В.Т.Кудрявцев. Голос как феномен «человеческого в человеке»

В.Т.Кудрявцев Опубликовано в сб.: Язык и личность в полидисциплинарной перспективе [Электронный ресурс]: Материалы международной научно-практической конференции. Москва, 16-17 декабря 2022 года / ред. коллегия: С. В. Мыскин (отв. ред.), Е. Ф. Тарасов, В. Т. Кудрявцев. – Электрон, текстовые дан. (5 МВ). – М.: ООО «Агентство социально-гуманитарных технологий», 2022. В триаде терминов «язык – речь – голос», характеризующих Человека говорящего [4] не со специальной (лингвистической, психолингвистической и пр.), а именно с полидисциплинарной теоретико-антропологической точки зрения, в плане понятийного оформления менее всего повезло «голосу». Притом что метафора «голоса» распространена в культуре и в каждом отдельном случае не может быть подменена метафорами языка и речи. Очевидно, что «голос эпохи» - это не исторический «язык эпохи» и не манера речи, принятая в определенное время. «Внутренний голос» - это не «внутренняя речь», в понимании, скажем, Пиаже или Выготского. «Голос сердца» - это не «язык эмоций». «Голос поколения» - это не «язык поколения». Бахтинские «голоса» – это не обмен языковыми сообщениями. Примеры можно множить. Но уже приведенные намекают на некую причастность голоса к личности «Человека говорящего». «Голос» и есть то, что является посредником в терминологической и понятийной связке «язык и личность»: «Язык – Голос – Личность». «Голос» в антропологическом плане - богатая метафора и весьма бедное понятие, содержание которого сводится к озвучиванию «подготовленных речей», хотя в живом речевом человеческом общении ему принадлежит особая функция в означивании (порождении) общезначимого. Голос – не просто «выдыхание со значением». Иногда для передачи значения, как известно, достаточно просто выдохнуть, ничего не произнося, т.е. не «подавая голоса». Добавим к «выдыханию» интонацию, тембр, артикуляцию и др. характеристики звучащей речи, – и некоторые немаловажные подробности участия голоса в означивании общезначимого станут яснее. Но само по себе это едва ли продвинет нас в понимании того, как один голос становится способным объединить многочисленные «уши», превращая «органы слуха» в «органы общения». Уильям Сароян писал: «Я не верю в расы. Я не верю в правительства. Я вижу жизнь в единственном числе и в одном времени. Миллионы жизней одновременно, по всему свету. Младенцы, не умеющие говорить ни на одном языке, и есть единственная раса на земле, род человеческий, все остальное, то, что зовется у нас цивилизацией, ненавистью, страхом, жаждой власти — притворство. Но дитя есть дитя. Братство людей — в детском плаче» [3, 34]. Младенческий плач, да и все доречевые вокализации (гуление, лепет*, смех и т.д.), важнее языка, который всегда национален. Язык «вписывает» человека в относительно небольшую группу людей и отсекает от большой, урезая образ мира до того, что можно на нем высказать. Национальный язык остается человеческим и человечным настолько, насколько материнская песня, спетая на этом языке, отзывается на плач ребенка. Тогда язык становится по-настоящему родным. Еще до знания и понимания, в переводе на первозданные эмоции. Результатом этого «перевода» является рождение смутных, но уже ключевых, смыслов. Только став родным, предельно личным и запредельно универсальным одновременно, язык приобретает для ребенка характер национального. Значение слова всегда заново рождается в смысловом поле «зовов» (В.В. Бибихин), «обращений» (Ф.Т. Михайлов), в котором звучат голоса, как минимум, двоих, испытывающих потребность друг в друге, ищущих друг друга безотносительно к удовлетворению тех или иных утилитарных нужд. Национальный язык остается человеческим и человечным настолько, насколько материнская песня, спетая на этом языке, отзывается на плач ребенка. Тогда язык становится по-настоящему родным. Еще до знания и понимания, в переводе на первозданные эмоции. Результатом этого «перевода» является рождение смутных, но уже ключевых, смыслов. Только став родным, предельно личным и запредельно универсальным одновременно, язык приобретает для ребенка характер национального. Материнская песня, материнская речь (производная материнской песни, прежде всего, колыбельной), обращенная к единственному человеку - дитя, как бы выхватывает его из захлестывающего шумового безмолвия. И тем самым – первоначально индивидуализирует, «персонализирует» еще до возникновения «персоны», означивает как «самость», которой только предстоит возникнуть. Поэтому мамам так важно петь. Человек никогда не рождается в естественной акустической среде. Она всегда звучит значимыми голосами других. Прежде всего - материнским голосом. Человеческое звукопорождение (в том числе и прежде всего, крик младенца, равно как и музыка у Поля Валери) - преодоление энтропии шумов. Звукопорождение – это шумоподавление. Язык и речь – тоже. Язык и речь не способны на это, покуда не станут «голосом». Материнский голос – эталон звучание человеческого мира, он во многом задает и «пороговые величины» детского слуха. Голос, музыка, материнская песня как отклик на младенческий крик - раньше речи! «Все песни – о любви», и самая первая из них, самая «главная» – материнская. А в том, что все они о любви, есть определенная правда, имеющая отношение к сюжету генезиса речевой способности. Существует легенда (в статусе гипотезы) о том, почему человек однажды запел на заре человеческой истории [1]. Юноша из древнего племени влюбился в соплеменницу. Но слов того языка, которым он располагал, не хватало для признания: ограниченный набор слов, предельно широких по значению и не рассчитанных на раскрытие индивидуальных чувств. И тогда юноша запел. Слова пришли позже, через тысячелетия. В поэзии тоже проделывается путь от неоформленного, невнятного «гула внутри» [2, 409] к тому, что достойно произнесения «во весь голос». У ребенка все начинается «во весь голос». Георг Вильгельм Фридрих Гегель отмечал принципиальное отличие стона животных от плача младенца. Животное ранено или попало в охотничью яму: оно стонет. Стон животного – это стон бессилия перед лицом безысходности. Импульсы немой боли. Сугубо страдательная реакция. И тревожный сигнал для других особей, не более того. Напротив, плач младенца – это акция, выразительное обращение к силам взрослого, который должен придти на помощь и изменить обстоятельства: накормить, вытереть, сменить пеленки, убаюкать. Младенческий плач, утверждает Гегель, это – первый «манифест» зависимости внешнего мира от нужд беспомощного человеческого существа, которое еще не успело встать на ноги и привлекает для удовлетворения этих нужд чужие сильные руки. Голоса размечают пространство человеческой жизни. Возьмем в качестве примера степных кочевников. Пространство степи не знает пустот, разделенных «столбами». Его заполняет голос, который одновременно выполняет в нем и функцию мерки. (Бiр шакырым жер, говорят казахи, что буквально означает расстояние на земле (жер) в один (бiр) голос (шакырым). Но голос – не просто мерка, а зов, обращение к значимому ближнему в расчете на отзыв – заинтересованный и выразительный. На встречное адресное обращение к тебе, для кого-то тоже очень важному и значимому. И только поэтому голос становится меркой, знаком согласия, как минимум, двоих. Великую степь объединяли голоса. В том числе – голоса акынов. В степи принято говорить достаточно громко – чтобы слышали, и певуче – чтобы слушали. В череде взаимных обращений, «зовов-отзывов» (не только вербальных), выражающих жизненную необходимость людей друг в друге и усиливаемых поэтическими, музыкальными и иными голосами творцов культуры, и рождается человеческая общность. Список литературы 1. Мареев С.Н. Встреча с философом Э.В. Ильенковым. 2-е изд. М.: Эребус, 1997. 2. Маяковский В.В. Избранное. М.: Гослитидат, 1947. 3. Сароян У. Семьдесят тысяч ассирийцев. М.: Азбука-классика, 2004. 4. Хомский Н., Бервик Р. Человек говорящий. Эволюция и язык. М.: Питер, 2018. *Некоторые авторы (В.В. Бибихин) рассматривают детский лепет или взрослое лопотание как слоговую речь.