подниматься и остальные.– Так, так, – сказал тот же приезжий, видимо, главный у них. – Покрываем друг друга. Коллективный сговор.
Это было пугающее обвинение. Уже совсем не детское и не школьное. Нам могли при желании навесить такое, что кончается лагерем. Но нам очень повезло. Примчался пыльный газик, приехавший передал главному какую-то записку, тот прочел, сказал нам:– С вами еще разберемся. Работайте – пока. Сумейте загладить вину! И чтоб мне без никаких коммунизмов! Без-ни-ка-ких! Берите пример с соседних бригад, там люди трудятся как положено. И укатил вместе со своим спутником. Видно, где-то кто-то провинился еще хуже нас.
Самое удивительное, что меня он вообще не тронул, хотя ясно было, что статейку мою читал, из нее и узнал про наш «коммунизм». Не знаю, может, просто руки до меня не дошли. А может, ему достаточно было расправы с редактором. Я была все-таки московская и вроде как корреспондентка, а редактор свой, беззащитный.
Эпизод этот прошел для нас более или менее безболезненно. Я теперь вообще думаю, что разорялся наш гость так, больше для порядка, слегка припугнуть да власть показать. Хотя… обвинение в коммунизме было нехорошее обвинение… Все-таки недаром он к нам прискакал так быстро. Проявил бдительность. И редактор таки слетел со своего места, как я узнала, проезжая через Кустанай обратно. Но для нас особо скверных последствий это не имело. Правда, Папу вызывали куда-то и пошерстили слегка по комсомольской линии, но до Москвы дело не дошло, а в Казахстане – что нам Казахстан? Для меня же этот эпизод имел двойное значение.
Я довольно рано догадалась, что общее устройство нашей жизни мне не слишком нравится. Но, как и все окружавшие меня люди, я была порождением этого устройства, жила в его тесном объятии и думала и чувствовала полностью в его категориях. Для меня, как и для всех, было нормально, что жирнорылого партчиновника с его странным обвинением надо бояться. И подчиняться, когда он велит встать. И отвечать на его абсурдные вопросы. Что у него есть право пугать, ругать и наказывать. Все это противно, но нормально. А тут, то ли именно из-за абсурдности обвинения, то ли из-за сравнения коммунизма с пеклом, до меня впервые отчетливо дошло: нет у него никакого такого права.
То есть сделать со мной он может много чего, но только потому, что власть в его руках, а права – нет, права он не имеет. С какой стати?! Он, может, и большой начальник у себя в партии, но мне-то что? Я-то в его партии не состою! И отчитываться перед ним не обязана! Это поразительное открытие осенило меня внезапно, и я чуть было не выкрикнула его вслух. Мысль простенькая и сегодня более чем тривиальная, а тогда – даже представить себе трудно, какая это была тогда опасная ересь. Я все-таки вовремя удержалась, но открытие это необычайно меня взбодрило.
Так что в те времена мысль моя была – открытие. И оно меня очень обрадовало.
И точно так же меня радовала реакция моих товарищей. Мы не сдали ни Маму Колю, ни бригадира Папу, мы держались против начальничка единым фронтом, а ведь все прекрасно понимали, что начальничек грозит нехорошим… Вообще, проявление солидарности, той самой солидарности, в которую я давно не верила, вызвало во мне сантименты, которых я в себе не подозревала. Особенно впечатлил меня жест нашего довольно-таки осторожного Папы, когда он остановил Маму Колю и не дал ему сказать «моя затея». Смешно признаться, после отъезда гостей я испытала прилив настоящего счастья и готова была обнимать всех подряд. Но решилась поцеловать только Галю, Маму и Толика, остальных, дура, постеснялась. Приподнятое настроение было у всех. И все дружно решили, что «коммунизм» будем продолжать.
Совсем не все в нашей целинной жизни было плохо и трудно. Как только появилась еда и отпали денежные неурядицы, пикник начал налаживаться. Сама нелепость этой «целины» ничуть не мешала нам жить весело, получать удовольствие от множества вещей – от еды, от компании, от степного воздуха и даже от работы.
Одним из главных удовольствий была баня. Находилась она в «районе», нас возили туда примерно раз в десять дней. Это был праздник. И не потому, что мы так уж стремились к чистоте – человек дичает быстро. Просто все в этот день было для нас празднично: и сама поездка в поселок, где были даже два или три двухэтажных каменных здания, отдаленный намек на городской пейзаж, по которому мы уже соскучились. И, конечно, мытье – сперва мальчики, они быстро, потом девочки, они возятся, стирают. И, наконец, возвращение на стан. Поздно вечером, под яркими звездами, чистые, с мокрыми волосами и с предвкушением праздничного ужина.
Ох, этот праздничный ужин! Разочарование, которое запомнилось на всю жизнь, крепче, чем множество других, куда более серьезных. Дежурные повара обещали нам подлинный пир: блины! И обещание свое сдержали – чуть не с утра завели тесто, поставили его, чтоб подошло, месили и перемешивали, а потом полдня и весь вечер пекли на двух сковородках. И напекли гору. Огромное количество, так, чтоб каждому от пуза. И даже сметана у них была. Расставили тарелки и миски, разложили горками блины, шлепнули рядом по ложке сметаны. Мы должны были вот-вот подъехать. Измученные повара полюбовались на чудесный стол, порадовались в предвкушении нашей радости и пошли в палатку немножко отдохнуть. И заснули, понятно.
Подъехали мы, бросились к столу. На столе и на земле валяются пустые тарелки, миски, измазанные сметаной. Поваров не видно.И блинов что-то не видно.Раскиданы кое-где по земле грязные ошметки, может, и от блинов. На наши вопли выскочили из палатки повара. Наше голодное огорчение было ничто, ничто по сравнению с их ужасом и горем! Они даже говорить сперва не могли, только стонали и хватались за голову.
Многочисленные следы собачьих лап в пыли вокруг стола все объяснили. Казахи собак держат, но кормиться предоставляют им самостоятельно. Пока была нетронутая степь, в траве таилось много мелкой живности, собаки пробавлялись охотой. Степь распахали, засеяли, всходы были жидкие, не спрячешься, не затаишься, охотиться стало не на что. Голодные собаки из соседнего поселка учуяли богатую поживу, к тому же неохраняемую. Ну и попировали вволю. Блины прибрали подчистую, только сметану не успели вылизать как следует, спугнул наш грузовик.
Мы приуныли, но ненадолго. Поели хлеба с бычками, сперва всячески утешали безутешных поваров, потом утешать надоело, стали ругать, что не уберегли, они отбрехивались, это их несколько оживило. А назавтра все событие стало предметом шуток и издевательств над бедными блинопеками и потом долго еще служило нам для увеселения. Вот и запомнилось.
Все мы были молодые, здоровые и неженатые. Естественно, завязывались романы, складывались пары. Где романические отношения, там, естественно, и секс. Так вот, в палатке нашей сексом не пахло! Это не значит, что ничего такого не было вообще. Просторная палатка, мальчики и девочки вперемешку, полная воля, никакого надзора со стороны «взрослых» – по нынешним нравам у нас должен бы царить просто свальный грех. Но – нет. Что делалось, делалось скрытно, интимно, либо подальше в степи, либо в темном углу палатки, когда в ней никого не было. Незнающий человек может подумать, что это времена были такие целомудренные, такая невинность отношений и чистота нравов. На самом же деле мне просто и здесь повезло с компанией. Не знаю, под чьим влиянием, по какому негласному уговору все эти молодые люди тщательно оберегали свою приватную жизнь от чужого глаза, как чумы избегали всякого эксгибиционизма, который в иные времена стал видеться как свобода. Нет, мы были несвободны в этом смысле. Как, впрочем, и во многих других.
Самое удивительное, что среди нас даже сплетен ходило очень мало!
Наступила пора арбузов. Нам их привозили не жалея, по большей части не вполне зрелые. Но нам они казались дивно вкусными, после работы на жаре мы, не дожидаясь обеда или ужина, раскалывали зеленые шары и ложками выедали розовую мякоть, включая и ватную белую подкладку. Животы раздувались, но иссохший организм неразумно требовал еще и еще, и мы пихали в себя еще…
Вместе с арбузами, может быть, именно из-за них, подступила к нам вплотную дизентерия. Она и прежде хватала то одного, то другого, но в легкой форме, быстро проходила. А тут пошла косить направо и налево. Чуть не половина группы проводила свое время в непрерывных перебежках – с матраса к выкопанному для этой цели рву, и обратно на матрас, а через минуту опять… Лекарств у нас не было, кто-то сказал, что хорошо действует спирт. Я уже валялась совсем без сил, когда мне дали треть стакана неразбавленного спирта. Он сшиб меня с ног окончательно, и я даже не почувствовала, как нас, человек пять самых плохих, перетащили на грузовик и отвезли в район на медпункт.
Никогда и нигде я так приятно и отдохновенно не болела! Медпункт был никакой, врача там не было, лекарств практически тоже, и ни туалета, ни, разумеется, душа, но зато там были настоящие кровати с простынями и подушками – и был зав. медпунктом. Он же и медбрат, и нянечка, и уборщик, и повар. На редкость добрый и ласковый человек, жаль, не запомнила, как его звали. Не уверена, что он был хотя бы фельдшером, но он так сочувствовал нам, так старательно ухаживал, что от этого одного можно было выздороветь. Правда, старания его не всегда соответствовали элементарным требованиям медицины.
Тогда считалось, что при поносе надо есть рисовую кашу, мясные бульоны и белые сухари. Белые сухари ему взять было негде, бульоны варить не из чего (оно и к лучшему). Зато каши он стряпал нам щедро. Каши положено было готовить без молока и масла, что он неукоснительно соблюдал. И давать понемножку. Но только ему жаль было нас, бедных, – мало того, что болеем, еще и кашу безвкусную есть, да и то мало! И он от души сдабривал диетическую кашу крепко зажаренным луком. И давал, когда и сколько мы просили. Желудки наши разгружались быстро, и мы просили часто. Мы, конечно, знали, что это не совсем то, но есть хотелось зверски, а жареный лук пахнул так заманчиво! И, зная, что после нее немедленно опять побежим, мы поскорей съедали эту кашу, торопясь успеть до очередной пробежки.
Несмотря ни на что, мы быстро поправлялись. К тому же нас стали подкармливать лекарством – что-то, начинающееся на «сульфа». И мы выздоровели. Все пятеро. И быстро набрались сил. И только под старость я узнала, что дизентерия никогда не выпускает жертву полностью из своих когтей, никогда не проходит бесследно, как бы ни был больной уверен в полном своем выздоровлении. Рано или поздно аукнется непременно. В этом в положенное время я убедилась на собственном опыте.
Работы к концу «целины» становилось как-то все меньше. Ребят еще возили куда-то далеко таскать бревна, девочки не спеша ворошили на току зерно, которое тоже быстро убывало, частично сгорая, частично отправляясь в Кустанай. Меня поставили раз на кукурузный комбайн, но я не справилась. Я не понимала даже, что я должна делать, спрашивать было некого, да и некогда, вокруг меня и на меня густо валились листья, стебли и початки, я едва успевала от этого всего отбиваться. С кукурузы меня быстро сняли, но на мое любовное отношение к кукурузе это не повлияло. Если я за что и ценю Хрущева, так это именно за кукурузу.
Однажды ночью мы видели – не знаю что. Неопознанный летающий объект? Ночь вообще была очень странная. Луна поднялась в небо, окруженная сияющим зеленоватым ореолом. И чем выше она поднималась, тем шире становился ореол, меняя цвет на бледно-голубой. Постепенно ореол распространился на все небо, и из него справа вылетела яркая белая точка. «Спутник!» – сказали бы мы сегодня. И действительно, это должен был бы быть спутник, если бы дело происходило, например, в наши дни. Яркая точка неторопливо пересекала небо. В какой-то момент она остановилась, постояла неподвижно и двинулась назад. А секунду спустя снова остановилась и затем продолжила прежнее свое поступательное движение. Секунд через сорок она вошла в левый край лунного ореола и утонула в нем.
Я, честно говоря, не верю в НЛО. Все видимые глазу летающие в нашем небе объекты наверняка и сделаны на нашей Земле, и кем-то могут быть опознаны. Но только в те времена мы спутников не знали. До первого в мире советского спутника оставалось еще сколько-то месяцев. Или это был какой-нибудь тайный, пробный, необъявленный? И мы – единственные, кто его видели? Или это была коллективная галлюцинация? Я до сих пор не знаю.
В Москве к рассказам моим никто не отнесся серьезно. Комментировали со снисходительным юмором. К рассказам других, видимо, так же. Ни в прессе, ни по радио и телевизору нигде ничего не было. Так это и осталось нашей общей загадкой.
Деньги, оставшиеся перед отъездом в нашей кассе, мы делить не стали – купили на них приличные билеты на поезд и припасы в дорогу. В дополнение к зарплате (которой я не видела, и сколько там было – не интересовалась) я, как и все, получила за свои труды мешок пшеницы. Его я мгновенно продала нашему водовозу, до сих пор помню, за восемь рублей. Эти восемь рублей я и привезла домой с целины.
Я рада, что побывала там.
Из книги "Былое и выдумки"
..Была я обычная советская школьница с некоторой склонностью к критиканству. Критика моя, однако, не выходила за пределы непосредственно окружающих меня мест – школы, где я училась, улицы и дома, где я жила, магазинов, в которых стояла в очереди за хлебом и творогом. В этих всех местах недостатков было огромное количество, прямо сплошь, и все их я замечала и критиковала, так, что одноклассницы осуждали меня: цаца какая, все-то ей не нравится, а мама не раз советовала мне: «Придержи язык». А чего его придерживать? Это ведь были всего лишь отдельные недостатки, хотя и очень много, их критиковать можно было и нужно, чтобы их исправить. Просто лично мне случайно не повезло, и я жила именно в таком месте, где эти отдельные недостатки скопились особенно густо. В целом же мне, наоборот, необыкновенно повезло, я родилась и жила в стране самой великой и сильной, где в целом все было устроено мудро, интересно и правильно.
В одиннадцать лет, например, я, по заказу учительницы литературы, с небольшим лишь отвращением накропала в стенгазету такие вирши к очередной годовщине Октябрьской революции:
С тех пор прошло лишь тридцать лет,
Но как страна родная
Похорошела, расцвела,
Красой своей сияя!
В правильности общего нашего устройства у меня тогда сомнений не возникало.
Я, разумеется, читала в книжках и даже иногда видела в кино, как заграничные люди путешествуют по разным странам, кто по делам, а кто просто так, для развлечения. Это было понятно и нормально – для них. И точно так же было понятно и нормально, что ни я и никто из окружающих меня людей не может и никогда не сможет сесть и поехать, например, в тот же Париж. Это не относилось к разряду недостатков. Это был такой же непреложный факт жизни, как, скажем, невозможность для человека летать по воздуху. Это ведь само собой разумеется – да чего там, смешно даже, как можно усматривать тут недостаток и критиковать, если так устроен человек, если так устроена жизнь. Мечтать об этом можно, и во сне видеть можно, но отрастить крылья и полететь – нельзя.
Что же удивительного после этого, если парижские люди во сне сбегались смотреть на меня, как на чудо? Итак, сны мои явственно говорили мне, что положение и не нормальное, и не понятное. Но я их не слушала. Не слушала и продолжала обожать французский язык. Поучилась немного у голодного студента Инъяза, которого мать моя за это подкармливала – уяснила, наконец, вспомогательное назначение глаголов «avoir» и «être» – однако по-прежнему обожала больше платонически, в настоящее обладание не вступая.
Как это вообще бывает иногда с жаркими страстями, эта первая бескорыстная любовь не влекла за собой исключительной верности любимому предмету, а, наоборот, располагала меня к другим увлечениям, с годами все более житейски целенаправленным.
В институте я пофлиртовала с немецким языком, совершенно забыв, что в раннем детстве у меня была бонна-немка (да, в Москве, в конце тридцатых годов у меня была и няня, которая мыла меня, одевала и кормила, и приходящая бонна, которая говорила со мной по-немецки, учила меня манерам и сажала меня на горшок по часам, вследствие чего пришлось всю жизнь страдать от запоров, и не только пищеварительных).
Немецкий язык в институте давался легко, отдавался мне с какой-то, словно бы извиняющейся, уступчивостью, и я, не задумываясь, принимала его в себя. И только похмыкивала, воображая, каково, скажем, осваивать эту тяжеловесную, обстоятельную и извилистую речь резвоязыкому французу! Куда проще мне, обладательнице языка столь же многосложного и многозначного. Любви особой к немецкому я не испытывала, но было нескучно, да и пригодится, например, почитать в подлиннике Томаса Манна или посредственно переведенного Гейне.
Но это увлечение было недолгим и оборвалось резко и бесповоротно – по причине совершенно нелингвистического характера.
Как-то раз я беседовала с однокурсником, немцем из ГДР, старательно подражая его выговору и интонациям – и подражая, видимо, успешно, потому что вдруг услышала наш разговор со стороны: разговаривали два немца! Моим голосом, моими словами говорила немка (одно слово чего стоит – немка!). И меня будто ударил по голове другой немецкий голос, который я даже не знала, что помнила: Die schöne kleine judische Mädchen! – произнес этот голос. Обладателя голоса, пленного немецкого солдата, вместе с огромной колонной других таких же пленных прогоняли в конце войны по улицам Москвы, и мы с мамой случайно оказались рядом. Мама даже протянула этому пленному несколько драгоценных папирос, и тогда он тронул меня пальцем за подбородок и сказал: die schöne kleine judische Mädchen, хорошенькая маленькая еврейская девочка! И мама чуть не вырвала у него папиросы обратно, но сдержалась, только плюнула в его сторону, схватила меня за руку и утащила прочь. Я тогда не поняла, в чем дело, и не очень удивилась, немцев полагалось ненавидеть.
Немецкий язык, разумеется, ни в чем не виноват, прекрасный язык и богатый, ну и пусть себе живет, пусть говорят на нем немцы. Но я, флиртовать – с языком немцев? Или даже вступать с ним в серьезную связь? С этого момента что-то закрылось у меня в голове, и немецкий язык стал для меня недоступен. Слышать себя говорящей на этом языке я не могу.
Следующая измена французскому языку была даже и не измена, ибо совершалась из чисто практических соображений. Польский.
Это была связь по расчету, и, как часто бывает, одна из самых прочных. Без всяких сантиментов и увлечений, я отдала польскому языку некоторую часть доставшегося мне божественного подарка – способности к языкам, а он за это открыл мне мировую литературу ХХ века: в России середины и конца пятидесятых годов польский язык был если не единственным, то наиболее доступным инструментом для знакомства с нею. «В Польше свободы больше», – говорили тогда мы. «Мы с вами в одном лагере, только у нас барак попросторней», – говорили нам они; оттепель веяла у них несколько более жаркими ветрами, чем у нас.
Пользуясь этой большей свободой, поляки лихорадочно переводили все – все то, что у нас на языке оригинала достать было невозможно, в библиотеке держалось в закрытом хранилище, а в магазине польской книги – пожалуйста, иди и покупай. И Кафку, и Джойса, и Оруэлла, и строго запретный хемингуэевский «По ком звонит колокол», и французский «новый роман», и Сартра, и Фрейда, и Тойнби… Да и из русских запретных кое-что: «Похождения Лазика Ройтшванца» Эренбурга, «Мы» Замятина, ну, там «Доктор Живаго»… Не говоря уж о собственных их писателях, из которых самым существенным был Станислав Лем, – его тогда в России полагалось считать полуюмористическим «научным фантастом», чему и соответствовал убогий выбор переводов из него.
А кроме того – и это, может быть, еще сильнее повлияло на всю мою жизнь – мне открылось все то, что писали в Польше о судьбе европейских евреев во время Второй мировой войны. У нас об этом вообще практически не упоминалось, а в Польше сразу после войны стали появляться свидетельства очевидцев: «Я пережила Освенцим», «Я был в Треблинке», дневники погибших еврейских мальчиков и девочек, еще почище прогремевшего позже на весь мир дневника Анны Франк. А затем покатился настоящий обвал прозы, стихов, исторических исследований на эту тему. Некоторые польские авторы, в частности пронзительный Адольф Рудницкий, вообще ни о чем ином и писать не могли, одержимо писали об этом год за годом, десятилетие за десятилетием, постепенно обволакивая зияющую, необъяснимую рану двойственным туманом рационализации и мистики.
Вдобавок, увидев все эти книги на моем столе, заговорила моя долго молчавшая мать – может, она и раньше говорила, да я пропускала мимо ушей. А она не настаивала – так было безопаснее. А тут мне деваться было уже некуда – пришлось слушать. И по-польски она, родившаяся в местечке Слониме на границе Белоруссии и Польши, говорила, а с отцовской стороны у меня оказались еще более глубокие польские корни – отец мой, эмигрировавший в Россию из Вены, родился, оказывается, в Кракове, и его предки, то есть и мои, жили, оказывается, в Польше не одно поколение. И все то, о чем говорили дневники, и исследования, и рассказы Рудницкого, произошло, оказывается, с моими ближайшими родными, с дедом, с бабкой, с тетками и дядьями, с двоюродными братьями и сестрами – а со мной не произошло лишь случайно, оттого, что мой ученый и избалованный сладкой венской жизнью отец слишком всерьез увлекся марксистскими фантомами и в результате родил меня в Москве, а не в Вене.
Так вот, оказывается, почему так легко дался мне польский язык. Видно, все-таки, генетическая память – это не выдумки.
Этими двумя огромными открытиями, не скажу приятными, не скажу полезными, но для меня судьбоносными – мировой литературы и моей собственной неразрывной принадлежности к племени, над которым был совершен единственный в своем роде исторический эксперимент – я обязана польскому языку.
В сущности, и тем, что уже больше полжизни живу в Израиле, я тоже во многом обязана ему. Обязана, да. Но это не значит – полюбила. Так уж оно устроено, не по хорошу мил, а по милу хорош.
Вот я уже и подрабатывать переводами начала, и болтать научилась, и в Польше побывала (настоящей заграницей это, однако, считаться никак не могло), и с Рудницким познакомилась, и с Лемом – и все благодаря польскому языку. Признательность, интерес, все самые положительные чувства – все их я питала к нему, языку полезному, нужному и родственному, а любовь – любовь свою я по-прежнему отдавала ни к чему не применимому французскому.
И по-прежнему мечтала об этом чуде – очутиться в Париже, посреди восторженной, изумленной французской толпы, и отвечать по-французски на их лихорадочные расспросы. Только теперь я уже более или менее понимала цену и качество этого чуда, и почему оно чудо вообще.
Понимала, да, видно, не вполне. Или не хотела понимать. Потому что, закончив свой киноинститут, немедленно пошла на французские курсы в Инъяз, куда набирали желающих стать переводчиками для работы с иностранцами. Курсы-то были прекрасные, интенсивные, с аудиооборудованием, четыре раза в неделю по четыре часа, да к тому же – счастливое советское времечко было! – бесплатные. Но как я могла надеяться, что меня допустят к работе с иностранцами, со всеми сопутствующими этой работе отнюдь не французскими обязанностями, – это мне до сих пор непонятно. Видно, так страстно хотелось говорить по-французски, что на существующую действительность я просто временно закрыла глаза.
Но она мне их открыла очень быстро. Сперва только намекнула, а потом силой распялила веки.
Преподаватель у нас был замечательный – молодой, суровый, бело-розовый красавец, прошедший годичную стажировку в Сорбонне и одетый во все французское. Значит, бывает же такое! Почему бы и мне не? Девицы (десять нас было девиц, плюс один хиленький парень) влюбленно немели и путали артикли. А мне неметь было не от чего, моя влюбленность была уже занята. Я артиклей не путала, прилежно читала стихи Арагона и единственную доступную французскую газету – коммунистическую «Юманите» и храбро лепила идиоматические французские фразы. Язык, возбуждаемый так долго не находившей осуществления любовью, начал отвечать мне бурной взаимностью, и наш преподаватель это видел. Как-то после урока он подошел ко мне и спросил:
– А вы зачем сюда ходите? Французистая его красота все же действовала и на меня, и я растерялась:– Ну как же… язык изучать… очень люблю… замечательная литература…Он сделал какое-то непонятное движение губами – у другого это была бы гримаса, но он был слишком хорош собой – и пробормотал: - Литература… другого места не нашли? Я уже оправилась от растерянности и ответила льстиво:– Почему же, вы учите нас замечательно, и вообще, чем плохо, мне нравится.– Да, вы прекрасно продвигаетесь. А дальше что? Я вякнула что-то невразумительное о своих мечтах, на это он слегка пожал плечами, сказал:– Ну, нравится, так продолжайте, – и распрощался.
Никакого намека я тут не увидела, из этого краткого разговора я выловила только его одобрительное «прекрасно продвигаетесь», а почему «другого места не нашла» – ну, видно, он считает, что для этого места я слишком хороша…
Но нет, не удалось мне превратить объект любви в профессию. Протанцевала я с наслаждением и с закрытыми глазами через эти курсы, получила диплом, и вызвали нас всех на комиссию, назначать на работу. В комиссии сидел и наш красавец, и я не сомневалась, что он замолвит словечко за свою лучшую ученицу. И приготовилась выбирать, отвечать на вопросы, может быть, спорить. А вопросов было ровно два:– Винер? (Это прозвучало как «Винир».) – Да. – Юлия Мер… Мери… Меировна? – Да.
– Спасибо, можете идти.
– Но… а работа? Где, с кем я буду работать?
– В настоящее время работы для вас нет. До свидания. Я посмотрела на… – не помню имени-отчества, но какой красивый! – он ответил мне рыбьим взглядом.
Для других девиц, которые знали язык гораздо хуже меня, работа была. Не говорю уж о произношении. И даже для паршивенького парнишки нашлась, с какими-то захудалыми франкофонными африканцами. Должна признаться, что, выйдя из комиссии, я испытывала не возмущение, не негодование, и даже не разочарование, а – стыд. Жуткий стыд за себя. Где была твоя дурья голова, Юлия Мер-Мери-Меировна? О чем ты думала? Чего ждала?
А – любовь. Любовь! Так ведь сладко мечталось, вот поеду я с группой в Париж и буду их водить и переводить, а в свободное время (!) буду разговаривать с французскими людьми и гулять по французскому городу… Да мне еще и деньги за это удовольствие будут платить. И я куплю себе французскую тряпку – не в комиссионке, не у спекулянтки, а в настоящем французском магазине!
А то, как я буду пристально слушать разговоры своей группы и следить за каждым их шагом, запрещать и не пущать, а потом докладывать обо всем куда надо, – нет, об этом вовсе не мечталось. И если бы вдруг взяли на работу, то тут же ее и бросила бы. (Хотя дудки, такую работу так просто не бросишь. Скажи спасибо, что не взяли.) Тогда чего? Куда полезла?
Да любовь все, любовь. Под это дело что угодно можно себе внушить.
Вот такое было мое первое путешествие в сказочную страну-заграницу. Ну и что, что во сне? Разве это хуже, чем в действительности? Как раз наоборот. Как всякая первая, бескорыстная любовь, и эта отгорела, когда в действие вступили более практические житейские факторы. Как и положено первой, иллюзорной любви, и эта была неизмеримо прекраснее и чище, чем последующие, более реальные и приземленные. Как и положено, и эта принесла при ближайшем знакомстве глубокое разочарование и увяла, закончившись ничем. Сколько я потом, в другой жизни, и на перекрестках в Париже стаивала, и по-французски болтала – и только удивлялась, чего это я себе в юности навоображала. И завидовала писателю Виктору Некрасову, сильно уже тогда немолодому, который, стоя со мной на этих парижских перекрестках, с неизменным жаром объяснялся в любви к французскому языку.
А в моей душе к тому времени прочно обосновалась другая любовь. С нею и связана была вторая моя заграница. Заграница вторая (английский язык)
В начале шестидесятых годов обнаружилось, что у меня в Англии есть очень близкая родственница. Родная тетка. Сестра моего отца. И вот, где-то в 62-м, или может быть в 63-м году, эта тетя, Франци, с мужем-архитектором Фрицем приехала в Москву, где в то время проходила Британская выставка, и Фриц оформлял стенд одной из крупных английских компаний.
Отца своего я помнила очень смутно. Большой, темнолицый, с большими черными глазами и синеватыми, как у негра, губами. Позже мне рассказывали, что где-то в далеком испанском прошлом у нас в роду был мавр. Мне не исполнилось еще шести лет, когда я видела отца в последний раз. И, уже будучи взрослой и зная, что не увижу его никогда, я временами испытывала приступы тоски по человеку, о котором помнила главное: он очень меня любил. Вот такой же я представляла себе и его младшую сестру.
Увидеть его родную сестру, да еще иностранку, англичанку, человека из другого мира – я просто очумела от волнения и ожидания. Она наверняка похожа на него, я узнаю, какой он был в жизни, не по фотографии. И она родная мне, близкая – у меня ведь не было ни одного родственника со стороны отца. Одна тетка, мамина сестра, у меня была, и я ее очень любила. Неужели теперь у меня будет еще одна такая?
Иностранцы должны были ждать меня в холле своей гостиницы. Готовясь к встрече, я вымылась, вымыла голову, надела чистое белье – наряжаться мне особенно было не во что, и я надела свой парадный костюм из серого букле, сшитый мамой и верно служивший мне на всех днях рождения и праздничных вечеринках последние пять лет. Мама сказала, что я выгляжу скромно, но прилично. Им же я, встреть они меня на улице, скорее всего показалась бы нищенкой.
В гостиницу меня впустили, разумеется, далеко не сразу, после долгих объяснений и проверки документов, но впустили.
И вот, в 68-м году я получила от них приглашение приехать на три месяца в гости в Лондон. В гости? В гости в капстраны никто из знакомых мне людей тогда не ездил. Изредка некоторые, особо надежные, отправлялись в групповые турпоездки, а еще более редкие, еще более надежные и проверенные – в деловые командировки. А просто так, без всякой проверки, без всякого надзора, просто в гости к тетке? Да и время было смутное, как раз после нашего вторжения в братскую Чехословакию. Не выпустят тебя, не поедешь, говорили мне все.
А я поехала. Сделалось это так.
Мой отец, некогда венский, а позже советский еврей, сорокавосьмилетний интеллигент до мозга костей, в первые же дни войны вступил в ряды добровольческой бригады, состоявшей в основном из таких же, как он, пожилых вояк-интеллигентов. Три месяца спустя он погиб в окружении под Вязьмой, как и бóльшая часть всей бригады. Стрелять они не умели, да и не из чего им было стрелять. Спустя много лет я встретила свидетеля их гибели, чудом уцелевшего бойца этой бригады. Пленных выстроили у леса, раздалась рутинная немецкая команда: «Евреи и коммунисты шаг вперед!» Отца расстреляли и за то, и за это.
До эмиграции в СССР он был членом коммунистической партии Австрии. Моя сообразительная тетя Франци обратилась в ЦК австрийской компартии, описала ситуацию, объяснила, что она очень хочет пригласить из России дочь любимого старшего брата, погибшего героя войны с нацистами. И не могут ли австрийские коммунисты посодействовать этому, походатайствовать перед компартией Советского Союза.
И они, видимо, что-то сделали – так или иначе, я сравнительно быстро получила разрешение поехать в Лондон. А проверка – проверка была ничтожная. Пришел как-то милиционер, посидел минут пятнадцать, позадавал паспортные вопросы, записал ответы, ничего не объяснил и ушел.
А я бросилась, наконец, изучать английский язык. Тут и начались наши с ним отношения, с годами выросшие (с моей стороны) в величайшую симпатию, привязанность, которые я питаю к нему и по сей день. Общение с ним неизменно доставляет мне удовольствие. Как он относится ко мне – не берусь судить, хочу надеяться, что, по крайней мере, снисходительно.
Английский дался мне и легче, и тяжелее, чем французский. Французский я мусолила многие годы, с четвертого класса школы, изучала его и изучала, не побуждаемая к тому ничем, кроме своей подростковой любви. Изучала с грамматикой, со всеми правилами и неправильностями, со спряжениями и исключениями, столь многочисленными во французском языке. А английский пришлось хватать с налету, лобовой атакой, где придется и как придется.
Я начала было брать уроки у одной светской советской дамы-англичанки, вдовы Литвинова, некогда посла в Англии, и матери известного впоследствии – и тогда уже – диссидента Паши Литвинова.
Дама она была – не знаю, какого происхождения, но держалась необычайно аристократично, и не столько обучала меня английскому языку, сколько пыталась внушить мне кое-какие пристойные манеры. Это ей совершенно не удалось – я не понимала, что она имеет в виду и зачем она указывает мне на разные мои, по ее мнению неловкие, поступки.
уроков она дала мне всего три или четыре… Еще я запомнила, что, сидя за общим столом, нельзя протягивать руку за солью, скажем, или за сахаром, потому что это непристойный жест – как она это называла, «boarding-house reach», что-то вроде «хватать, как в дешевой столовке»…
Вот с этим запасом, да еще с фразой «How do you do», я и поехала в Лондон.